– Я вас, что ли, напугал своим свистом? – спрашивает он.
– Нет, не то чтобы, но… – не договариваю я, поскольку не хочу объясняться с ним через порог. – Входите, Ферди.
Он вытирает ноги, оставляя комья земли на коврике, и переступает порог.
– Простите, – говорит он, раскатывая букву «Р» каким-то совершенно необычным образом, а я удивляюсь, почему до сих пор не поинтересовалась, откуда у него этот акцент. Ферди уже много лет ухаживает за моим садом и наверняка нервничает, не замечая на моем лице привычной приветливой улыбки. Ферди немолод, наверняка давно на пенсии, но в темных его волосах и кустистых темно-каштановых бровях ни намека на седину. Он мне очень нравится, и ему, похоже, нужна эта работа, или он даже получает от нее удовольствие, поскольку я никогда не слышала от него ни одной жалобы. Это хорошо, потому что если бы я решила уволить Ферди и нанять нового садовника, это разбило бы сердце Буковски: он любит Ферди больше всех на свете. И, как по команде, раздается шум на верхнем этаже, Буковски просыпается, заслышав наши голоса, скатывается по лестнице и набрасывается на нас, сначала на меня, потом на Ферди, потом опять на меня, и я невольно улыбаюсь при виде его, моей собаки, моего приятеля, существа, в котором нет ничего, кроме лохматой шерсти и радости жизни. Хватаю его на руки, поднимаю, прижимаю к себе, но он не расположен к нежностям, вертится, вырывается, я отпускаю его, и он начинает носиться по холлу, словно пытается догнать невидимого зайца. Ферди переминается с ноги на ногу, словно провинившийся школьник в ожидании учительского гнева.
– Все в порядке, Ферди, – говорю я. – Отдохните немножко, выпейте со мной кофе.
Ноги как резиновые. Иду в кухню, пытаясь привести в порядок мысли. Если Ферди действительно слышал музыку, то это означает, что… Но тогда и все остальное может быть…
Не так быстро, Линда.
Предлагаю садовнику стул, тот самый, на котором вчера – неужели это правда было только вчера? – сидел и сверкал своими вспышками фотограф. Он, кряхтя, садится, но все это явно напоказ, он еще не в том возрасте, чтобы кряхтеть. А если честно, Ферди куда в лучшей форме, чем я.
Кофемашина гуркает, а я пытаюсь подобрать слова.
– Так, значит, вы были здесь вчера, и к вам привязалась эта песенка, – начинаю я.
Ферди молча смотрит на меня, наклонив голову набок. Потом кивает, как бы говоря: «Ну да. И что?»
– Вы действительно слышали эту песню?
Кивает.
– Где? – спрашиваю я.
– Из окна. Я просто не хотел вас беспокоить. Видел, что у вас гости.
Он в нерешительности умолкает.
– А почему вы спрашиваете? – наконец выдавливает он из себя.
Надо ли ему все рассказывать?
– Просто так, – отвечаю я.
– Вы не подумайте, я не подслушивал.
– Да вы не беспокойтесь, я ничего такого и не думаю.
Кофе готов.
– Ну да, – говорит Ферди. – Окно было открыто, а я как раз возился на клумбе перед столовой, там и услышал эту песню. Она довольно громко играла. Да вы же и сама знаете.
Мне хочется смеяться, плакать, топать ногами – причем одновременно, вместо этого я достаю две кофейные чашечки из буфета.
– Да, – наконец говорю я, – конечно. Я же там была.
Механически наливаю две чашки кофе. Эти новые сведения, которые я только что получила, полностью парализуют мое сознание.
– Мне без сахара и без молока, – говорит Ферди. Я протягиваю ему чашку, беру свою, отпиваю, ставлю на стол, потому что налетает Буковски и начинает лизать мне руки. Треплю его по загривку, почти совсем забыв о Ферди. Он предупредительно покашливает.
– Спасибо за кофе. Мне пора идти.
Буковски, лая и виляя хвостом, бежит вслед за Ферди, а я, как оглушенная, опускаюсь на стул.
Что за спектакль вы играете, господин Ленцен?
Значит, музыка была настоящей, она мне не прислышалась.
А если она была настоящей, кто позаботился о том, чтобы она звучала? Виктор Ленцен? Потому что читал книгу и знал, что я отреагирую на музыку так же, как и мое альтер эго Софи? Если музыка была настоящей, а она была настоящей, потому что слышала ее не только я, то Виктор Ленцен позаботился о том, чтобы она звучала. Потому что у него был план. И он притворялся, делая вид, что ничего не слышит.
Минутку. Мысли мечутся, как стая испуганных птиц. Но был же еще фотограф! Он тоже слышал музыку и должен был как-то реагировать!
Значит, у Ленцена был сообщник.
Но это бред, Линда.
Но это единственное объяснение!
Но это бессмыслица, ты больше не мыслишь ясно.
А что, если один из них что-то подсыпал мне в воду или кофе?
С какой стати фотографу быть заодно с Ленценом?
Но так получается.
Заговор? Так ты считаешь? Ленцен прав – тебе надо лечиться.
А может, фотограф хотел меня предостеречь? Берегите себя, сказал он, когда уходил. Берегите себя.
Но так часто говорят на прощанье.
Я вскакиваю. В голову приходит одна идея.
Пробегаю холл, несусь вверх по лестнице, оступаюсь, спотыкаюсь, чертыхаюсь, последние ступеньки, проскакиваю холл, врываюсь в кабинет. Включаю ноутбук, набираю, стоя, дрожащими пальцами, набираю, кликаю мышкой, ищу, ищу, ищу, ищу домашнюю страницу, которую показывал мне Виктор Ленцен, которую он показывал мне на своем смартфоне, «Шпигель онлайн», август 2002, наш корреспондент в Афганистане. Ищу и ищу. Не может быть, как он это сделал? Не может быть, не может – но есть. Ничего не нахожу. Все исчезло. Страницы архива с Виктором Ленценом, его алиби.
Ничего этого нет.
28. Йонас
Йонасу нравилось это томление под ложечкой, которое он чувствовал, когда на большой скорости мчался по ночным улицам. Этот день измотал его, хотелось только одного – скорее домой.
В голове вертелись факты, собранные в течение дня его командой о второй жертве. Если не брать в расчет внешнее сходство, не было ни малейшей связи с Бриттой Петерс. Поиск человека из окружения обеих женщин не дал результата. Надо искать другие пути. А это нелегко.
После работы Йонас поехал в боксерский зал, хорошо потренировался и почувствовал себя значительно лучше. Но после визита к Софи Петерс от психологической разрядки, полученной благодаря тяжелым физическим упражнениям, не осталось и следа. Его смущало, как близко к сердцу он принимает это дело. Может, он потому так себя чувствует, что совершил ошибку, просмотрел эти цветы?
Софи сегодня была другой. Более мрачной, беззащитной. Это было только ощущение, но он инстинктивно сбросил скорость. Перед внутренним взором возникло ее лицо. И это обреченно-покорное выражение. Как там она сказала: «Всего хорошего, комиссар Вебер». Так печально и так… бесповоротно.
Может, вернуться? Глупости.
Софи не из тех, кто может что-то сделать с собой.
Не прошло и четверти часа, как Йонас лежал одетый на своей постели. Он просто хотел немного отдохнуть, прежде чем идти в кабинет и еще раз внимательно поразмыслить над фактами по последнему делу. Он чувствовал пустоту рядом, оставшуюся от жены, которая ушла к своей лучшей подружке «кое-что обсудить». Йонас закрыл глаза и почувствовал, что ему наконец удалось остановить монотонную карусель мыслей, которая вертелась весь день у него в голове.
Когда телефон, лежащий рядом на ночном столике, оповестил его о том, что пришла смска, Йонас раздраженно вздохнул. Может, Миа? Йонас взял мобильник, не сразу разобрал номер, потом наконец понял: от Софи.
Он сел, открыл сообщение.
Там было всего два слова: «Он здесь».
26
Веб-сайты, на которых было алиби Ленцена, исчезли. Их нет. Моргаю, не веря своим глазам. Вспоминаю, что видела их на смартфоне Ленцена, а не на своем. Он набирал адреса, а не я. То, что я видела, я не нахожу. Тупо смотрю на экран. Потом хватаю ноутбук обеими руками и с размаху швыряю его в стену. Срываю телефон со стены и швыряю его туда же. Я реву от бешенства, ударяюсь о письменный стол, но не чувствую боли, хватаю все, что попадается под руку, на ощупь, слепая от ярости, от ненависти – карандаши, степлер, папки, – и швыряю в стену. Пинаю стену, начинаю колотить по ней руками, на белом появляются красные пятна, но я не чувствую ничего, пинаю и колочу, пока окончательно не выбиваюсь из сил.
Кабинет лежит в руинах. Сижу на полу, среди развалин. Жар ушел из тела. Я замерзла, дрожу от холода. Внутренности вывернуты наизнанку, все закоченело, скрючилось, онемело.
Ленцен меня развел.
Не знаю, как он это сделал, но что тут сложного – соорудить фальшивые веб-сайты?
Не намного сложнее, чем на маленьком плеере включить песню Beatles и сделать вид, что ничего не слышишь.
Не намного сложнее, чем вызвать у себя приступ рвоты, предварительно сожрав какое-нибудь средство, а потом правдоподобно изобразить, что ты смертельно напуган.
Не намного сложнее, чем подсыпать что-нибудь женщине в кофе и сделать ее настолько безвольной, растерянной и подверженной чужому влиянию, что можно вбить ей в голову все что угодно. Так оно, похоже, и было.
Отсюда и галлюцинации, и странные провалы в сознании, и то, что я безвольно поддавалась на самые нелепые мысли. Отсюда и то, что так медленно, медленно прихожу в себя. Небольшая доза буфотенина. ДМТ[7]. Или мескалина.
Как я могла еще секунду назад верить, что способна причинить Анне вред?
Сижу на полу своего кабинета. На паркете солнечные пятна. С рук капает кровь. В ушах шумит. Вспоминаю Анну, вижу ее перед собой как живую. Моя лучшая подруга, моя сестра. То, что Анна бывала жестокой, тщеславной, эгоистичной, не означает, что она не была в то же время наивной, милой и невинной. То, что она бывала порой невыносима, не означает, что она не была щедрой и великодушной. И то, что я иногда ненавидела Анну, не значит, что я ее не любила. Она же – моя сестра.
Анна не была совершенством, Святой Анной. Она была просто Анной.