– Что вы хотите этим сказать?
– Пока я не могу больше ничего объяснить.
– Даже мне, доктору?
– Даже вам. Потому что эта тайна принадлежит не мне одной.
– Ну хорошо. Вы поняли, о чем я вас просил?
– Да.
– Держите, это рецепт снадобья. Как им пользоваться, вы знаете. Теперь я вас покидаю. Приду вечером.
Доктор взял свою широкополую шляпу, по которой его можно было узнать издали, надел длиннополое пальто и ушел.
Через несколько минут монашка, сопровождавшая Маринетту, тоже ушла и девушка осталась одна. Поначалу Вандешах очень хотелось, чтобы мадам де Сентак ее узнала, она стала предпринимать для этого отчаянные усилия, но все ее потуги оказались напрасны. Тогда ее охватил неописуемый страх.
– Лишь бы только этот негодяй де Сентак, увидев меня здесь, не попытался организовать новое похищение… Ах! Нужно было обо всем рассказать настоятельнице или доктору.
К счастью, к Маринетте подоспела подмога, на которую она даже не рассчитывала. Ближе к трем часам приехала Филиппина, сестра мадам де Сентак.
Все были настолько ошеломлены мнимым несчастным случаем, что забыли сообщить о нем даже членам семьи де Блоссак.
Узнав от мужа Годфруа, в каком состоянии оказалась ее сестра, молодая женщина, не мешкая ни минуты, накинула на плечи манто, поцеловала детей и отправилась в особняк на площади Дофин. И обнаружила там Маринетту, которая в двух словах объяснила ей, как оказалась у постели больной.
– Очень хорошо, дитя мое, – сказала Филиппина. – Я очень рада, что вы питаете к моей сестре такую признательность. Мы с вами позаботимся о мадам де Сентак и будем ухаживать за ней до тех пор, пока она не поправится. И тогда Эрмине не придется ждать, когда с ней начнут нянчиться сиделки.
– Нам нужно будет договориться о том, когда у ее постели буду я, а когда вы, – сказала Маринетта.
– Да, дитя мое. Вот здесь, в туалетной комнате, мы поставим кровать и будем по очереди на ней отдыхать.
– Как пожелаете, мадам.
– Как она себя чувствует?
– Некоторое время назад успокоилась.
– Ах!
– Но доктор тревожится.
– Что он сказал?
– Ничего. За него говорило выражение лица. Когда я вошла, он был здесь, а мадам, ваша сестра, металась в бреду.
– Она спит?
– Не думаю.
– Значит, я могу поговорить с ней, поведать, что я здесь, что мы будем за ней ухаживать?
– Ах, мадам! В этом нет никакого смысла.
– Почему?
– Потому что она не в состоянии вас видеть и слышать.
– Бедная! Бедная моя сестра! Но как это произошло?
– Тс-с! – вполголоса произнесла Маринетта. – Доктор велел не оставлять ее наедине с мужем.
– В самом деле? Доктор Брюлатур так сказал?
– Да, мадам.
– Значит, у него есть подозрения?
– Я не знаю, – озадаченно ответила девушка.
Настаивать Филиппина не стала.
Она занялась приготовлениями, чтобы прожить какое-то время у сестры, и послала домой гонца предупредить, чтобы дома ее не ждали.
Несколько мгновений спустя проведать свояченицу приехал Годфруа. Его впустили в комнату больной, хотя доктор запретил кому-либо ее навещать.
– Где Сентак? – спросил он у горничной.
– Хозяина с утра никто не видел, – ответила девушка.
– Вот как! – промолвил Годфруа.
А когда служанка ушла, повернулся к жене и добавил: – Что ни говорите, а это странно.
– В самом деле. Может, доктор Брюлатур знает чуточку больше остальных?
– Посмотрим.
Ближе к вечеру, примерно в половине шестого, явился Сентак. Но поскольку Маринетта в этот момент молилась, встав коленями на небольшую скамеечку и повернувшись к висевшему на стене распятию, он ее не узнал.
– Здравствуйте, моя дорогая сестра, как себя чувствует наша больная?
Мадам де Мэн-Арди очень хотелось ответить, что он не выглядит как человек, которого тревожит состояние Эрмины, но, будучи по натуре робкой, удовлетворилась лишь тем, что сказала: – Ей плохо.
– Что сказал доктор?
– Состояние больной внушает ему тревогу.
– Ах! Но ведь он должен ее спасти! – воскликнул саиль тоном глубочайшей убежденности.
Филиппина посмотрела на зятя. Его лицо излучало самое пылкое чистосердечие, впрочем, он и в самом деле говорил искренне.
Давид не погиб и теперь индус был заинтересован в том, чтобы жена жила, по крайней мере до тех пор, пока ситуация не изменится.
– Кто эта особа? – спросил он, указывая на Маринетту.
– Юная девушка. Будет ухаживать за Эрминой.
Сентак даже не подозревал, что перед ним та самая Вандешах, которую он так упорно искал и которую, вследствие целого вороха сложившихся обстоятельств, страстно любил.
Ах! Если бы он только знал!
Но Маринетта, которая, услышав этот страшный голос, поначалу перестала взывать к Господу и вздрогнула, будто еще глубже погрузилась в свою молитву.
II
После событий, имевших место в подземелье, о которых мы во всех подробностях рассказали, все участники этой драмы, за исключением, конечно же, Симона и Сатюрнена, погребенных под огромной глыбой, отделившейся от скалы в результате взрыва порохового заряда, так вот все участники этих событий, говорим мы, вернулись в Бордо.
Ни Андюс, ни Сентак, будто заключив между собой негласное соглашение, не посчитали уместным рассказать правду об общественном положении Семилана. Прежний главарь банды проникся к своему бывшему лейтенанту восхищением и в силу этого держал рот на замке.
«Этот парень далеко пойдет, – сказал он себе. – К тому же он мой ученик. Я был полным идиотом, что подкинул ему мысль ударить меня ножом, и получил по заслугам».
Потом, немного поразмышляв, мысленно добавил: «Да и потом, он оказался в обществе, отказаться от которого уже никогда не захочет, чтобы вновь зажить нашей жизнью – независимой, но слишком беспокойной. Так что я стану подлинным главарем банды при первом моем желании».
Что же до Сентака, то он понимал, что, выдай он Семилана, тот тоже заговорит, что может закончиться очень плохо – как для него самого, так и для бандита.
В довершение всего он затаил лютую злобу на Жана-Мари, на этого гренадера, который оскорбил, унизил, растоптал его в присутствии Мюлара, верного сеида, почитавшего его как Бога.
Саиль прекрасно понимал, что при таком отношении к нему какого-то ничтожества, солдата, еще недавно приговоренного к смертной казни, он не преминет потерять свою власть и влияние на слугу – верного, но впитавшего целый ряд благородных идей и представлений.
Поэтому, возвращаясь в Бордо, он только о том и думал, чтобы отомстить Кадевилю.
– Да! – сказал он Мюлару. – Я без колебаний сдам его военным властям, которые найдут его в подземельях, как только пожелают.
– Это может оказаться неблагоразумным.
– Нет-нет, ты ошибаешься.
– На вашем месте, – продолжал Мюлар, – я бы без промедления устроил с ним поединок…
– Дуэль? С таким человеком?
– Он солдат.
– Ты с ума сошел, Мюлар, – сказал Сентак, чувствуя, что личный страж постепенно теряет к нему уважение и что его преданность тает с каждым днем.
– К тому же его жена обвинила вас в попытке ее убить.
– Я без труда смогу доказать, что это ее обвинение напрочь лишено здравого смысла. Ты подтвердишь мои слова о том, что мы узнали гренадера, решили погнаться за ним, но его жена попыталась нам в этом помешать и упала в каменный колодец, о существовании которого никто из нас даже не подозревал. Ни один суд в мире не осмелится подвергнуть эту версию сомнению, тем более что Кадишон с мужем в глазах судейских отнюдь не окружены ореолом святости.
– Может, вы и правы, саиль, – сказал Мюлар.
– Завтра генерал получит весточку о своем гренадере…
После этого разговора стало тихо. Затем Сентак вновь взял слово:
– Как, по-твоему, себя чувствует Давид?
– Думаю, ему конец, – ответил Мюлар.
– Конец? Из-за какого-то ожога?
– Это не просто ожог, это ожог во всю грудь, который, с учетом того времени, которое прошло с момента происшествия до того, как им занялся доктор, не замедлит превратиться в ужасную рану.
– Я не думаю, что все так плохо.
– Вы говорите так, потому что боитесь.
– Боюсь? Но кого?
– Вы боитесь, что мадам де Сентак умрет раньше его и, подобно другим людям, которые, в предчувствии беды отгоняют злых духов, пытаетесь…
– Что-то ты стал слишком умен, Мюлар, – с улыбкой перебил слугу Сентак.
По правде говоря, юный Давид и в самом деле был очень плох. Едва выбравшись из подземелья, Мэн-Арди, Бюдо и остальные решили найти способ осторожно доставить храброго юношу в Бордо.
Некоторое время спустя от попыток найти карету пришлось отказаться – в округе была всего лишь пара-тройка видавших виды рыдванов, непокорные рессоры которых на каждом ухабе стенали, как грешники в аду, не говоря уже о тряске, которую приходилось терпеть неблагоразумным седокам этих транспортных средств.
– Господа, – сказал Кастерак, когда тщетность поисков была установлена со всей очевидностью, – нам придется действовать решительно.
– Черт возьми! – воскликнул Давид, несмотря на страдания вновь обретая способность смеяться. – Решительные действия подразумевают решительные средства. Усадите меня на коня, и уверяю вас – мне хватит сил продержаться в седле до самого Бордо.
– Чтобы по приезде вы метались в горячке и заболели в десять раз сильнее, чем сейчас? – сказал Мальбесан. – Нет, молодой человек, давайте без глупостей.
– Господа, – вставил свое слово Семилан, к которому постепенно стал возвращаться весь его апломб, – я предлагаю уложить господина Давида на носилки.
– А это мысль.
– Мы сможем без труда найти четверых крепких крестьян, которые за плату донесут нашего друга на своих плечах до самого Бордо.
И план этот был в точности выполнен. В шесть вечера кортеж добрался до Бастиды. Там, чтобы не устраивать спектакля и избежать нелепых замечаний и кривотолков со стороны толпы, было решено взять карету, поместить в нее Давида и так доставить домой.