ли внимательно, как он воспитывает свою внучку, работая вахтером посменно, ибо сыну его не повезло в жизни сделаться пилотом, и он, видимо от огорчения, запил, не найдя себя нигде на земле. Ведь летчик – это самая достойная, самая замечательная профессия, в достоинстве своем превосходящая даже профессию шофера и далеко возвышающаяся во всех смыслах над профессией космического электронщика, не говоря уж о профессии философа.
Но не только об этом, а еще о чем-то более важном говорили мы беззвучно и бессловесно, оглядываясь на луну. Или мне так казалось, ведь я тоже о чем-то рассуждал или на что-то жаловался. Но на что – не помню.
Потом все начали расходиться, уже поздним вечером, поклявшись до смерти не забывать друг друга и наделать друг другу кучу добрых дел. Максу с друзьями надо было еще добраться до Люберец, а Андреич успел подремать и, проснувшись, сказал, что его ждет старуха. Мне же было уже бессмысленно куда-нибудь ехать, и я сказал Мите, что остаюсь у него. Митя бросил на пол какой-то подозрительный, воняющий прелью матрас, и я стал укладываться на нем, не раздеваясь. Он сидел на своей койке и вдруг задумчиво сказал:
– Тебе хорошо, Федя, у тебя есть жена и сын. А у меня, наверно, никогда не будет сына. – Он повернулся и посмотрел в сторону луны.
– Брось, старик, еще будет. В сущности, жена, Митя, – это форма самозабвения, приблизительно равная всему остальному в том же роде: ацтекам и инкам, санскриту и портвейну, ранету и шафрану… Понимаешь ты… все так запуталось, что трудно сказать. Но я скажу тебе честно… Жены, Митя, нас не спасут! Они только отвлекают. А вот сын… Это уже на самом деле страшно, значит, его стоит иметь. Смотришь в сына, а видишь все равно себя. Сын увеличивает перспективу при разглядывании себя. Страх за сына экзистенциален и животворящ. Он не дает забыться. Из-за этого нужно иметь терпение и даже жену.
Я делался болтлив и придурковато глубокомыслен.
– Федя, я ничего не понял, – сказал мой друг грустно, но честно.
– Да ладно, Митя, спи, я сам тоже ничего не понимаю.
Перед сном Митя надел себе на голову какую-то сетку, сплетенную из алюминиевой проволоки, и сказал мне, чтоб я не удивлялся, ибо это очень удобный и эффективный экран от телепатического воздействия на расстоянии, которое особенно отвратительным бывает по ночам.
Я уже давно ничему не удивлялся.
8
Пьяной задыхающейся ночью, ворочаясь на грязном матрасе, я видел во сне своего маленького сына Петрушу, который не дождался нынче своего беспамятного, непутевого папку домой. Он стоял одиноко по-взрослому в углу своей кроватки, опираясь раскинутыми ручками на высокие перекладины, улыбался совершенно непереносимой без защемления сердца улыбкой родного дитяти, в которой исчезала и тонула вся моя прошлая и будущая жизнь, в которую проваливался обезноженный войной, теряющий разум Митя с костылем, куда со свистом ухнули простодушные банные мужики и еще какие-то голозадые военнообязанные крупных и мелких размеров с кучерявыми членами различной конфигурации, с фигурами сильными и молодыми, а также не слишком сильными и не слишком молодыми, и где-то там, на самом дне его взгляда, покоились другие мужики и юноши, столь густо устлавшие своими костями каждую ложбинку в сырых и темных, в неуютных лесах Северо-Запада. Петруша лучился бездонными глазами и спрашивал, кивая головой: «Папа, ты когда залаботаес денюсек купис мне блонетлансполтел и пистолет пиу-пиу, как у Еголки? Купис, да? Купис?»
Это была какая-то невыносимо печальная трансформация недавней сцены в детском садике, когда мы с женой пришли вечером за сыном. Обезоруженный благонамеренными взрослыми, Петруша ужасно страдал от наших педагогических опытов, проводимых все-таки не совсем чисто, когда все дети вокруг, во дворе и на улице, устраивали бесконечные игрушечные войны. Обладание игрушечным оружием постепенно становилось для него навязчивой идеей, от которой и вправду можно было сойти с ума и ему, и нам. Он не отводил взгляда от новенького автомата в руках дворового мальчишки, и стоило больших усилий отвлекать его внимание на птиц, деревья или даже на гудящие самолеты. При первом же удобном случае он старался выменять у мальчишек игрушечное оружие на что угодно: на огромное увеличительное стекло, на чудесный немецкий самосвал, на трехколесный велосипед – стоило только отвернуться. И если уж оружие попадало к нему в руки – ни за что не отдавал, устраивая оглушительные ревы. Всякая поднятая с земли палочка превращалась для него в пистолет – пых-пых. Но и жена не сдавалась…
В тот день в садике Петруша сильно ударил мальчика Егорку и отобрал у него большой пистолет – модель космического оружия, которым стреляют роботы в американских мультфильмах, с характерным звуком, напоминающим писклявую сирену: «пиу-пиу». Он его так и называл – «пиу-пиу». По какому недогляду в руках у Егорки оказался этот пистолет, что строго-настрого запрещалось правилами нашего детского садика, было неизвестно. Может быть, его родители тоже устали бороться с сыном и тайком от строгих воспитателей уступили – уже одетый Егорка собирался уходить, когда Петруша увидел у него в руках пистолет. И это сработало как взрыватель…
Петруша стоял, необыкновенно счастливый, жал на спусковой крючок и радостно орал, протягивая ко мне свой трофей: «Папа, смоли, смоли, какой пистолет, пиу-пиу-пиу. Я тепель никого не боюсь, ни Балмалея, ни Змея Голыныча, ни Бессмелтного не боюсь». Это была его военная победа, его добыча. Егорка же вовсю ревел, и нам было очень неудобно перед его мамой. Моя жена налетела на Петрушу, шлепнула его по попке, отобрала пистолет и закричала: «Ты что дерешься, нехороший мальчишка, отдай сейчас же эту гадость». Петруша стоял с глазами, полными слез, скривив рот, сопел и говорил жалобно: «Папа, пиу-пиу, папа, мама меня обидела?» Я скорей схватил его и выбежал на улицу, чтоб не зареветь самому.
Я поперхнулся горловым спазмом, припомнив все это, кажется, тоже во сне, и проснулся. Митя спал, держась обеими руками за проволоку на голове. Какие неприятные бывают сны, настоящие кошмары… Да и то сказать: на Бармалея – врукопашную… Я вышел на морозную веранду, где светила все та же яркая и, мне подумалось теперь, – раздражительная, бестолковая луна, но еще оставался в бутылке портвейн, а в корзине – ранет и шафран.
Я налил холодного портвейна в стакан и выпил, хрустнув сладким яблоком: за не годного к строевой храброго солдата и отличного товарища Митьку Перевозчикова, за военнообязанного Петрушу, за бестолковых мужиков, ничего не понимающих ни в философии, ни в политике, но имеющих замечательные крепкие и выносливые кости и черепа, которыми в случае чего можно будет что-нибудь устлать, чтоб враг не прошел, чтоб завяз, сволочь, в этих костях, как в болоте…
Хотелось чего-то хорошего, чего-то наподобие счастья для всех мужиков и баб, проживающих на этой заснеженной, маловразумительной территории. Я выпил тогда еще, за всех солдат, мертвых и пока живых, с тазами и пулеметами, – выпил, чтоб заснуть, дотянув до утра, когда провалится с неба эта дурацкая луна, кончится эта невыносимая пьяная ночь, весь этот изнурительный банно-инвалидный бред и когда наконец можно будет исправить хоть какие-то свои ошибки.
Конечно, Петруша, я куплю тебе пиу-пиу, что же делать… Не в куклы же тебе играть. Спаси, Господи, всех солдат, мертвых и пока еще живых.
1997
Библиофил
Рассказ
Мы поговорили о книгах. Он утверждал, что мне совершенно не обойтись без двухтомного Плавта: «Ты брось, это лучшее издание». А я почему-то упирался, не хотел смотреть Плавта, сказал, что я верю ему на слово и обязательно куплю Плавта при случае. Я просто позабыл, что именно написал этот Плавт, и заметил себе по приходе домой выяснить это по энциклопедии навсегда. В свою очередь я удивлялся, почему у него еще нет «Жизнеописаний трубадуров» и замечательно изданного Паскаля с обширным классическим комментарием Брюнсвика. Видно было, что Паскалем я его уязвил чувствительно, и он досадливо цокнул языком, намечая, вероятно, взять реванш в ближайшие же минуты. Для этого он, совсем уже утратив в азарте деликатность, так что его мстительный напор был очевиден, начал указывать на самые дорогие и шикарные книги, стоящие на полках большого книжного магазина в центре Москвы, где мы столкнулись с ним минут за десять до этого. С незапамятных времен мы звали его меж собою «Мир чекиста», немного переиначивая истинное название, так что оно стало отражать топографическую близость к известному заведению. Он называл автора и спрашивал: «А эта у тебя есть?» – «Есть, – или, – ну конечно есть!» – отвечал я. Он ревниво и испытующе смотрел при этом прямо в глаза – не вру ли я. Но я не врал, у меня и в самом деле все это было. Тогда он спросил о книге Пьера Боннара «Греческая цивилизация» в двух томах. Я сказал, что нет, этой книги у меня нет, и он облегченно вздохнул и расслабился. «Но у меня есть ее первое издание в трех томах», – сказал я. Он отвел нос в сторону и скривил губы. Наконец он не выдержал: «Да врешь ты все, паразит! Кем же ты работаешь, чтоб на все на это денег хватало?» Я назвал организацию и то, чем я занимаюсь там, а затем подумал и назвал сумму, которую я получаю. Что скрывать? Уж во всяком случае не от него, старого университетского товарища. Нынче люди небогатые перестали стесняться расспрашивать друг друга о доходах, обмениваясь такой информацией, скорее всего, из взаимного сочувствия. У более состоятельных людей, кажется, это уже не принято и называется коммерческой тайной.
Он удивленно поднял брови, затем задумчиво прищурился вдаль и сказал: «Н-да-а…» А потом еще: «Да уж…» И, вероятно, от сочувствия же в нем утих пыл соперничества. Конечно, мои занятия были слишком далеки от всего, к чему мы готовились в университете, но все же это была не пыльная и не изнурительная работа. «Не густо, – сказал он. – На эти деньги все, что мы перечислили, шиш укупишь. У тебя ж еще семья?»