— Поедем, дорогая, — обернулся к ней Чаунг. — Да, познакомься с моим… — он замялся, — другом. А это Ван — моя жена.
Хоай посмотрел на Ван. При виде этой изящной женщины в красивом наряде он оробел, но через минуту робость исчезла.
— Подумать только, — сказал он, весь сияя, — а я и не знал. Мне-то казалось, что он так и останется холостяком.
Ван успела заметить прозрачность этих чуть раскосых глаз под черными, как бы подведенными углем бровями, и в ее взгляде на мгновение мелькнула растерянность, не отрывая глаз от подола своего платья, она улыбнулась:
— Вы к нам погостить? Простите, я была занята и не смогла сразу выйти к вам поздороваться.
Хоай покачал головой и замахал руками:
— Бросьте, какие могут быть со мной церемонии. Я ведь здесь свой человек. Спросите-ка старину Чаунга. Нас, как говорится, одна вша ела.
Хоай повернулся к Чаунгу:
— А теперь старина Чаунг взлетел, высоко взлетел.
Чаунг не отвечал. Он наклонился к плетеной клетке на полу. Пара голубей била крыльями в своей тесной тюрьме. Чаунг взял клетку и, подойдя к двери, крикнул:
— Ут, где вы? Будьте добры, отнесите-ка это на кухню.
Ван стало вдруг как-то не по себе от бестактности мужа. Неужели он не понимает, что делает, или, может, он ценит дружбу дешевле, чем пол, выложенный цветной кафельной плиткой? Холодное высокомерие в первые минуты встречи, а потом вежливая сдержанность — все это давало пищу для размышлений. Видно, не спокойно на душе у Чаунга. И чтобы Хоай не обратил внимания на странности мужа, она налила полную чашечку чая и придвинула ее Хоаю:
— Пейте, пожалуйста.
А тот так и сиял, радуясь встрече со старым другом, которого не видел многие годы, но твердую веру в которого сохранил.
— Скажи только, чтоб не оставляла клетку на сквозняке. Ночи теперь холодные, пропадет птица, — проговорил он, покосившись на Чаунга.
Опять вошел шофер, чтобы поторопить своего начальника.
— Ну ладно, ты… отдыхай, друг… А у меня срочное дело, — сказал Чаунг. — Очень жаль… конечно. Ут, пожалуйста, приготовьте постель для Хоая. Ван, едем, дорогая, уже опаздываем. Ну извини, Хоай, будь как дома.
Ван вдруг села напротив Хоая и, обернувшись к мужу, сказала:
— Я останусь. Поезжай один, дорогой.
— С какой это стати? — удивился Чаунг.
— Мне не хочется сидеть одной на концерте.
В голосе Ван слышались едва заметные сердитые нотки. Но Чаунг не обратил на это внимания, он быстро зашагал к машине. Затарахтел мотор, крякнул гудок, автомобильные шины зашуршали по дорожке. Ван придвинула чашечку с чаем Хоаю.
— Вы… вы пейте, пожалуйста, — сказала она, тихо улыбнувшись. — Муж так занят, в глазах темно. Все спешит, все торопится.
— Я и сам вижу. Сейчас без дела никто не сидит. А уж Чаунга-то я знаю хорошо. В работе он зверь, с головой уходит в дела, о себе и думать забывает, — проговорил Хоай, прихлебывая чай.
Услышав эту искреннюю похвалу мужу, Ван почему-то смутилась и, чтобы переменить тему, спросила:
— Вы с поезда, наверное, устали. А поужинать успели?
Как бы что-то вспомнив, Хоай задумался, а потом, широко улыбнувшись, ответил:
— Нет, не успел.
Ван положила перед ним кипу журналов, а сама побежала переодеться. Бросив нарядное платье на кровать, она принялась хлопотать на кухне. Ей не хотелось просить Ут о помощи, и она со всем усердием занялась ужином для Хоая. Сама не сознавая того, Ван хотела загладить вину за холодный прием, который Чаунг оказал старому другу.
Часам к восьми ужин был готов. Ничего особенного в доме не нашлось, но Ван постаралась сварить суп повкуснее и успела съездить на велосипеде на соседнюю улицу и кое-что прикупить. Когда она внесла поднос с едой, Хоай даже вздрогнул:
— Ой, зачем такая роскошь! Если так тратиться, никаких денег не напасешься. Я понимаю, Чаунг занимает видное положение, но в Ханое деньги так и текут: то одно, то другое. Без экономии нельзя.
Ван стало неловко, щеки у нее раскраснелись отчасти потому, что она хлопотала у очага, а отчасти от этих слов, сказанных от души.
— Ничего, — проговорила она, — в кои-то веки вы к нам заехали. Ну, а экономить, конечно, нужно круглый год.
— Если вы меня будете так угощать, то я к вам больше и показаться не посмею. Однако, коль еда на подносе, надо есть.
Хоай придвинул к себе поднос:
— Вы-то, наверное, не знаете, а ведь мы раньше с вашим Чаунгом были неразлучными друзьями. Потом прошло десять лет, пути разошлись: я там, он здесь. Я все разыскивал Чаунга.
Ван, видя, что Хоай за разговорами забыл о еде, напомнила:
— Кушайте, а то остынет.
Хоай взял чашку горячего риса, поел с аппетитом и поставил чашку на поднос:
— Случилось это году в сорок девятом или пятидесятом. Старину Чаунга перевели с повышением, он уехал, а я так и живу в своих родных краях. Образования-то у меня нет, потому я как был «низовым», так и остался. А Чаунг — голова. Я и тогда ему говорил: здесь ты точно рыба на мелководье, с твоими способностями тебе нужно дело покрупнее. Жизнь показала, что и я в людях кое-что смыслю. Давно я хотел разузнать, как сложилась жизнь моего друга. Наконец в прошлом году встретился мне один наш общий знакомый, он мне и сказал, что Чаунг в Ханое, на высоком посту. Выходит, что я был прав. У старины Чаунга голова отличная… Вот и подумал я: как бы то ни было, а старого друга я навещу, вспомним, как спали вместе на одной рваной циновке. Да до сих пор все разные хлопоты мешали, никак не удавалось выбраться. Женушка до последнего дня меня отговаривала. И жатва, мол, скоро, и путь дальний, хотя вроде и поезда ходят, и пароходы. Работы в деревне, знаете, невпроворот. Но я сказал: отпустите меня на несколько дней к другу. По правде говоря, женушка моя сейчас в интересном положении. Но я все-таки поехал проведать друга. Думаю: если сейчас не поохать, народится ребеночек, тогда года два-три пройдет, прежде чем удастся вздохнуть чуть-чуть свободнее. Вот и приехал, повидал старину Чаунга, с вами познакомился и на душе легче стало.
Все это Хоай выпалил единым духом, сияя. Ван не осмеливалась его перебивать. Хоай, окончив говорить, широко улыбнулся и опять с аппетитом принялся за еду. Большими загрубевшими пальцами, почерневшими от работы, он неловко держал тонкую фарфоровую чашку. Ван время от времени подкладывала ему еще рису. Подцепив палочкой кусочек соленья, Хоай поднял свои черные, будто нарисованные углем брови и посмотрел на нее.
— А вы молодчина, живете в Ханое, но овощи солить умеете. В деревне у нас это главная еда. Как только принимаюсь за соленые овощи, всегда вспоминаю один смешной случай. Когда старина Чаунг жил у нас в доме, была еще жива моя мама. Как-то она купила немного овощей и велела Чаунгу нарезать для соленья. Не знаю, как уж это у него вышло, только Чаунг изрезал все на мельчайшие кусочки, будто для каши. Мама так смеялась, так потешалась, вот, мол, что значит городской — в школу ходил, с детства забот не знал, ему никогда и овощи резать для соленья не приходилось. Представьте, какое чудно́е блюдо пришлось нам съесть в тот раз!
Ван улыбнулась. Ее заразило искреннее веселье Хоая, заинтересовали его немудреные рассказы. И, глядя на него, она снова подумала, что муж держал себя со старым другом недостойно. Ван было стыдно слушать, как Хоай с искренней теплотой говорит о Чаунге, как расхваливает его. Подчеркнутая вежливая холодность мужа казалась ей непонятной. И Чаунг выглядел теперь недостойным такого искреннего отношения. Но может, она слишком строго судит о муже? Ведь он безумно занят, у него нет и пяти свободных минут… К тому же Чаунг вначале даже не узнал друга… Да, но разве таких друзей забывают? А впрочем, если подумать, и в этом, пожалуй, ничего особенного нет. Сколько друзей было у Чаунга за эти годы, какие-то лица могли и стереться в памяти. Но после того, как Чаунг узнал Хоая, почему он ни единым словом, ни единым жестом не показал, что верен прежней дружбе. Ван почему-то вспомнила о своих маленьких тайных несогласиях с мужем, которые с некоторых пор накапливались в душе. Нет, наверное, она слишком горячится, возводит на мужа напраслину. И она решила сказать несколько хороших слов о муже, чтобы поддержать Хоая, но почему-то промолчала. Хоай же не обратил внимания на задумчивость Ван и тревогу в ее глазах. Отставив чашку, он аккуратно сложил палочки для еды.
— Не стесняйтесь, кушайте еще, — проговорила Ван.
Хоай тихонько щелкнул по своему кожаному поясу и улыбнулся белозубой улыбкой.
— Наелся. А стесняться не в наших правилах. Так уж у нас заведено. Словом, деревня — деревней, юлить не умеем, говорим все, как есть.
Хоай опять засмеялся. И от этого смеха как бы поблекли те оправдания, которые Ван придумала для мужа. После ужина Хоай хотел было вымыть посуду, но Ван решительно воспротивилась.
Она открыла кран, от холодной воды онемели кончики пальцев, но она продолжала старательно мыть посуду. И ей вдруг стало тревожно, когда она поняла, что ее уважение к мужу, кажется, тает и тает…
Часам к десяти Хоай уже похрапывал на односпальной кровати. Он спал, завернувшись в одеяло, которое привез с собой. Хоай наотрез отказался, когда Ван намекнула, что он мог бы укрыться ватным одеялом, которым обычно пользовались они сами, ведь в доме найдется еще одно одеяло, которым они могли бы укрыться, хоть оно и старенькое.
— Спасибо. Одеяло пригодится вам самим. Я все предусмотрел. Захватил одеяло из дому. От людей наслышался, что если едешь к другу в Ханой и в холодное время не захватишь с собой одеяло, а летом сетку от москитов, то как бы ни любил ты друга, наделаешь ему хлопот. Так что, я все знаю.
Ван не посмела дать Хоаю старое одеяло. Она закрыла окно в его комнате и пошла к себе в спальню.
Улица постепенно затихала. Только иногда по мостовой прошуршит машина, да по тротуару застучат туфельки на деревянной подошве. Откуда-то из темноты донесся да