– Оставьте меня! Я инженер-путеец! Я не знаю ваших мелодрам с социальными теориями, я знать вас не желаю. Вы убиваете, а я строю! Исправляю то, что вы уже изгадили до последней возможности. Но и мне это надоело! Вы – бессильны! Я – свободен.
– Ты? – Глаза комиссара посмотрели с желтой насмешкой. Веснушки вздрогнули и сошлись в уничтожающей гримасе. – Ты – свободен? Сидишь тут как сыч, дерганый, всех боишься, самого себя и то страшно спросить, с кем, куда – тьфу, вошь земная!
– Да, вошь! – Глаза Арнольда Андреевича горели ужасом и торжеством. – Вошь! Жизнь моя кончена давно, на этом полустанке, но не вы ли пришли врачевать мою жизнь, мое достоинство, веру – убийством? Вы сейчас убили человека, который… который… который… мог бы… – Начальник дистанции задыхался от истерического давленого смеха. – …мог бы вам помочь… доски потаскать… кретины… Господи, кретины какие… со звездами… в сапогах…
Кожаный, меняясь в лице, взвесил «контру» в руках.
– Кто мог помочь? Этот, за дверью?
– Да! – задыхался контрик. – А теперь он там лежит и не поможет вам. Так вам и надо! Так и следует! Прежде думайте, в кого стрелять наперво. Лучше б…
– …в тебя? Можно. Становись.
Арнольд Андреевич оправил путейский сюртук, пригладил волосы и встал к стене.
– Извольте. Раз ничего не умеете – извольте. Мне давно противна вся эта суета. Вы, они… Нет различий. Жизнь мне противна. Я ничтожен. Смешон сам себе. Вы уже убили меня, мертвец. Я не могу контролировать вверенный мне участок. В расход меня… – холодным шепотом произнес он в потолок. – Непременно в расход. Очистите землю. Станьте карающей дланью, или как там у вас в листовках… Я готов.
Комиссар поднял оружие, вздрогнул и звучно сморкнулся в ноздрю. На пол.
– Хватит комедию ломать, некогда. У меня люди, понимаешь? Молодые. Мне умирать не страшно, я – океан видел, Испанию, Францию, острова, маневры, мулаток мял, в отличии был, с японцем резался, а им? Первый набор такой. Поколют их, в живот, и пропадут. Ты штык когда-нибудь в живот получал? Нет, ты на станции сидел, сопли тер. Как старший матрос тебе говорю – кончай. Не то в расход выведу, и бога твоего не побоюсь, и богоматери – никого. Что нужно, чтобы пути поправить? Говори, все сделаю.
– Что вы можете сделать, вы? Что вы можете соображать – здесь, старший матрос?
– Не понимает… Не понимает… – забормотал вдруг комиссар. – Не понимает, контра… Нельзя, говоришь, ничего сделать? Нельзя? Поколют мальчонков моих, красную гвардию поколют, а этому – хоть бы хны! Ни словечечка человеческого не разумеет. Ему что – равенство, братство, газеты с листовками, все на блюдечке поднеси, он и так, а я… ничего не могу больше, семеро суток не спал, не жрал. Сволочь кругом, сволочь одна, нет людей – пустошь… Так и мне здесь – зачем?.. Пули жалко… веревку б… чтоб позорнее. Подыхай, матрос…
Грязной ладонью утирал лицо, размазывая по небритым щекам копоть пополам с мелкой дровяной пылью.
– Голубчик, что вы… – приступил к нему Арнольд Андреевич, дрогнув всем телом. – Полно. Мне же еще вас утешать… Полно, слышите? Теперь ли время? Слышите вы меня? Ну… Давайте же, пойдемте, может, есть шанс, хоть какой-нибудь… Ничего обещать не могу, но давайте же хоть что-то делать! Да-с, делать, голубчик. Не нарыдаетесь… Идемте.
Они шли по отводным путям, оскальзываясь в грязи, поддерживали друг друга, перебираясь через завалы бревен, спешно выкинутые из вагонов. Кто уезжал отсюда сутки назад, стремглав прокатываясь мимо трясущихся стрелок? Паника, ужас, компот надежд…
Вокзал тускло сиял единственным фонарем.
– Вот. Собственно, следует заменить рельсы с обеих сторон. Но у меня нет рельс даже в депо.
– А с других путей скрутить нельзя?
– На них стоит состав. Две недели назад загнали. Паровоза у меня нет. Ни единого. Отогнать не получится. Да он вам все загромоздит… Бессмысленно.
– Взорвать его к чертовой матери!
– У вас есть динамит?
– Сожжем!
Комиссар кинулся к темно стоящим вагонам.
– Пустые?
– Почем мне знать, тут пломбы, срывайте… – меланхолически отвечал Арнольд Андреевич, идя за ним как во сне.
Тот срывал пломбы и вскакивал внутрь. Показывался.
– Перины, что ли? Плотно навязано. Не знаю, как займется. Крайний-то какой? Чтоб поближе…
Здесь же, на путях нашлась свернутая пачка оберточной вощеной бумаги. Ее поджигали долго, ломая спички. Кинули в ближний вагон. Он задымил и лениво стал прогорать.
– Хватит одного-то вагона? – орал сквозь треск комиссар. – А то сейчас лучше бы и соседний запалить!
– Делайте, как хотите, – завороженно отвечал начальник пути. – Но – должно хватить. Пусть пока попылает, да. Подождите, голубчик… – и сам, приседая под нагревающиеся шасси, осматривал стыки.
Когда от вагона осталась тлеющая черная платформа, Арнольд Андреевич отцепил его от других, незанявшихся, оттолкнулся ногами. Пудовые колеса даже не двинулись.
– Тяжел! – оценил комиссар. – Эх, ребят бы сюда, да времени нет бегать. Придется вдвоем. На раз-два-три.
– Взяли! Взяли! – разносилось с путей.
Шасси они перевернули довольно скоро и отвинтили два рельса. Замена обошлась им в полчаса потовой работы, болты трудно сходились. Когда дело было закончено, Арнольд Андреевич открыл переезд.
А спустя час красноглазый, иссеченный дождем ротмистр соболезнующе спрашивал его, зачем он помогал хамам. Поддался ли на агитацию, захотел ли просто подвигаться, так сказать, размять спинку.
Арнольд Андреевич стоял у кирпичной стены спокойно. Протирал pince-nez и утверждал, что ротмистр понять его не сможет. Они сейчас словно с разных планет. Да, он чувствовал свой долг в том, чтобы восстановить движение, и ему было неважно, кто поможет ему в этом. Кроме прочего, он не мог бы смотреть, как запарывают в живот штыками невинных мальчиков. Мальчиков, которым еще жить и жить. И хорошо, что они уехали, а он остался. Потому что в этом есть справедливость. Он видел ее во сне, но не верил, что с ним случится такое… такое… смешное, занятное приключение… смешное, смешное, странное… не правда ли – смешное, забавное, странное?
Ротмистр усмехался. И стрелял.
Арнольд Андреевич, оскальзываясь, пытался что-то добавить, но, держась за живот, падал в грязь. Ротмистр разряжал наган в его слабый, светловолосый затылок и, оглянувшись на темноту, с хрустом вминал его pince-nez в расщепленное пулеметной очередью бревно, словно боясь, что их кто-нибудь увидит.
No pasaran
Июньская ночь, сотканная цокотом дамских каблучков, отступила под натиском паровозных гудков, едва в купе вошел худощавый господин с тщательно упакованным сачком. Саквояж, мешая его широкому шагу, болтался на длинном ремне вдоль расстегнутого плаща, крупный нос пассажира украшали сильные очки в округло-проволочной оправе.
Войдя, ученый с улыбкой оглядел свое временное обиталище и, довольно потерев ладони, сел на полосатое сиденье, не отказав себе в удовольствии несколько раз подпрыгнуть на пружинах. Чуть погодя он щелкнул замком саквояжа и вынул дорожный несессер. Послышался вежливый стук в приоткрытую лакированную дверь.
В купе шагнул молодой человек c фигурой спортсмена и физиономией обаятельного пройдохи.
– Не помешаю?
– Что вы! Ночной попутчик – это прекрасно!
– Только если это и вправду вокзал Аустерлиц, Париж – Барселона, третий вагон, второе место.
– Безусловно.
Ученый приветственно указал спутнику место напротив.
– Пелетье!
– Географ? – Молодой человек показал ряд великолепных коренных зубов. Он весь дышал здоровьем, силой и доброжелательством. – Простите, не представился сразу… Пьер Клеман, просто Клеман. Так географ или…?
– Энтомолог… – кашлянул Пелетье.
– Что? – рассмеялся Клеман.
– Бабочки. Жуки. Насекомые. Но я – только по неразвитокрылым, слышите? Двадцать лет неразвитокрылых, от которых любой бы свихнулся во младенчестве, но не я!
Клеман смеялся.
– А вы?
– Я, видите ли, еще как-то… неразвитокрыл. Ах, еще успею! Курс там, курс сям… Юность почти прошла… Ехать бы вот так абы куда, вдыхать ночные запахи и чувствовать, что жив, что впереди бог знает сколько таких ночей, и все они кружат голову. – Клеман прельстительно улыбнулся, словно извиняясь перед «стариком». Тот понял, обернулся к несессеру, выхватил оттуда помазок с бритвой и вышел.
Когда энтомолог вернулся, молодой человек сидел на прежнем месте. Поезд тронулся, огни Парижа проплыли по их гипсовым от неярких плафонов лицам.
Утро встретило постукиванием, милым сердцу любого, кто не любит ждать, а едет и едет к заветной цели, с каждым часом чувствуя ее приближение.
– Так что стряслось с неразвитокрылыми в Пиренеях? – спросил молодой человек, сияя свежеумытой физиономией.
– О, вы задали страшный вопрос. Ближайшие полчаса я буду мучить вас проблематикой, которая…
– А если кратко?
– Кратко… – усмехнулся Пелетье. – Не хотите ли прослушать полный курс, прежде чем клевать несчастного профессора в кровоточащее сердце? Вид Polaris, по мнению Теодора Крессамбля, высказанному не долее как три дня назад, имеет, видите ли, прихоботковое расщепление со склонностями к опылению сложноцветных. Наглец! Это он заявил во всеуслышание, и вся Сорбонна внимала его несусветному бреду… Через месяц я легко и блистательно докажу, что его надо лишить степени за подмену препаратов, которую он не заметил, передоверив дело, очевидно, своей знаменитой распутством ассистентке Бланш с косящими от бесстыдства глазами. Нужны полевые исследования. Немедленно. Речь идет о моей чести и репутации, понятно?
Клеман молча улыбался ему, нахохлившемуся, похожему на рассерженного воробушка.
– А куда вы едете? – спросил профессор.
– Не знаю! – воскликнул Клеман. – Пока не выбрал. Послушайте, а эти неразвитокрылые… Вам не нужен помощник? Я серьезно!
Лицо Клемана было безмятежно.
– Помощник? Ассистент? Боюсь, вы заскучаете. Нет-нет, да у меня и нет денег на ассистента! – замахал руками профессор.