Наконец я спросил Алиму, в какой институт она думает поступать. Она ответила:
— Не знаю… Еще не решила, — и натянуто улыбнулась. Потом подумав, добавила:- Может быть, останусь в ауле.
После ужина Алима ушла в свою комнату готовить уроки, а мы с матерью сели пить чай. Мать неторопливо расспрашивала меня об институтских новостях, куда я думаю поехать после окончания и каковы вообще мои планы. Ей были давно известны все мои планы, и спрашивала она, видимо, только для того, чтобы не молчать. И я ответил в который раз, что через два года, возможно, буду работать в нашем ауле агрономом. Потом она сообщила мне новости аула. Оказывается, некоторых десятиклассников колхоз посылает учиться в школу механизаторов и еще на какие-то курсы.
— Ты, наверное, знаешь Нурлана, сына Дукена?
— Так себе, не очень…
Действительно, многих ребят, окончивших школу после меня, я почти не знал: приезжаешь на каникулы, — они где-нибудь гостят или работают. Я припоминал чей-то рассказ, что этот Нурлан окончил школу в прошлом году и поступил работать на электростанцию, выучился на монтера.
— Где же сейчас работает Нурлан? — осведомился я у матери скорее из вежливости, чем из любопытства.
— На станции. Помощником техника, что ли… Он стал совсем взрослый, мог бы прокормить семью, но колхоз надумал направить его учиться на три года. И зачем только людям нужно так долго учиться! — заметила она неодобрительно.
Я понял ее. Она обижалась, что я редко навещаю ее и даже практику прошлым летом проходил не в нашем ауле, и, вздыхая, жаловалась соседкам: «Э, недаром говорят — мать думает о сыне, а сын — о степи!».
И вот сейчас она опять вздохнула. Этот вздох, конечно, был по моему адресу.
— Это хорошо, что он будет учиться, — сказал я, всей душой желая Нурлану успеха.
Мои слова не понравились маме. Она долго, сосредоточенно пила чай, батистовым застиранным платочком вытирала лицо, и, откинув тюль на окне, посматривала на улицу.
— Ты с Алимой не говори резко, а то обидишь, — попросила она, словно подытоживая свои и высказанные, и невысказанные мысли.
Я только пожал плечами. К чему эти предостережения? Раньше, кажется, мать не интересовалась, каким я тоном говорю с сестрой. На жалобы Алимы она неизменно отвечала: «Это твой старший брат. Слушайся его».
А вот теперь все по-иному.
На следующий день Алима пришла из школы с расстроенным лицом. Я решил, что причина этому — уроки, — в десятом классе учиться нелегко, не стал ее расспрашивать и взял дневник. Алима, неотрывно следившая за мной, вдруг вспыхнула:
— Ага, а разрешения вы спросили?
Впервые перед сестрой мне стало неловко, но я не подал вида.
— Я, по-моему, здесь не посторонний и разрешение, мне кажется, не обязательно, — и, не обращая внимания на этот ее протест, стал листать дневник.
Вскоре, однако, я смягчился, и даже улыбнулся довольной улыбкой: на каждой странице дневника стояли пятерки, и только сегодняшняя тройка портила немного общий вид.
— Да ты, оказывается, кандидат на золотую медаль! — сказал я радостно.
Алима промолчала. Сидит передо мной напряженная, бледная, в глазах тоска.
— Алима, что с тобой? Тебя кто-то обидел?
Округлый подбородок сестренки задрожал, по щекам, оставляя мокрые узкие дорожки, покатились слезы. Я осторожно закрыл дневник и хотел положить на стол, но тут из дневника что-то скользнуло на стол. Фотокарточка. Я нагнулся, чтобы поднять ее, но сестренка опередила меня:
— Я… сама… Дайте мне!
Я даже не успел рассмотреть, что за парень был на снимке.
С этого дня сестренка и вовсе стала для меня загадкой. Стоит мне с нею заговорить — теряется, отходит, придумав какой-нибудь предлог. Словом, совсем замкнулась.
Я сидел и читал в дальней угловой комнате. Солнце стояло еще высоко, хотя полдень давно миновал. Мимо моего окна прошли парень в спортивной куртке и девушка. Через минуту раздался стук в дверь. Я скорее почувствовал, чем осознал, что сейчас разгадаю секрет Алимы. Мигом я очутился возле двери. Гости, видимо, не ожидали увидеть меня и смутились. Я только собрался пригласить их в дом, как к нам выскочила Алима. Увидев меня, чуть вспыхнула и повернулась к парню в спортивной куртке, который стоял, смущенно опустив глаза. Девушка опередила вопрос Алимы.
— Нурлан пришел к тебе за книгой, — сказала она, но в ее маленьких хитрых глазах светилась какая-то тайна, они словно говорили Алиме: не верь, он не за этим пришел к тебе. Лицо Алимы то заливал румянец, то оно бледнело. Мне показалось даже, что сестра дрожит.
— Какую книгу? — спросила она шепотом, чуть не плача.
Парень смутился еще больше. Спасая положение, я поспешно сказал:
— Алима, почему ты не приглашаешь гостей! Заходите! Заходите!
Они вошли в комнату, но Нурлан не сел на предложенный стул:
— Я очень тороплюсь… Я сейчас должен ехать…
Должен ехать! Наконец-то до меня дошло, что мое присутствие в комнате совсем не обязательно! Я ушел в другую комнату. Однако беспокойство, почти неосознанное, охватило меня. Я не мог усидеть на месте и стал ходить из угла в угол, изредка бросая взгляды на открытое окно. Я увидел кусок шоссе, что вел на станцию. Тополя, посаженные вдоль него, вытянулись и образовали зеленый коридор. При виде шоссе, этих тополей я вдруг вспомнил, как впервые, отправляясь учиться, покидал аул. Вон там, возле того холмика, я поймал попутную машину. Вместе со школьными друзьями меня провожала и Сауле… Я и сейчас помню, как она долго махала вслед удаляющейся машине. И осталась стоять даже тогда, когда другие провожающие уже спустились с пригорка. Мимо Сауле проносились машины, но она не замечала их. Она стояла и махала рукой, и мне казалось, что ее рука не прощается со мной, а зовет: «Вернись, вернись…» На самом деле Сауле шептала: «Кош, кош… — Прощай, прощай…»
Но время и километры рассуждают иначе и часто решают за людей. И счастливцы те, кого они не разлучают…
Мы с Сауле долго переписывались. Она подробно сообщала аульные новости, а я коротко отвечал, что в городе, которого она никогда не видела, вроде нет никаких изменений. После семи месяцев переписки она не ответила на мое письмо. Я ответил тем же, то есть тоже не написал. Но когда приехал на каникулы и узнал, что Сауле вышла замуж, я понял, что она была еще мне дорога.
И теперь это шоссе с зеленой бахромой листвы стало для меня единственной памятью о Сауле. Я вижу ее, одиноко стоящую на дороге, вижу ее руку, прощальную, зовущую…
И вот сейчас, на этой дороге, стоит моя сестра. Она машет вслед повозке, на которой уезжает Нурлан.
И рука ее тоже зовет, а может быть, Алима сейчас также, как и Сауле, шепчет: «Кош, кош…»?
Я упал лицом вниз на диван. Разноречивые мысли и чувства нахлынули на меня. В комнату вошла мама. Она стояла в дверях, видимо, не зная, сплю я или просто лежу. Потом тихонько подошла к столу и стала бесцельно листать какую-то книгу. Я поднялся. Мне показалось, что на ее лице прибавилось морщинок.
— Нурлан уехал учиться, — печально сказала она.
— Пусть едет. Правильно делает…
Мои слова снова не понравились маме. Она замолчала. И тут в комнату ворвалась Алима. На ее милом лице сияла безудержная радость. Она подбежала к матери, схватила ее за плечи и закружила по комнате. Мать пыталась ей что-то сказать, но Алима громко зашептала ей на ухо:
— Мама, мама, не надо, не говори! Я ему верю, верю… Ага, — обратилась она ко мне, — я жду твоих трудных вопросов! Задавай сколько хочешь!
Я залюбовался ею. Мне показалось, что снова передо мной моя прежняя сестренка, и только в ее глазах я приметил едва-едва уловимую тайну, глубокую тайну первого сильного чувства…
НОЧНОЙ ДОЖДЬ(пер. Б. Рябикина)
Асия смотрела на отца и улыбалась. Она никогда не видела его таким сердитым. Это, оказывается, забавно. Морщится, размахивает руками, кричит. А усы-то, усы!.. Ну прямо в верблюжьи колючки превратились. Попробуй поцелуй такого!
Но чем больше бушевал Отар, тем серьезнее становилась дочь. Сбежала улыбка с лица, запылали щеки, Асия прикусила губы, чтобы не расплакаться.
— Люблю, не люблю… Что это за слова? Нас с матерью никто не спрашивал, любим мы или нет. Отцы наши мудрее были. Сосватали — и делу конец. Сорок лет уже горит наш очаг. И, слава аллаху, живем дружно. Детей нажили… Вот вас… И не спрашиваем друг друга: люблю, не люблю. Пустой разговор, одни словечки.
Старый Жакуп, пожаловавший в гости, исподлобья поглядывал на девушку.
«А ведь совсем неплохой человек, председателем колхоза был, — думала Асия, глядя на него. — Но сын… Пустельга, белоручка. Сам знает, что и смотреть на него не хочу. Отца прислал».
Асия вспомнила, как еще этим летом приходил к ним старый Жакуп, долгие разговоры вел с Отаром. Тогда у Отара был один ответ:
— Пусть сама решает. Молодые, они как джейраны. Им не прикажешь…
А сейчас?
Отар на миг замолчал, посмотрел на дочь. «И чего противится? Не за старика же ее прочу. Парень молодой, красивый. А у Жакупа добра хватит, не в бедный дом идет. Ну?»
Асия словно услыхала эти непроизнесенные слова. Резко вскинула голову, глаза сверкнули — нет!
Не стерпел Отар, крикнул, как плетью ударил:
— Ну и будешь сидеть на моей шее старой девкой!
И это сказал отец?! Лицо девушки вспыхнуло. В легком платье, в тонких ичигах выбежала на улицу. Чуть не упала в снег. Спряталась за сарай, ждала, пока уйдет Жакуп. Не чувствовала мороза, холодно было только ногам, а лицо горело.
…Весна пришла неожиданно. Подул южный ветер — за одну ночь сорвал с земли кованый панцирь. Оттаяла земля, радостно вздохнула. Потянулись над степью караваны птиц. Шумно стало в поселке. Шумно и весело.
Аул очнулся от зимнего сна, громыхал, разминался. Суетились трактористы у машин, проверяли плуги и сеялки, разъезжались по полям. Шумели весовщики, хлопотали полеводы. Один трактор, что конь необъезженный, вдруг свернул в узкую улочку и резко затормозил у дома Отара. Газанул тракторист — стекла задрожали. Старая Раш испуганно высунулась из окна: уж не жакуповский ли сынок подкатил на машине! А тракторист заглушил мотор, выскочил из кабины — смуглый, большеголовый. И, конечно, кепка набекрень, как положено лихим механизаторам.