Мы встали и опять взялись за кетмени. Бабушка работала задорно. Видно, каждый взмах кетменя доставлял ей удовольствие. Но потом она вспомнила что-то, лицо ее стало озабоченным, и движения тотчас потеряли легкость. Наконец она опустила кетмень и пожаловалась:
— Теперь Асембай обиделся на твоего отца. Говорит: «Даже видеть не хочу Косембая». Зачем Косембай взял себе премию этого сукина сына? Расписался за него и взял. А потом прибежал и говорит: «Это что такое? Мы трудимся и в холод и в жару не покладая рук, а премию получает тот, кто ничего не делает, а? Еду сейчас же к председателю…» Ишь, какой. Что же ты, говорю, вместо того, чтобы помогать друг другу, поддерживать родного брата, хочешь жаловаться на него председателю? — «А что он? Спросил хотя бы», — говорит. Что же ты, говорю Косембаю, деньги у брата взял? — «Взял, говорит, не знал, что он так рассердится. Думал, потом верну» Что мне с ними делать? — бабушка печально покачала головой.
— Из кожи лезу вон, чтобы они дружили. А они… И ведь всех кормила одним молоком… Вот вчера Маржапия… Тоже хороша, обидела твою мать. Толкуешь ей в одно ухо, в другое вылетает. Ах, ты, господи!.. Люди говорят: «Только посмотри на эту вдову, столько деток выкормила и сделала людьми! Теперь живут в достатке. Старуха, наверное, счастливая». Счастливая-то счастливая… Если бы знали, сколько приходится делать для того, чтобы они не ссорились. Жили в мире. И невесткам слова плохого не скажу, лишь бы сыновьям было хорошо. Уж не свекровь я их женам, а прислуга. Что-то со всеми вами будет, когда я помру?!
Бабушка, наверное, и впрямь представила, во что превратимся мы после ее смерти. Эта ужасная картина будто лишила бабушку сил, она оперлась о кетмень и покачала головой, отгоняя эти мысли. Губы ее скривились, задрожал подбородок, но она удержалась, не заплакала. Даже попыталась подмигнуть мне, но глаз ее не послушался.
— Не бойся, я не помру, я, знаешь, какая живучая, — сказала она, чтобы все-таки меня подбодрить.
А я боялся. Мы-то не пропадем, вон какие хваткие. Я боялся за бабушку. Намается она с нами и, того и гляди, вправду помрет.
Мы управились с работой к заходу солнца, загрузили подводу нарубленной таволгой и уже по вечерней прохладе вернулись домой. У порога нас ждал гость, четырнадцатилетний мальчишка Есельбая. Среди нас, ее внуков, он выделялся застенчивостью, и поэтому бабушка подошла к нему сама, прижала к груди, поцеловала в лоб.
— Ах, ты мой черноглазый, курносый! — умилилась бабушка. — Посмотри, Женисбек, как вырос твой братишка! Уже джигит! А где твой непутевый отец? — спросила она ласково.
Есельбай не появлялся у нас больше месяца, и бабушка заскучала по младшему сыну.
— Папе некогда. Он занят, — пробормотал мальчишка, опуская глаза.
— Некогда, некогда! — передразнила бабушка добродушно. — Все ему некогда!.. Мог бы и заехать на часок на своей-то машине. Так и передай ему, мол, бабушка сказала: «Мог бы и заехать на часок».
Мальчик послушно кивнул и на этом бы кончился разговор, но из дома вышла моя мать и заявила:
— Не больно-то они думают о вас, мама. Особенно младшая невестка. Могла бы и подарок передать. Кулечек конфет хотя бы.
— Для меня главный подарок — он. — И бабушка потрепала мальчика по щеке. — Бог с ними, с конфетами. Стара я, зубы не годятся никуда. Пусть будут дети здоровы. И больше мне ничего не нужно.
— Это вы только так говорите, — усмехнулась мать, — а сами-то знаете, что эта невестка попросту скупа. Подавится скорее.
Бабушка горестно махнула рукой, не то осуждая мою мать, но то жену Есельбая.
— Мама, ну разве так можно? Ты же знаешь, как она переживает каждый раз! — сказал я возмущенно.
— Уж и нельзя пошутить, — засмущалась мать.
А сын Есельбая мотал услышанное на ус. Я ни капли не сомневаюсь в том, что он передаст выпады моей матери, и в том, что теперь бабушке придется выслушать жалобы обиженной стороны.
На другой день бабушка вдруг занемогла. Раньше набегавшись по хозяйству, она могла выпить целый самовар чаю, а сегодня едва осилила вторую чашку и отправилась в постель раньше обычного.
— Что-то мне не до чаю. Грудь болит, — пожаловалась она в ответ на наши расспросы.
Проснувшись утром, бабушка сказала:
— В горле першит. Будто всю ночь грызла семечки.
И тут же схватил ее яростный кашель и начал крутить так и эдак. Бабушка задыхалась. Мы давали ей воду, но кашель затихал на минуту, а потом принимался терзать бабушку с новой силой.
Тогда мой отец отвез ее на колхозной машине в больницу, а там после анализов врач втайне от бабушки сказал, что у нее рак пищевода. Мы тоже скрыли от больной страшное известие и забрали ее домой. С этих пор бабушка таяла прямо на глазах, а вскоре от нее остались кожа да кости. Каждый кусок пищи приносил ей ужасные мучения, и нам приходилось кормить ее насильно с ложечки.
В течение нескольких месяцев всячески обманывали бабушку, уверяли, что болезнь пустяковая и скоро пройдет, хотя врачи не оставили нам никаких надежд. Жизненный опыт и просто инстинкт помогли ей догадаться о правде. Почувствовав свой близкий конец, она сказала, что хочет собрать всех своих детей. Я побежал звонить в район дяде Есельбаю. А кто-то из соседей отправился на горное пастбище к Асембаю.
Первой пришла Маржапия, привела с собой молодого мужа. Потом Есельбай прикатил в машине со всем своим семейством. Немного погодя появился и средний сын Асембай, примчавшийся на попутном грузовике. Наша многочисленная родня, плача и стеная, ввалилась в дом и окружила бабушку. Ей целовали руки и лоб, и каждый старался выяснить, чем он может помочь, и имеет ли бабушка на него обиду. А она лежала под нашими сострадательными взглядами, будто немного растерявшись от такого бурного проявления чувств.
Тяжелее всех переживал Асембай. Он колотился головой о постель возле ее ног и причитал:
— Ма-а-ма, моя мама! Мы обижали тебя! Ты уходишь от нас, мама, скажи, что сделать для тебя? Назови свое желание. Если у тебя есть какая-то мечта, не уноси ее с собой не исполнившейся!
Бабушке, видно, было неловко оттого, что своей кончиной она причиняет горе дорогим людям. Шевельнула губами, как бы говоря:
— Не плачьте!
Потом попросила воды. Я в два скачка принес ей воду из кухни и влил каплю в рот. Ей вроде бы полегчало, и она сказала, когда я подставил ухо к ее губам.
— Положите меня во дворе.
Взрослые, толпясь, мешая друг другу, вынесли ее во двор под темно-голубое предвечернее небо.
Бабушка дала нам знаком понять, что ей хочется сесть у стены. Ее взяли под руки и осторожно усадили на втрое сложенную кошму. Она устало прислонилась к стене, подняла ослабевшую руку, поднесла к глазам, защищаясь от солнца, и огляделась вокруг. Она пристально всматривалась в каждый предмет, будто хотела навечно запомнить, унести с собой в небытие весь этот стенной простор, наполненный удивительными мелочами.
— Мама, скажи, что ты хочешь? Я сделаю все! — начал снова Асембай.
— У меня одна мечта: живите в мире, — произнесла бабушка еле слышно.
В этот момент с улицы донеслась старинная песня. Где-то за ближними домами слышался звонкий, еще не окрепший голос подростка. Мы узнали его. Это был наш аульный мальчишка по имени Набиден.
«Молодой джигит никогда не станет опираться на палку из тальника. А молодой беркут никогда не откажется от лисы», — пел Набиден, не зная, что у нас умирает бабушка. А она вздрогнула, вновь подняла руку и начала всматриваться перед собой, надеясь увидеть маленького певца.
— Это очень старая песня. Она родилась вместе со мной, — прошептала бабушка, и по ее щеке побежала слеза.
Мы тоже прослезились. А Набиден прошел стороной, и вскоре его голос затих на краю аула.
Когда солнце укатилось за горизонт — для нас только до следующего утра, а для бабушки навсегда, — мужчины внесли ее в дом. Тут ей совсем стало плохо, и мы поняли, что наступили ее последние минуты.
Мой отец кивнул братьям, и они втроем ушли на кухню. И через несколько минут мы услышали, как запел Асембай:
«Оправдать твой долг, мать моя родненькая…»
Моя мать заглянула на кухню и крикнула:
— Тише вы, бесстыжие!
Песня оборвалась на полуслове, а затем появились отец и его братья с покрасневшими глазами и сели у изголовья бабушки. От них пахло водкой.
Вдруг бабушка задышала быстро и тяжело, точно на грудь ей легла тяжелая ноша и каждый вздох нужно было делать с усилием.
— Ой, мамочка наша! — завопила жена Асембая.
Она схватила бабушкину руку и приникла к ней. Сидящая рядом с ней Маржапия охнула, словно ей наступили на мозоль, и торопливо сказала:
— Это еще что? А ну-ка, отдай мамин перстень. Он мой! Так уж исстари ведется, что перед смертью человек должен снять с себя все украшения и раздать их самым близким и дорогим ему людям на память.
Может, бабушка забыла об этом, а может, в ней еще теплилась надежда, что она не умрет, только перстень остался у нее на руке.
Теперь силы покинули бабушку, и ее сноха и дочь пытались во что бы то ни стало снять перстень.
— Э, милая, не выйдет! — возразила жена Асембая с неожиданным спокойствием.
Она вновь наклонилась к бабушкиной руке, где на среднем пальце тускло поблескивало золото, но Маржапия оттолкнула ее, схватила ладонь бабушки и начала облизывать перстень, надеясь таким образом стащить его с места. У бабушки началась предсмертная икота.
Первым, кажется, опомнился я. Я разжал цепкие пальцы Маржапии, снял перстень с бабушкиной руки и выбросил его за окно, в черную ночь.
Тотчас, словно освободившись от злополучного перстня, бабушкина рука упала с кровати и повисла.
— Мама! — крикнул Асембай, и дом наш загудел, застонал от горя. Вокруг меня закружились искаженные лица.
Старик-сосед подошел к бабушке, поискал пульс, потом закрыл глаза и печально прочитал молитву из Корана.
Рыдание рвалось из моей груди, я выбежал на улицу. Казалось, века прошли за эти часы. Даже звезды будто перемешались на небесном своде. Только Полярная стояла на месте этаким крепко вбитым гвоздем. Потихоньку светало. Над горизонтом появилась зеленая звезда Венера, предвещавшая утро. Из дома выходили родственники и соседи. А вот выбежали наперегонки жена Асембая и Маржапия и, оттирая друг друга, начали шарить под окном.