— Возвращаемся домой? Садись, подвезу, — предложил он с деланной лихостью, будто ничего не произошло.
Тана демонстративно отвернулась.
— Прости за вчерашнее. Неужели не можешь простить? — спросил он кротко.
Тана не отвечала. Из степи набежал неожиданный вихрь, набросился на ее платье. Девушка придерживала подол и молчала. А он ждал. Сколько уж прошло времени, он не заметил. Потом подъехала еще одна колхозная машина с зерном, и Тана села в эту машину.
Всю дорогу Узак возмущался, приговаривая: «Посмотрите на эту принцессу, воображает из себя черт знает кого! Сколько еще перед ней извиняться?! Но с меня хватит», — и гнал машину, почти не разбирая дороги, залезал колесом в арыки, бросал машину в дорожные ямы.
Но когда перед шлагбаумом передняя машина свернула к обочине и остановилась, остановил и он свою.
Тана вышла из кабины, он не выдержал, высунулся и крикнул:
— Послушай, ты все еще обижаешься?
Девушка обернулась, помахала ладошкой: нет, мол, не обижаюсь! — и побежала в сторону столовой.
Прошло несколько дней, он приехал на станцию, и тут захандрила машина: потекло масло и набралась еще куча напастей. Он провозился целый день и, подлатав кое-как, усталый и голодный забрел в столовую. У дверей он едва не сбил с ног Тану, несущую стопку грязной посуды.
— Извините! — сказал он в отчаянии.
Впервые девушка взглянула ему в лицо и весело засмеялась. Поставила посуду на свободный стол и убежала на кухню, зажимая рот ладошкой. Потом он сел, а она занималась своим делом, но стоило встретиться глазами, как ее тут же разбирал смех. Когда она проходила поблизости, он спросил обиженно:
— Что смеешься?
— Да вспомнила «Смерть чиновника».
— Чехова, что ли? — осторожно осведомился он, не представляя, к чему она клонит.
— Ага, — улыбнулась девушка. — Он так же все извинялся, этот чиновник, как вы. Я вот смеюсь, а вы приедете домой и сляжете…
Он не успел оскорбиться, она сменила тон, забеспокоилась:
— У вас что-нибудь с машиной?
— Барахлила немножко.
— И как теперь? Починили?
— Починил, конечно. А ты к нам больше не собираешься?
Девушка неопределенно пожала плечами.
— А когда заканчиваешь работу?
— Скоро, минут через пятнадцать.
— Я подожду тебя у входа, ладно? — предложил он в последней надежде.
Она не ответила, сослалась на оставшуюся работу, сказала, что слишком заговорилась, и ушла в посудомоечную. Но он все равно дождался ее. После недолгого колебания она залезла в кабину, и они доехали до ее дома.
— Тана, не обижайся, только выслушай до конца, — заговорил он торопливо, пока девушка не вышла из машины.
Тана кивнула — так и быть, мол, говори.
— Поедем со мной в наш аул! — выпалил он разом.
— Это еще зачем?
— Я люблю тебя, понимаешь? Мне хочется тебя увезти!.. Насовсем!..
Узак говорил долго, горячо, о чем уж говорил, сейчас он не помнит. Потому что тогда потерял голову от боязни, что она ему не поверит.
Через месяц они поженились. Тана оставила мать-вдову и двоих братьев и переехала в дом родителей Узака.
С первого же дня его мать принялась тиранить невестку. Она думала по-своему женить Узака, приглядев ему в жены дочь своей подружки-соседки. Но эта невеста была еще мала для супружества, нужно было ждать, набравшись терпения. И пройди еще год-другой, все сбылось бы, как было задумано, да повстречалась ему эта тихоня, околдовала, обворожила его, и планы матери пошли прахом…
— Узак, ты спишь?
— Что-то никак не усну.
— И мой сон ушел от меня. Думаю все, даже голова кружится… Почему так получается: человек растет и вместе с ним растет его печаль. В детстве, бывало, обидят, и я думаю: «Ну, ничего, потерпи, вот вырастешь большая, и тогда все будет хорошо». И взрослой стала, начала говорить себе так: «Ну, ничего, вот будет у тебя свой дом, своя семья, и все наладится». Теперь и дом есть, и семья есть… Ты только не обижайся, я счастливая… Я говорю о том, что счастливая, а печаль не убавляется.
— Все это временно, зачем ты так? Вот построим себе настоящий дом и заживем как следует.
— Я не об этом, Узак. Знаешь, о чем?.. Ты посмотри, парень и девушка женятся по любви. Кажется, что еще? А они начинают обижать друг друга. Ну, месяц еще поживут, ну, пять месяцев… ну, десять, а потом ругаются все равно. Вот я и думаю, отчего так? Это, наверное, оттого, что любовь остывает.
— Ну, такая уж жизнь, — ответил он неопределенно, а сам подумал: «Почему, действительно, не живут люди в мире, согласии?»
— Значит, получается так: сильные командуют слабыми. А сильным достается от жизни? Не правда ли?
— Не знаю. А что такое жизнь? Как ты считаешь?
— Ну наверное, это ходить, дышать, что-нибудь делать каждый день, — проговорила она задумчиво.
— Тана, это же все происходит с нами? Значит, жизнь — это ты, это мы!
— Вот я и говорю: если мы — жизнь, почему же мы делаем и себе и другим плохо? Почему нельзя быть просто счастливыми?
— Видно, это никому неизвестно. А может, кто-нибудь и знает, — вздохнул Узак.
Они умолкли, каждый думал о своем. Потом он услышал мерное дыхание жены. Она спала. Согревшись, Тана то и дело сбрасывала одеяло. Тогда он приподнялся, поправил одеяло, подоткнул ей под бок. Сон ее был неровен, она вскрикивала временами.
Он вспомнил, какой красивой стала Тана в первые недели замужества — полненькой, с румянцем на щеках. Казалось, заденешь слегка, и вспыхнет факелом — столько в ней таилось внутреннего огня. В то время ему даже не приходило в голову жалеть ее. Она казалась такой прекрасной и независимой, что порой ему не верилось, что эта женщина могла выйти замуж за него, Узака, и тогда ему начинал мерещиться какой-то коварный расчет в ласках Таны.
Его терзало ощущение, что Тана не всецело принадлежит ему. Узаку хотелось во что бы то ни стало покорить жену. Месяца через два он ни с того ни с сего поднял на нее руку. В тот предосенний день он с утра возил сено на зимние стойбища в пески и вернулся только к середине ночи, уставший и злой, как собака. К тому времени тоже намаявшаяся Тана уснула, и дверь ему открыла мать.
— Муж вернулся с дороги… Вон еле стоит на ногах… А жена, будто госпожа, разлеглась, бесстыжая. Пользуется, мол, тихий муж… — завела она.
На этот раз она добилась своего. Рассвирепевший Узак ворвался в комнату, поднял за плечи свернувшуюся калачиком Тану и ударил по лицу раз, другой…
В ту минуту он не сознавал, что вся вина Таны лишь в том, что она устала от домашних хлопот и уснула, прокараулив возвращение мужа. Она еще почти ребенок, и под силу ли ей хлопоты с утра до позднего часа? Тана даже не спросила, за что он ее бьет. Только съежилась да прикрыла лицо рукой, защищаясь от него, поклявшегося перед свадьбой: «Никогда не ударю тебя. Буду носить, точно пушиночку на ладони».
Узак застонал от стыда, вспомнив об этом.
В углу зашуршало. Он напряг слух, и его чуткое ухо уловило писк мышей. Вот их лапки заскребли по полу, пробежали по посуде, и посуда звякнула. Мыши будто бегали наперегонки, наполняя тишину своей неистовой возней.
«Этого еще не хватало», — возмутился про себя Узак и, стараясь не задеть жену, свесился с кровати, поднял сапог и швырнул его в угол. Мыши затихли, но, повременив, зашуршали с удвоенным усердием. Узак запустил вторым сапогом и на этот раз не рассчитал — зазвенела разбитая посуда.
— Что такое? — встрепенулась Тана.
— Это я… Вернее, мыши… В нашем доме мыши.
— Ух, как ты меня испугал. Будто выстрелил! Не греми больше, Узак.
Она крепко прижалась к нему. Ее сердце, казалось, стучит у самого горла.
— Спи спокойно. Не буду шуметь.
Узак встал с постели, прошлепал босиком, зажег спичку и водворил сапоги на место.
— Пиалку разбил, жаль, — сообщил он, укладываясь.
— Не беда. Утром попьем из одной, потом купим вторую, — успокоила Тана.
Они поговорили еще немного; Узак хотел было зажечь лампу — для острастки мышей, но Тана воспротивилась, сказав, что не может спать при свете.
А дождь шумел меланхолично, словно задался целью не спеша размыть все вокруг, и в том числе эту старую саманную развалину.
— Узак!
— Что тебе, дорогая?
— Дай руку… Слышишь, какой он беспокойный. И стучится, стучится! Того и гляди, проткнет мне бок. Вот уж озорник-то будет.
— Это хорошо! Родится мальчик, сам его научу озорничать. Пусть никому не дает покоя! Чтобы только и слышно было: «Это сделал он, сын Узака», «Сын Узака шалун».
— Что же из этого хорошего?
— Да я просто так. Ты уж сначала роди.
— Ах, если бы все кончилось благополучно!
— Ну, не плачь! Не надо! Вот увидишь: это не страшно.
— Я уже не плачу.
Сон все-таки сморил Тану. А мысли Узака опять разбежались по сорока дорогам. Он прикинул, что завтра же возьмется за ремонт дома. «Пусть даже только лето проживем в этой халупе», — сказал он себе упрямо. Потом он потравит мышей, иначе не напасешься посуды — шутка ли, каждую ночь швыряться сапогами. И уже не обойтись без печки. До лета еще жить да жить, и, не дай бог, простудится Тана. И вместе с этим нужно начинать собирать материалы для будущего дома.
Лишь теперь он понял, как непросто быть самостоятельным хозяином, какую ответственность он взял на свои плечи.
Тана тихонько охнула во сне. Маленькому не терпелось появиться на свет, он толкнул ее ножкой. Узаку почудилось, будто этот толчок дошел и до него. «Вот уж, действительно, шалун», — подивился он.
Он твердо решил, что, после того, как Тана родит, он первое время будет возле нее, пока она и малыш не окрепнут. И председателю колхоза придется повременить с дальними рейсами, пусть рассчитывает на какого-нибудь другого. А он дальше аула ни-ни. Не дай бог, если в его отсутствие с Таной что-нибудь случится… «Впрочем, об этом лучше не думать, накличешь беду», — сказал себе Узак.
Он уже не обращал внимания на мышиную возню. Перед ним проходила день за днем их совместная с Таной жизнь. И получалось так, что у Таны было мало радости в этой жизни. А однажды она чуть не ушла от него после очередной обиды.