Сквозь пальцы Камар-женге текли слезы, катились по ее рукам… Потом она встала и, все так же не открывая лица, выбежала из юрты.
— Да что это она? Совсем сошла с ума. Еще простудится, — испугалась Салиха-апа, второпях надела тулуп и последовала за Камар-женге.
Собраться для меня было делом минуты, и я выскочил вон, оставив Тилепбергена в одиночестве. Он растерялся, не зная, как вести себя посреди этой суматохи, которую сам заварил.
С неба валил мелкий сырой снег, неутомимый ветер подхватывал его и швырял пригоршнями в глаза. Я догнал Салиху-апа и заспешил вместе с ней к загону. У ворот маячила темная фигура с ружьем, в которой нетрудно было узнать старого Максута. Видно, он напросился подежурить вместо сторожихи и тем самым предоставил Тилепбергену возможность объясниться с Камар-женге.
Услышав наши шаги, старый Максут пошел навстречу.
— Где Камар? Ты не видел ее? — спросила Салиха-апа, переводя дыхание.
— Да нет, здесь ее не было. Но почему ты спрашиваешь об этом, разве она не в юрте? — удивился старик.
— Убежала куда-то. Я показала извещение, и она убежала, — произнесла Салиха-апа боязливо.
— Это надо было сделать сразу, когда была война! Я говорил тебе, старая дура! Ну, что стоите?! Ищите ее! Чтобы вас вместе с Тилепбергеном! — взбесился старый Максут, затопал ногами и первым побежал к роднику.
Я обогнал его по дороге и увидел Камар-женге раньше всех. Над родником поднимался густой белесый пар; Камар-женге стояла по пояс в воде в его клубах и старательно мыла лицо. Мне показалось, что она помешалась от горя.
— Тетечка, дорогая! Что вы здесь делаете?
Я бухнулся с разбегу в воду и, ухватив женщину за руку, потащил на берег.
— Шойкара, голубчик! Чуточку погоди, я домою лицо, — пробормотала Камар-женге чужим лихорадочным голосом.
На помощь мне пришел старый Максут, приговаривая:
— Вот горе-то! Бедняжка ты моя! Дурочка этакая, заболеешь и помрешь.
На берегу среди падающего снега застыла от страха Салиха-апа.
Общими усилиями мы вывели Камар-женге на берег. С ее отяжелевшей одежды с шумом стекала вода. Камар-женге опомнилась и, будто оправдываясь, сказала Максуту:
— Отец, а что же мне делать? Зачем теперь жить?
Со стороны загона яростно залаяли собаки.
— Волки! — встрепенулась Камар-женге, даже горе не смогло заглушить в ней чувства долга.
— Старуха, а ты веди ее в тепло! — приказал Максут, снимая с плеча ружье.
Видно, этой ночью нам не суждено было уснуть. Вопя и улюлюкая, мы понеслись со всех ног к загону. Там творилось несусветное — заливались до хрипа собаки и блеяли ошалевшие овцы. До изгороди оставались считанные метры, когда через нее перемахнула волчья тень и нырнула в темноту. Максут пальнул наугад из обоих стволов и выругался. Осмелевшие с нашим появлением собаки бросились вдогонку за утекающим бандитом, о том, что погоня не сулит успеха, мы вскоре узнали по их удаляющемуся лаю. От юрты поплыл, чуть покачиваясь, круг света — это спешил к нам Тилепберген с фонариком.
Осмотр отары принес нам утешение. Овцы остались целыми, а волк ушел ни с чем. Едва лишь серый прихватил первого подвернувшегося ягненка за горло, как тут его и вспугнули. Максут осмотрел незадачливого малыша и изрек:
— Пустяки! Скоро пройдет!
Только теперь, когда переполох кончился, мы заметили, что Камар-женге хлопочет вместе с нами и что одежда ее уже обледенела.
— А что я могла поделать? Разве управишься с молодой? — пожаловалась Салиха-апа.
Мы привели окоченевшую женщину в юрту, Салиха-апа раздела ее и уложила в постель. Старый Максут забрал ружье и опять ушел на дежурство. Я всю ночь просидел возле Камар-женге. Ее тряс озноб, а к утру у нее поднялся жар, и она начала бредить. Я пробовал разобраться в бессвязном бормотании, но усталость свалила меня, и я уснул.
Когда я проснулся, в узенькое окошечко лился серый утренний свет. Я поднял голову и увидел Камар-женге, лежащую с открытыми глазами. Не подозревая, что за ней наблюдают, она подняла руку и согнула ее. Сустав сухо щелкнул, Камар-женге удивилась и согнула руку еще и еще. Потом она поднесла ладони к глазам и долго их изучала. Я подумал, что, может, так ведет себя человек, возвращающийся к жизни, и хотел окликнуть Камар-женге, но что-то мне помешало. А женщина между тем потянулась к своей одежде, и я увидел в ее руках фотографию мужа. Она разгладила отсыревшую фотографию и с мягким упреком произнесла:
— Вот видишь, из-за тебя я была и в огне, и в воде…
После утреннего чая она повернулась к Тилеп-бергену и сказала как можно мягче:
— Агай, вы просили дать ответ. Я не могу выйти замуж.
Салиха-апа, как всегда, сидела за пряжей. С последним словом Камар-женге у нее оборвалась нитка. Но старуха не выдала волнения, только опустила руки с веретеном и теребленой шерстью и произнесла ровным голосом:
— Пожалуй, брат, тебе бы лучше уехать. Раз она так сказала, значит, это все.
Тилепберген хотел возразить, но лицо его огорченно скривилось, он напялил тулуп и лисий малахай и вышел, так и не проронив ни слова. Нам было слышно, как он долго возился с лошадью, — не мог, наверное, сразу попасть в стремя ногой.
После его отъезда наступила моя очередь собираться в дорогу. Я перевернул свою пиалу, оделся потеплей и погнал овец на выпасы. А вечером к моему возвращению у порога гудел, как обычно, наш медный самовар, только на этот раз возле него хлопотала Салиха-апа.
Я запер овец в загоне, вошел в юрту и, задержавшись у входа, окинул привычным взглядом наше жилье. Ну что ж, ничего не изменилось за мое короткое отсутствие. Вот, как всегда, сидит с наполненной пиалой старый Максут и ждет, когда я займу свое место, чтобы начать чаепитие. Камар-женге слабо улыбается мне; она еще бледна, и пальцы ее легонько дрожат. Мой взгляд дошел до Салихи-апа, и я едва не упал от изумления. В ее пиале дымился темно-коричневый чай, приправленный сливками.
— Что же ты ждешь, Шойкара? Смотри, остынет твой чай, — произнесла она, даже не поведя бровью.
Быт нашей зимовки опять вошел в колею. Как и раньше, мы со старым Максутом по очереди гоняли овец на выпасы. И, как раньше, вернувшись оттуда, Максут первое время сидел нахмуренный и потом отходил после второй или третьей пиалы, веселел и принимался опять за дорогие сердцу воспоминания.
— Да, и тогда я нашел лунку на громадном валуне и начал доить овец над этой лункой, — говорил он неторопливо, и крепкий пот струился по его блаженному лицу, по морщинам и бороде.
— Эй, старый! Будет молоть всякую чушь, — подавала голос Салиха-апа, потому что ее возмущало по-прежнему, когда старик завирался.
И, конечно же, старый Максут отвечал ей так:
— Не твое дело, старуха. Я рассказываю молодым. Пусть знают, через какие муки прошли мы, старики. Для Камар и Шойкары те времена — все равно что страшная сказка, и только, пропади я пропадом. Есть ли кто-нибудь счастливей их? А? Нет никого их счастливей, старуха!
Оправившись окончательно, Камар-женге опять начала сторожить по ночам. В первое ее дежурство я просидел рядом с ней до полуночи. Небо словно приветствовало выход Камар-женге блистающей россыпью звезд. Было не по-зимнему тепло и тихо.
— Помнишь, как мы пели тогда? — спросил я.
— Помню, — сказала Камар-женге. — Как же, помню. Ну-ка, спой что-нибудь.
И я вновь начал с песни «Маржан-кыз». Камар-женге поддержала меня, а затем мы вместе с ней спели еще несколько песен. Как и в тот вечер, наше пение подхватили соседи и разнесли его по всей округе. Когда же в этот удивительный ночной хор вплелся сильный девичий голос, Камар-женге засмеялась и сказала:
— Я-то думала, что ты своим голосом распугаешь всех девушек. А вышло наоборот. Они сами тебе подпевают!
— Не обидишься, если я что-то спрошу? — произнес я, решившись.
— Говори, — разрешила она, и я увидел при свете звезд ее улыбку.
— Почему ты не вышла замуж за Тилепбергена? Тебе бы не было так одиноко и не пришлось бы торчать по ночам с ружьем.
— Братик мой дорогой, разве меня кто-нибудь заставляет? — спросила она ласково. — Просто так мне легче. Уж лучше ходить по ночам, чем вертеться с боку на бок от бессонницы. Ты скажешь, что по ночам бывает холодно? Ну что ж, когда холодно, тут уж не до грусти.
Она вздохнула и добавила:
— Так уж сложилось: не вышла жизнь у меня. А за чужого замуж не хочу. Твоя жизнь гораздо счастливей, Шойкара. Ты не знаешь ни горя, ни печали.
Я вспомнил, что то же самое о себе и о нас с Камар-женге любит повторять старый Максут. Но Камар-женге счастье уже миновало, и выходило так, что отныне все их надежды связаны со мной. Я должен быть счастливым!
Я хотел сказать об этом Камар-женге, но постеснялся. Нескромно рассуждать о своем будущем счастье перед человеком с трудной судьбой. И я подумал, на что бы другое переключить наш разговор.
Песок под нашими ногами дрогнул, будто от землетрясения. До слуха докатился отдаленный грохот. Испуганно завыла собака.
— Ой, что это? Смотри, Шойкара, вот оно!.. — всполошилась Камар-женге.
Я взглянул на запад и увидел красное пламя, прорезавшее тьму. Оно стремительно уходило вверх, поднималось все выше и выше.
— Что это, Шойкара? — спросила Камар-женге.
На ее лице смешались испуг и удивление. Но я и сам остолбенел, пораженный увиденным, и следил неотрывно за огненной стрелой. Она удалялась к звездам, становясь все меньше и меньше, и вот превратилась в точку и затерялась среди звезд.
На зимовках лаяли перепуганные собаки. Сторожа прокричали им свое «ату, ату», и вскоре вокруг воцарилась тишина.
Из-за холмов тихо потянуло холодным зимним ветром.
ОСЕННИЕ ИЗВИЛИСТЫЕ ДОРОГИ(пер. Г. Садовникова)
День склонился за полдень. У наших теней вытянулись шеи и головы, сделались как тыквы. Нас было трое — Гришка, Канатай и я. Мы сидели на плоском валуне возле мельницы, и от нечего делать лениво переговаривались. Самый младший из нас — Канатай, бледный, худенький паренек. Он моложе меня на два года, а по виду ему можно скостить еще парочку лет. Гришка рыж и толстогуб. Ему уже за тридцать, и это выдвигает его в центр нашей случайной компании. Кроме того, он занимает высочайшее, по нашему разумению, служебное положение, командуя здешней мельницей. И мучная пыль, покрывающая его от темени до пят, всегда н