Долина десяти тысяч дымов
С первых шагов в сказочный мир вулканологии мое воображение занимала Долина Десяти Тысяч Дымов. Возвращаясь вечерами с извергавшегося Китуро, отмывшись от грязи и утолив свирепую жажду, я принимался за чтение «Вулканов» К. А. Коттона. Автор ни разу не был в этом далеком чудесном уголке, но писал о Долине Десяти Тысяч Дымов так живо и ярко, что она стала для меня символом извер жения и одновременно символом недоступности. Кстати говоря, это показывает место душевного порыва на шкале ценностей. Именно неизвестная широкой публике Долина Десяти Тысяч Дымов сделалась для меня Меккой, тогда как для массы людей со словом «вулканы» ассоциируются прежде всего Везувий, Мон-Пеле и Кракатау… Мною больше всего движет желание понять само явление извержения; в то же время меня привлекают трудности, с которыми потенциально связана работа вулканолога. Для большинства же важно количество жертв или, на худой конец, размеры причиненного ущерба. Их интересует катастрофа причем не сама она, а ее последствия. Разрушение Помпеи Геркуланума, уничтожение города Сен-Пьер на Мартинике (30 тысяч жертв), гибель других 36 тысяч человек в результате взрыва Кракатау… Не понимаю, что дает чужая смерть пресловутому «молчаливому большинству», но, видимо, это вещи того же порядка, что успех бульварной прессы и любопытство толпы к дорожным происшествиям. Подобные вкусы кажутся мне нездоровыми, у меня к ним настоящая аллергия. Вот почему на Мон-Пеле я приехал только через четверть века после начала моего пылкого романа с вулканологией. Правда, я 14 лет дожидался поездки в Долину Десяти Тысяч Дымов, но исключительно потому, что добраться до нее тогда было непросто.
Сверх того, я все еще пребывал под впечатлением рассказов первых исследователей о выпавших на их долю тяготах. Колоссальное извержение здесь произошло в 1912 году. Но лишь в 1916 году Роберт Григгс со своими друзьями смог выйти к проходу Катмай, между Трайдентом и Магейком, двумя из примерно 80 вулканов, образующих Алеутскую цепь. Оттуда им открылась плоская долина, с поверхности которой с ревом выбивались бесчисленные фонтаны пара — они-то и дали название этому месту.
Это была вторая из шести экспедиций Григгса на Аляску. Первая не увенчалась успехом по той причине, что естественные препятствия были для тех лет действительно непреодолимы. В самом деле, коротким летом эта часть Аляски обычно покрыта туманами или же низкими облаками, лежащими прямо на гребнях гор. Совершенно неожиданно там разражаются яростные бури. Почва оттаивает на небольшую глубину, не затрагивая вечной мерзлоты, что превращает местность в отвратительное, почти непроходимое болото. Полярная ночь дополняется обильными снегопадами. Не следует забывать, что самолетов во времена пионеров-землепроходцев практически не существовало, а потому научным экспедициям в эту часть света предшествовали длительные морские плавания и пешие переходы. Самолеты, вертолеты, вездеходы, радио, легкое индивидуальное снаряжение заметно упростили проблемы путешественников. Сегодня уже кто угодно присваивает себе некогда славное имя землепроходца и выдает себя за героя, вернувшись из путешествия, слывшего в былые времена трудным и опасным.
Об этом извержении, уникальном по своей природе и необычайном по силе, известно одновременно и мало, и много. Мало потому, что его никто не наблюдал. Кочевавшие там немногочисленные индейцы пустились наутек при первых же подземных толчках, предшествовавших бедствию, а горстка эскимосов, рыбачивших на близлежащем побережье, разглядела не бог весть что за те трое бесконечных для них суток, что продолжалось извержение. Попрятавшись кто куда, они пытались убедить себя, что это не конец света — так напугал их гул кратеров, грохот и сверкание молний в чудовищных вихрях вулканической пыли, непроницаемая мгла от 20-километрового столба пепла, жуткое землетрясение и едкий запах серы.
В то же время относительно много стало известно как раз благодаря этой потрясающей интенсивности взрывов: толчки ощущались на расстоянии более 200 километров и были зарегистрированы всеми сейсмографами северного полушария. На многие километры вокруг ничего не было видно за пеленой черного пепла. В радиусе четырех километров от вулкана слой его достиг толщины в десятки метров, а вдоль берега — нескольких метров. В Кадьяке, расположенном в 160 километрах от выплевывавших пепел жерл, жители увидели после долгой ночи извержения, что пепла там нападало чуть ли не полметра. Взрывы были слышны более чем за тысячу километров. Электрические разряды в черных тучах повергли в ужас экипажи редких судов, находившихся в тот момент в проливе Шелихова, широком рукаве Тихого океана, отделяющем остров Кадьяк от Аляски. Количество пепла было таково, что даже спустя 4 года, обойдя и изучив обширную долину, усыпанную свистящими фумаролами, Григгс, Феннер и Зис смогли еще сделать немало наблюдений и произвести точные замеры.
Напрашивались различные вопросы. Вершина горы Катмай была снесена взрывом. С 2400 метров высоты она понизилась до 2050, а новая «вершина» представляла собой опоясанную гребнем эллиптическую кальдеру окружностью 12 километров и глубиной 600 метров. Что же произошло? Взорвался ли Катмай? Или же кальдера возникла вследствие оседания миллиардов кубометров скальной породы? А если так, то когда это случилось; в начале, середине или конце извержения?..
Сама Долина Десяти Тысяч Дымов шириной более 5 и длиной свыше 20 километров появилась на месте реки Укак, описанной 15 годами ранее американским геологом Спарром. Русло Укака было погребено под сто-двухсотметровым слоем вулканических туфов, называемых игнимбритами. Как теперь известно, породы эти образуются пеплом, пылью и скальными обломками, нагретыми до такой температуры, что они спаиваются друг с другом. Григгс предполагал, что эти туфы были извергнуты множеством трещин, открывшихся под давлением поднявшейся гранитной массы, а верхушка этой интрузии достигла земной поверхности как раз в русле Укака. Подобный феномен, называемый ареальным извержением, то есть происходящим не в одной точке, а на площади в миллионы квадратных метров, никогда раньше не наблюдался. Григгс был весьма возбужден открытием, но Лоуренс Феннер, геолог экспедиции, придерживался иной точки зрения. Он скорее склонен был думать, что между двумя слоями осадочных пород вклинилась одна из горизонтальных жил, называемых силлами, и что именно она с таким шумом освободилась через трещины от избытка газов и пепла. Химик Зис установил путем анализа собранных по всей долине газов, что в фумаролах ее верхней части помимо обычных водяного пара, углекислого газа и серы присутствовали соли металлов. Из этого он заключил, что именно там находился источник толстого слоя туфов.
Все эти проблемы интересны не только для выявления генезиса игнимбритов, но и для выяснения возможностей предвидения некоторых игнимбритовых извержений. В данном случае речь шла о единственном известном историческом игнимбрите, не погубившем ни одного человека. Но можно было опасаться, что следующее извержение такого рода в Италии, Японии, Калифорнии или Новой Зеландии, где доисторические игнимбриты имеются в изобилии, повлечет внезапную гибель сотен тысяч, если не миллионов человек. Вот что было причиной нашей поездки на Аляску; кроме того, мне хотелось своими глазами увидеть эти почти мифические места и пройти по следам наших славных предшественников — Григгса, Феннера и Зиса.
Трудности первооткрывателей остались в прошлом… Самолет доставил нас в самое сердце легендарной долины. Наша группа из шести человек, среди которых далеко не все были чемпионами по скалолазанию, высадилась 6 июня 1962 года на том самом месте, где ровно пятьюдесятью годами раньше, день в день, разразилось знаменитое извержение. На следующий год я еще раз приехал туда с одним из членов этой группы и с грустью обнаружил, что между Долиной и Брукс-Кампом, куда идут рейсовые самолеты и где ловится самая крупная в мире форель, строится автомобильная дорога. Отныне туристы валом повалят в эти некогда пустынные края. Нам повезло — мы опередили этот наплыв, но именно наша поездка указала новую поживу тем, кто делает деньги на вирусе туризма… В который раз я кусал себе локти.
Из десяти тысяч «дымов», давших название долине, к моменту нашего появления оставалось не больше пяти, да и те были слабыми струйками теплых водяных паров. Какой контраст по сравнению с описанными первыми исследователями ревущими, обжигающими фонтанами! Уже одно уменьшение количества и энергии газов, выделяемых массой новой породы, указывало на ошибочность первоначальных гипотез о гранитной интрузии или о выходе мощной горизонтальной жилы. Ведь эксгаляции батолита не иссякли бы и за тысячи лет, а на истощение столь крупного силла понадобилось бы как минимум несколько веков. Стало очевидным, что «десять тысяч дымов» 1916 года были всего-навсего паром реки Укак и ее притоков, очутившихся под толстым покровом выпавшего огненным ливнем пепла (кстати, слово «игнимбрит» образовано от латинских слов «игнис» — огонь и «имбер» — дождь). Пока этот покров оставался достаточно теплым, бесчисленные реки, родники и грунтовые воды долины поставляли пар в фумаролы. Но температура и давление в них падали по мере того, как охлаждалась игнимбритовая толща. Полвека спустя, ко времени нашего прибытия, этот источник тепла иссяк, а с ним — и «дымы».
Легкое разочарование по этому поводу было сразу же щедро компенсировано тем восторгом, в который меня всякий раз приводит прелесть пейзажа; страстно захотелось обшарить игнимбритовые поля и грандиозный цирк, венчающий долину, Гидросамолет высадил нас по двое на озерко, такое крохотное, что сверху посадка казалась невозможной. Через 2 часа палатки стояли на травянистом берегу озера, а на костре жарился внушительный кусок мороженой оленины, купленной нами в Анкоридже. Аромат горящей еловой смолы примешивался к запаху дыма. Озерко отражало бледно-голубое небо светлых сумерек — дело шло к летнему солнцестоянию. По воде сновал туда-сюда бобер; вид у него был серьезный, спокойно-деловитый и сосредоточенный. Бобры — примерные труженики!
Вокруг рос редкий лес, он покрывал подножия холмов, волнами уходивших до самого горизонта. На высоте 100 метров деревья уступали место северным альпийским лугам с их разнообразными ягодами: черникой, брусникой, ежевикой, морошкой и прочими, не имеющими названий во французском языке. Еще выше шли голые скалы, снега и ледники. Но сразу за нашим лагерем леса не было, хотя мы и находились в низине, окружающей озеро Накнек. Точнее, в тундре торчали скелеты елей — все, что осталось от уничтоженного 50 лет назад леса. Град выбрасываемых снарядов даже здесь обрубил ветви и содрал кору с деревьев, а ведь отсюда до Катмая километров двадцать, да и ветер во время извержения дул в сторону вулкана, что подтверждает несравненно большая толщина пеплового слоя по ту сторону хребта (слой этот тянется на 250 километров и более). То, что лес был погублен даже с наветренной стороны, говорило о редкостной силе взрывов.
От самой долины мы находились в часе ходьбы через этот бывший лес, в котором росли пучки трав и ягоды — излюбленное блюдо медведей. При ярком солнце розово-золотистый покров долины особенно красив. Укак и его притоки Летхе и Найф-Крик прорезали игнимбриты узкими глубокими каньонами с вертикальными стенками, где встречаются характерные для этой породы длинные полиэдрические призмы. В своем верхнем течении ущелья эти уже дошли до основания, то есть до бывшего дна долины. А это позволяло нам заняться геологической расшифровкой всего слоя пепла, выброшенного в 1912 году.
Подобное занятие волнует так же, как расследование преступления (за вычетом сомнительных сторон последнего) или как археологические раскопки. Например, обуглившийся, но не упавший ствол дерева, замурованный в туфе, показывал, что лава и в 20 километрах от изрыгавших ее жерл сохраняла температуру в сотни градусов. Дерево было засыпано в очень короткий промежуток времени и из-за нехватки кислорода не сгорело, а медленно обуглилось под горячими лапиллями. Становилось также ясно, что взрыв (или взрывы), разбросавший пемзу, пепел и обломки пород игнимбритового покрова, не был направлен в сторону долины, как это утверждал наш друг, советский вулканолог Горшков. Он сравнивал извержение Катмая с колоссальным извержением Безымянного в 1956 году на Камчатке, за которым наблюдал с расстояния 50 километров. Там все деревья были сломаны, как спички, ударной волной, взрыв обезглавил вулканическую гору и заполнил долину смесью породы и пепла. Извержение Безымянного произошло, как и извержение на Аляске, в пустынной местности и было самым мощным из когда-либо непосредственно наблюдавшихся вулканологами. Георгий Горшков был не только очевидцем явления, он тщательно изучил его последствия и склонен был отождествлять его с классическим и хорошо известным извержением в Долине Десяти Тысяч Дымов. Но мы не нашли на Катмае ни малейшего подтверждения его гипотезы о «направленном взрыве», случившемся на Безымянном или на Мон-Пеле. Несмотря на некоторое сходство, мы отметили между ними немало различий. Взять хотя бы выброшенный материал: на Камчатке им был хаотический конгломерат кусков породы самых разных размеров, а здесь — игнимбрит. А это важное несходство.
Чем больше мы делали наблюдений, тем яснее становились для нас ход и механизм извержения. Мы приходили к убеждению, что миллиарды кубометров пепла, засыпавших дно долины, вылетели не из кратера, зиявшего на вершине Катмая, а из новых трещин, шедших с востока на запад, то есть в том самом направлении, где в Алеутской цепи имеется слабое место. Правда, нам не довелось разглядеть эти разломы, поскольку они скорее всего находятся под толщей извергнутого материала. Тем не менее было маловероятно, чтобы именно из Катмая изверглись игнимбриты из спекшихся частиц лавы и золотистые туфы, составные части которых не спеклись друг с другом, так как их температура была для этого уже слишком низкой. В частности, ни те, ни другие совсем не оставили следов на склонах горы. Зато ряд наблюдений и обострившаяся с опытом, как у врача, интуиция старого геолога-практика подсказывали, что трещины открылись у подножия большого вулкана. Прояснилось это и тем, что один купол, дальний родственник французской горы Пюи, возвышающейся над нашим Клермон-Ферраном, был разрезан пополам, а обращенная к долине сторона его исчезла. Григгс окрестил его Падающей горой. Можно было также заметить, что соседний купол, Паленая гора, вполне соответствовал своему названию. Опалившие его сильный жар и раскаленные газы, тоже способные поджарить породу, могли выйти только из очень близкого источника, так как ничто с расстоянием не понижается так быстро, как температура газов. Но кратер Катмая был примерно в 12 километрах от Паленой горы и на 1,5 километра выше: как известно, тепло и газы не имеют привычки опускаться по склонам…
Еще один пример — Новарупта. Имя свое этот небольшой вулкан получил также от Григгса и означает оно по-латыни что-то вроде «новоизвергнутый». Выглядит он так: кольцо из кусков породы и бомб, высотой метров шестьдесят, вплотную окружает низкий купол из хаотически нагроможденных глыб. Все вместе напоминает какую-то лепешку диаметром 250 метров. Вне всякого сомнения, он образовался после выброса основной порции — миллиардов кубометров магмы, что затянула небо тучами на тысячи квадратных километров вокруг и устлала землю шлаком и пеплом. Магма была вязкой и содержала очень много газов, которые именно из-за этой вязкости не могли свободно улетучиваться и в результате превратили расплавленную породу в легкую пемзу. Часть вырвавшихся из магмы газов раскидала эту пемзу серией взрывов.
Насыщенная газами магма выплеснулась, однако оставалось еще немало относительно бедного летучими веществами материала, для того чтобы извержение потихоньку продолжалось, но уже несколько иначе: фантастические палящие тучи сменились взрывами. Приходится назвать их обычными, хотя очевидцу они показались бы грандиозными. В самом деле, раскаленные глыбы весом 1–2 тонны взмывали метров на двести и выше, а более мелкие снаряды залетали раз в пять-десять дальше. Кроме того, эти взрывы происходили не по всей длине главной трещины, а сосредоточились в ее середине, так как остальная часть была навечно запечатана затвердевшей лавой. Наконец, за этой промежуточной фазой последовала вполне спокойная фаза медленной экструзии (выдавливания) почти освободившейся от газов магмы. Действительно, уже не хватало паров под высоким давлением, чтобы разбивать и выбрасывать вязкую массу, но их еще было достаточно для выталкивания этой массы в узкое отверстие питающего канала. Слишком густые, чтобы растекаться по земле вокруг выходного отверстия, лавы наслаивались почти тут же и «выпекли» огромную лепешку радиусом в сотню шагов и высотой в несколько десятков метров. Окруженный кольцами бомб, этот купол из мягких пород был назван Новаруптой.
Так завершилась активная фаза извержения. Непосредственно за ней шла фаза, которую можно обозначить как пассивную. Она длилась недолго, но результаты ее впечатляют не меньше игнимбритового покрова и Новарупты, вместе взятых. Выброс до 15 кубических километров породы менее чем за 3 дня опорожнил на глубине нескольких километров под горой Катмай колоссальный резервуар. Питавшая его магма была с повышенным содержанием кремния и бедна железом, известью и магнезией, то есть чересчур вязкой, чтобы подниматься к нему с той же скоростью, с какой она из него выходила. Вот почему свод этой титанической пещеры, то есть вершина горы Катмай, внезапно обвалился. Так появилась кальдера шириной 4 километра, с отвесными стенками высотой в сотни метров, которую первооткрыватели нашли пустой. Сейчас в ней образовалось озеро площадью более чем тысяча гектаров, наполненное дождевой и талой водой.
Когда мы приехали туда в 1962 году, погода была неважной: обложное небо, снег на горах. На равнине он растаял и превратил обширные пространства в трясину. Мы исходили нижнюю часть Долины Десяти Тысяч Дымов, но добраться до ее верхней части и возвратиться назад нам пришлось самолетом. Пилот мог взять только одного пассажира и перевозил нас по очереди. Я немного поволновался в тот день, потому что оказался последним: погода портилась, и не вернись самолет, мне бы пришлось заночевать на месте. Я люблю одиночество, но мне не очень улыбалась перспектива провести 10, 20, а то и все 30 часов под дождем, без еды и без сна. Пройти пешком эти 20 километров было бы слишком рискованно из-за бесконечных ям и каньонов. Один молодой геолог пропал лет за пять до нас, надумав вернуться в одиночку в свой лагерь. Нашли только рюкзак — он перебросил его через одно из узких и глубоких ущелий, вымытых водой в мягком игнимбрите, а сам, наверное, прыгнул, но не удержался и соскользнул в пропасть. Я настоятельно советовал своим спутникам не заходить далеко без напарника, и сейчас нельзя было самому первым нарушить этот запрет. К счастью, наш летчик, презрев низкую облачность и пятибалльный ветер, прилетел за мной!
Моя жена Франс с тревогой ожидала самолет, поскольку за любимого человека беспокоишься больше, чем за себя, и воображаешь бог знает что. Франс и так уже нервничала на Аляске из-за медведей. Они там водятся в изобилии, а самый могучий из них, Кадьяк — по имени острова, расположенного как раз напротив Катмая, ожидал нас в аэропорту. Правда, он был всего-навсего чучелом, но впечатление на нас произвел грозное. Стоя на задних лапах в зале небольшого аэропорта Анкориджа, он головой касался потолка. Мы с почтением обошли его стороной…
Еще до отъезда один мой американский коллега, живущий на Аляске, соответственно настроил Франс, предупредив, что медведи там опасны, и посоветовал без оружия не ходить. Однако я считаю, что, кроме комаров и мух, животные на человека нападают, только если он их провоцирует, а потому пользуюсь оружием исключительно для добывания пищи. На сей раз я тоже не взял ни ружья, ни пистолета. Но предупреждение запомнилось Франс, и ей везде чудились медведи. Тем более что кругом виднелись их следы, а рядом с нашими палатками они появлялись каждую ночь! Как ни убеждал я жену, что звери интересуются нашими припасами, а не нами, что достаточно не натыкаться на них (и она все время напевала или насвистывала при ходьбе, на случай если какой-нибудь Топтыгин прикорнул в кустах), медведи-невидимки продолжали ее пугать. Товарищи находили в этом повод для веселья и время от времени кричали ей: «Франс, медведь!» Они были уверены, что при этих словах она подпрыгнет от страха. Но дни шли, медведи не появлялись, и шутка потеряла всякий смысл.
В день, когда самолет вывозил нас из верхней части долины, Франс с беспокойством ожидала меня в нескольких километрах от лагеря на берегу речки Летхе, где обычно приводнялся пилот. Помимо медведей страх ей внушают собаки, змеи, самолеты, квартирные воры и вулканы. Это не мешает ей, правда, летать самолетом и ходить на вулканы, а также общаться с собаками и змеями, сохраняя при этом внешне абсолютное спокойствие и безмятежную улыбку. Вот почему никто в тот вечер не подозревал о мучившей ее тревоге. Пьер Бордэ, человек мирный, уравновешенный и безукоризненно вежливый, единственный из всех, кто ни разу не пугал ее медведем, проходя мимо моей жены, любовавшейся золотистыми утесами и заснеженными горами, вдруг сказал: «Франс, медведь!» Ей уже несколько дней никто не кричал этих слов, и она повернулась, заранее улыбаясь шутке. Но Бордэ вовсе не шутил: в 20 шагах стоял внушительных размеров гризли!
В следующем году медведей было больше. Погода стояла отличная, и мы исходили долину вдоль и поперек в сопровождении молодого лесничего-инспектора рыбнадзора, бывшего нашим проводником в первый приезд. Именно тогда я наблюдал тысячи раз описанную, но все равно потрясающую очевидца сцену охоты медведя на лосося…
Известно, что летом лосось идет из океана вверх по рекам на нерест. Механизм этого явления до конца еще не выяснен. Я много раз читал о нем и слышал, но видел впервые… Брукс-Ривер была вся розовой от лососей; тесно прижавшись друг к другу, они заняли всю 20-метровую ширину потока и доблестно сражались с быстрым течением. Зрелище зачаровывало уже одним этим проявлением необоримой воли, пусть даже инстинктивной. Остановить рыб могла только смерть от полного изнеможения при неудачных прыжках через плотины. Своим цветом и поведением кишащая масса напоминала мне стотысячные, может быть, миллионные стаи розовых фламинго на берегах кенийских озер… Ко всему этому добавлялась охота медведя. Она тоже была описана не однажды, но на бумаге все выглядит совсем не так. Тяжеловесная неуклюжесть и медлительность большого зверя, округлость его толстой шубы, плавные повороты огромной головы… И вдруг — выпад, щелкают челюсти, схваченный лосось отчаянно бьется в медвежьей пасти, а рыболов невозмутимо удаляется вперевалку в лес, чтобы заняться трапезой в укромном местечке, вдали от посторонних взглядов.
Аляска показалась мне одним из самых чудесных уголков планеты. В тот год я облетел на небольшом двухмоторном самолете Алеутскую цепь. На протяжении около 3 тысяч километров вулканы группируются в ней целыми дюжинами. Мы осмотрели всего лишь четвертую часть ее, но едва ли не лучшую! Некоторые вулканы, самые красивые в мире, представляют собой почти безупречные, скованные льдами конусы. Другие, проглоченные подземными пещерами, как Катмай, превратились в необъятные кальдеры — цирки шириной 10–12 километров, в глубине которых мы с высоты замечали маленькие новорожденные вулканчики, любопытные многодольчатые лавовые потоки, кратеры, вертикальные пики, озера цвета изумруда и киновари.
Кстати, озер на Аляске видимо-невидимо. Самые удивительные из них — озера правильной прямоугольной формы, что тысячами усеивают бесконечные равнины за горным хребтом Брукс, вдоль Ледовитого океана.
Горы этого полуострова входят в число самых грандиозных: Мак-Кинли, массивы Логана, Сент-Элиаса, Фэруэтера… А их ледники так велики, что рядом с ними монблановский Мэр-де-Гляс кажется смехотворно маленьким. Аляскинская фауна очень богата. Я уже говорил о медведях и лососе, но там еще водятся бобры и дикобразы, северные лоси и олени, волки и форель, лисы… всех не перечесть. Живности так много, будто нога человека там не ступала. Действительно, просторы безбрежны, плотность населения крайне невысока, а охота строго регламентирована. Животный мир Аляски поражает своим изобилием и француза, и итальянца, ведь их соотечественники — скорее истребители живого, нежели охотники, — почти целиком лишили свои страны фауны. Даже для меня, повидавшего массы животных в Восточной Африке, это иногда было откровением. Например, у подножия Мак-Кинли я видел многотысячное стадо оленей карибу, рассеянное на равнине от горизонта до горизонта. То же можно сказать и о дикобразах, самых равнодушных к человеку из встречавшихся мне диких млекопитающих. Одного из них мы заметили по дороге в бухту Кука. Я остановился, чтобы лучше его разглядеть, а он сполз с откоса, прошествовал под нашей машиной и направился дальше, как если бы с рождения жил среди автомобилей и людей. Еще один сидел на нижней ветке дерева и не отклонился ни на сантиметр, хотя я подошел к нему почти нос к носу.
Кстати, о лосе. Я с опозданием узнал, что крупно рисковал, подойдя однажды вплотную к пасшемуся лосю в наивной уверенности, что животные неагрессивны, если их не провоцировать и не пугать. Американский лось — крупный зверь с длинными ногами, широкими раздвоенными копытами, вислой мордой и еще более раскидистыми, чем у оленя, рогами. Он лишен стройности и скорее некрасив, но в нем есть что-то древнее, почти доисторическое, что привлекает и даже околдовывает. Я поддался его чарам до такой степени, что, того не ведая, подставил себя под удар его копыт. Потом мне сказали, что как раз передними ногами он дерется охотнее. Говорили, что своим острым, как бритва, копытом он способен распороть человеку живот. Не сознавая опасности, я созерцал покрытые коричневым бархатом стволы рогов, большие темные блестящие глаза и странный нос, придающий лосю сходство с тапиром. Я чувствовал себя настолько уверенно, что могучий бык, на которого наверняка ни разу не охотились, не только сам не был ничуть не обеспокоен, но и во мне не уловил ни малейшего беспокойства. Ничто так не стимулирует агрессивность животного, как внушаемый им страх. То ли страх придает специфический запах поту, то ли еще по какой причине, только взаимосвязь здесь бесспорна и любой может в этом убедиться на примере собаки (за исключением специально дрессированных). Если вы боитесь, она на вас набросится. Если вы сделаете вид, что вам не страшно, она, вне всякого сомнения, будет только рычать и скалить зубы. А если вы действительно спокойны, то ровным счетом ничего не случится.
Выказываемая аляскинским зверьем доверчивость во многом, конечно, объясняется тем, что людей там еще очень и очень мало. Но самое недалекое будущее вызывает у меня немалые опасения. Две вещи угрожают этому краю: туризм и урбанизация. Как и повсюду, города там растут на глазах, а открытие богатых нефтеносных пластов на арктическом побережье только ускорит этот процесс. Вряд ли соображения экологического порядка возобладают над индустриальной заразой в том обществе, которым правит прибыль. Аляска не станет исключением.
Язва туризма также поразит эти края. Пока сюда едет меньшинство, так как жизнь в США дорогая и даже для их граждан Аляска — край неблизкий; но уже видны там и тут отели, автобусы, вереницы паломников, покорно слушающих, смотрящих, фотографирующих и покупающих неизбежные «туземные сувениры». Уже организуются сафари, как в Кении или Чаде. Рекламные проспекты называют Аляску «раем для рыболовов». Там можно вытягивать без малейшего навыка по здоровенной форели в минуту (даже мне это удавалось!). Если дело пойдет таким темпом, как скоро аляскинские дикобразы научатся бояться человека?
1963–1967
Ирасу
В Конго (тогда еще Бельгийском Конго) я открыл для себя великолепие вулканического извержения. Затем я осваивал профессию вулканолога, где только мог, особенно на Стромболи и Этне. Во-первых, эруптивная активность этих двух вулканов практически непрерывна, что встречается нечасто, так как из тысячи вулканов земного шара менее десятка обладают подобным свойством. Во-вторых, они находятся всего в нескольких часах от Парижа. Когда я закончил «среднее образование», Этна и Стромболи по тем же двум причинам стали центром исследований, которые продолжаются до сих пор. До 1956 года я предпочитал Стромболи, а потом Этну. Объясняется это тем, что Стромболи подвергся нашествию туристов. Господствующий над его жерлами гребень черного пепла «украшен» теперь картонными коробками и пластиковыми мешочками. На любой улице любой деревни встречаешь нелепые образчики отпускников. Хуже того, жители этих деревень сами постепенно превратились в паразитов туризма, а это, конечно, самое печальное.
Поскольку мы 2–3 раза в году бываем на Этне и время от времени на Стромболи (с целью испытать новый метод измерений или отбора проб), такие поездки стали для нас в некотором роде рутиной. Но четверть века усердных посещений нисколько не притупили нашего восхищения игрой кипящей лавы. Скорее наоборот. Мало-помалу на него наложилась новая радость, отличная от той, что приносят любование зрелищем или преодоление трудностей, а именно радость открытия. Профессия исследователя — одна из лучших в мире, но открытия в ней чрезвычайно редки: ведь большинство наук изучаются уже давно целой массой специалистов. Напротив, вулканология — наука совсем молодая, а исследователей в ней на сегодняшний день очень мало. Вот почему при прочих равных условиях радость познания нового в ней можно испытать чаще, чем в других научных дисциплинах.
Вплоть до 1967 года я вынужден был сам финансировать экспедиции. Вулканология все еще оставалась бедной родственницей, хотя представители наук о Земле уже не так ее презирали. Кстати сказать, положение изменилось лишь частично, поскольку выделяемых правительством с 1967 года средств не хватает на осуществление даже наших скромных программ. Тем не менее во Франции сейчас четыре получающих зарплату вулканолога. Раньше, когда у меня заводились деньги, со мной ездили друзья добровольцы, если у них высвобождалось время. Двое из них, химики с мировым именем, более других способствовали созданию нашей группы. Я имею в виду Франко Тонани, профессора Палермского университета и руководителя лаборатории геохимии во Флоренции, и Ивана Эльскенса из Брюссельского университета. В эту «героическую эпоху» несколько раз с нами ездил Эли Петершмит, геофизик из Страсбурга. Да, требовался настоящий героизм, чтобы вот так упорствовать в работе, которую никто не поддерживал, а кое-кто и чернил. Но она была столь увлекательна и так много обещала, что геройство нам скорее потребовалось бы, чтобы ее бросить!
Само собой разумеется, мы изучали в первую очередь газы, основной фактор извержений. Требовалось выяснить их состав и температуру в момент эмиссии, а главное — зафиксировать изменения последних во времени. Все это делалось в надежде вскрыть связь между ними и другими параметрами вулканической деятельности. В Японии или Соединенных Штатах, Советском Союзе или Италии, на островах Новой Зеландии или Новой Британии вулканологи большей частью изучают толчки, сопутствующие активности. На наше счастье во Франции нашелся один сейсмолог, готовый «терять время», иногда занимаясь с нами вулканологией.
Трудности с финансированием работ не позволяли мне завозить своих товарищей дальше Сицилии. Когда выпадал случай посмотреть более удаленные вулканы, мне приходилось ездить туда одному — на Суртсэй в Исландии, Сакурадзиму в Японии, Тааль на Филиппинах. Постепенно наша группа начала пользоваться за границей большим признанием, чем у себя в стране, и руководители разных государств, обеспокоенные поведением своих вулканов, стали обращаться к нам за помощью. Так мы попали в Коста-Рику, где уже год продолжалось извержение Ирасу.
Костариканское правительство послало мне запрос сразу же после начала извержения, но я отклонил приглашение по двум причинам. Первая была несущественна — нехватка времени. Уж и не помню чем, но занят я был изрядно… Второй была почти полная уверенность, что я разочарую тех, что просил меня приехать и сказать, как долго еще продлится извержение, будет ли его интенсивность расти вплоть до катаклизма и какие защитные меры следует предпринять.
Я, как мог, противился настойчивости костариканского посла. Дошло до того, что он приехал ко мне и, не достигнув цели, пригрозил подать на меня в суд за неоказание помощи терпящему бедствие. Мне не удалось убедить его в своем невежестве, и расстались мы очень холодно.
Спустя год мне передали просьбу ООН принять новое приглашение Коста-Рики, обратившейся в самые высокие международные инстанции за экспертной помощью. Кстати, сам я давно горел желанием отправиться в эту страну и увидеть там извержение непривычной «окраски»: Коста-Рика входит в знаменитый Огненный пояс Тихого океана, чьи лавы (чаще всего андезитовые или дацитовые) намного более взрывные, нежели обычно встречаемые нами на вулканах. Профессиональная этика заставила меня отклонить первое предложение, но на сей раз я четко определил свои возможности, и меня нельзя было обвинить впоследствии в злоупотреблении доверием; раз они так настаивали, не стоило долее отказывать себе в удовольствии посетить эти места. Я только потребовал, чтобы моя группа была достаточно многочисленна, на случай если потребуются серьезные измерения. Вот почему мы поехали вшестером: химик Эльскенс, три молодых геофизика — Дусэн, Дюваль и Саваньяк — с портативной системой новейших сейсмографов и геолог Алегр. Я еще верил в вулкано-сейсмологию, поскольку все авторитеты вулканологии считали ее первостепенной дисциплиной, но уже начинал понимать, что одна она не могла много дать: слушать толчки вулкана, не имея возможности установить связь между ними и другими точно измеренными параметрами, то же самое, что судить о болезни исключительно по пульсу пациента…
К моменту нашего прибытия в Сан-Хосе, столицу Коста-Рики, извержение Ирасу длилось уже более года, и тонкий пепел падал на город легким серым снегом. Улицы беспрестанно подметались, еще чаще очищали крыши, которые могли обвалиться под слоем пыли в два с половиной раза тяжелее воды. В сельской местности эти городские неудобства оборачивались настоящим бедствием: сотни тысяч гектаров кофейных и банановых плантаций, пастбищ, кукурузных и пшеничных полей были уничтожены.
Я был на Ирасу с Пьером Бише восемью годами раньше. Тогда вулкан был абсолютно спокоен, мы не увидели там ни одной интересной фумаролы. Зато кратер был великолепен: вырытый в золотисто-сером туфе вертикальный центральный колодец заключал в себе озеро густого красного цвета. В 1964 году я ничего не нашел от прежнего пейзажа. Как обычно, извержение все переменило. Ведшая прямо к кратеру дорога сохранилась, но не полностью: с наветренной стороны она была засыпана лишь последних сотнях метров, что позволяло подойти близко к кратеру. После того как несколько человек были убиты бомбами, подъем на вулкан был официально запрещен. Но любопытные продолжали ходить на вершину, так как на самом деле это было не опаснее езды на автомобиле; ради любования вихрями темного дыма, постоянно теснящимися у выхода из пропасти, вполне стоило рискнуть. По этой причине недели не проходило без происшествий — на постоянный выброс газов неожиданно накладывались взрывы, выстреливавшие на сотни метров куски раскаленной лавы.
Чтобы иметь шанс дать властям мало-мальски достоверный прогноз, нам нужно было наблюдать за ходом извержения и измерять то, что поддавалось измерениям. К сожалению, наши тогдашние методы определения химической природы газов в данных условиях не годились: газы выходили со дна огромной воронки, недоступной даже для тех, кого смерть не берет. Среди нас таковых не было, а уж о химике это можно было сказать в последнюю очередь. Колодец был все время доверху заполнен на редкость плотными клубами дыма. Даже на губе кратера взять пробы было практически невозможно. А если бы нам и удалось замерить на этом уровне температуры, они не имели бы ни малейшего значения. Оставалась сейсмография. Данное извержение ясно показывало, почему сейсмология шла первой в списке оборудования и забот всех без исключения вулканологических обсерваторий мира: когда нет других способов добывания информации, а прямые физические и химические замеры связаны с немалыми трудностями и риском, то отыгрываются на сейсмографе, этом планетном стетоскопе.
Власти немедленно отреагировали на мою просьбу устроить в кратере убежище для безопасной круглосуточной работы. Отдельные бомбы весили больше тонны, а потому за 2 дня по нашим чертежам было сооружено нечто основательное и функциональное: бульдозер вскрыл траншею на краю кратера, гусеничный кран уложил в нее торец в торец три бетонные трубы размером 2x2 метра, плотники выложили в них из толстых досок пол и стены, а бульдозер завалил «бункер» слоем пепла в несколько метров. Теперь нам были не страшны ни бомбы, ни землетрясения!
Я определенно знал, что сейсмографы не ответят на вопрос правительства: как долго еще продлится все это и будет ли до окончания извержения какая-нибудь катастрофическая вспышка? Я нимало не скрывал нашу некомпетентность в этом плане. Но с точки зрения фундаментальных исследований данная сейсмологическая разведка могла оказаться весьма плодотворной.
Сейсмографы были помещены в забетонированные колодцы, устроенные вокруг нашего убежища-обсерватории, а передвижные сейсмографы, связанные с нашей центральной станцией по радио, должны были в течение двух недель разъезжать на «джипах» по окрестностям Ирасу. Будучи зарегистрированми, иногда разделенными десятками километров, толчок может сообщить ценные сведения о недрах района, о глубине очага, а то и о вызвавших его причинах.
Вскоре после приезда я убедился, что не смогу честно ответить на поставленные вопросы. Зато исчезли сомнения в том, что опасность угрожала довольно крупному населенному пункту у южного подножия вулкана. Он и назывался-то Картаго (почти Карфаген!). Опасность заключалась в грязевом потоке — лахаре. Наиболее грандиозные вулканические катастрофы (Везувий, Мон-Пеле, Кракатау, Лаки) привели к тому, что основными факторами разрушения стали считать взрывы или лавовые потоки. В общей же сложности грязевые лавины намного более губительны, нежели палящие тучи, взрывы и реки лавы, вместе взятые. Где 20 человек, где 5 тысяч, там несколько ферм, здесь группа деревушек… Так погибли Геркуланум (в древности) и Блитар (Ява, 1919 год).
Происхождение лахаров различно, но основой их неизменно является смесь воды с грунтом или вулканическим пеплом. Вода может выплеснуться из озера, находившегося в кратере до извержения, или пролиться необычайной силы дождем, иногда вызываемым пробуждением вулкана. Наконец, это может быть вода, образованная таянием снегов или ледников, укрывающих вершины некоторых огненных гор. Независимо от источника воды потоки грязи движутся очень быстро и сметают все на своем пути.
Лахар бесспорно угрожал 10 тысячам жителей Картаго. С началом сезона дождей, то есть самое позднее через 2–3 месяца, накопившиеся за сухой сезон вокруг кратера многометровые толщи пепла, особенно на западном и южном склонах, должны были пропитаться водой, а затем прийти в движение из-за обильных тропических ливней. Зародившись на высоте 3400 метров, потоки с нарастающей скоростью могли понести месиво из пепла, обломков скал и деревьев в окрестные долины. Построенный на берегах стремительной речки, чье глубокое ущелье открывалось как раз над ним, Картаго находился как раз на линии схода одного из будущих лахаров.
Нельзя было ни перенести город на другое место, ни предупредить лавины. Поэтому имелось одно активное решение и одно пассивное. Первое состояло в отводе лахара с помощью отражающей дамбы, поставленной под углом к направлению лахара, и канала, по которому он пошел бы мимо города; второе заключалось в эвакуации населения в нужный момент. Мы спустились в Сан-Хосе и изложили наши соображения президенту республики, премьер-министру, министру общественных работ и министру… вулканов. Среди последствий извержения Ирасу было и образование Министерства вулканов!
Нас внимательно выслушали, и после часовой технической дискуссии было условлено, что наши предложения начнут осуществляться. Имелось в виду помимо собственно строительных работ создать частично автоматизированную систему наблюдения близ вершины, там, откуда обычно обрушиваются лахары. Плюс к тому в кратчайшие сроки нужно было разработать план эвакуации горожан на возвышенные места и начать готовить их к организованному следованию к этим местам (в самом городе и его окрестностях) в любое время суток.
Мы вернулись в свой блиндаж. Время наверху летело быстро. Мы были по горло заняты замерами и отборами проб, сейсмографией, чисто естествоиспытательскими наблюдениями компонентов извержения. Сюда добавлялись готовка еды, фотосъемки, шахматы и… регби. Мы разбивались на две команды по три человека, у нас был мяч, и, пожалуй, мы побили рекорд высоты в этом виде спорта. Передачи руками получались намного точнее благодаря облеплявшему мяч вулканическому пеплу, а от ударов ногой мяч летел в разреженном воздухе дальше, чем у лучщих профессионалов. По той же причине мы не могли бегать больше 15 минут кряду, хотя и получали от игры неописуемое удовольствие.
Спустя несколько дней после беседы с членами правительства мы заметили, что оговоренная программа ни по одному из пунктов не выполняется. Я вновь отправился в Сан-Хосе, был принят президентом, выразил ему свое удивление, выслушал довольно невразумительный ответ относительно задержки, получил массу обещаний и вернулся к своим делам.
Прошло сколько-то дней. Меры безопасности все еще не принимались. Я опять спустился в столицу, на сей раз вместе с Эльскенсом, и прежняя сцена повторилась от начала до конца. Я проявил гораздо больше настойчивости и решил, что дело наконец стронется с мертвой точки. Два дня спустя я пришел в ярость и прибег к угрозе: или наши признанные обоснованными советы немедленно исполняются, или же мы прекращаем работу, возвращаемся в Париж, ставим в известность ЮНЕСКО и созываем пресс-конференцию, дабы сообщить мировой общественности о недопустимом бездействии местных властей.
Угроза поведать обо всем миру подействовала: на следующий же день работы начались. Позже я узнал (уже во Франции), что вопреки нашим рекомендациям дамба была насыпана не из земли, а из мешков с землей, рядами уложенных друг на друга. Само собой, поставщик мешков, близкий родственник одного министра, на этом неплохо заработал. Кроме того, дамба была поставлена не наискось, а, следуя совету нового «эксперта», на сей раз американского, перпендикулярно руслу горного потока. Менее эффективный, вариант этот к тому же и обошелся дороже. Но к мнению американца скорее прислушиваются, чем к советам европейца… К счастью, всего лишь один человек погиб в вызванной дождями лавине.
Единственный раз за четверть века я оказался более пессимистичен, чем местные власти, и был вынужден подтолкнуть их к действиям. Во всех остальных случаях страхи абсолютно не соответствовали реальной угрозе, и я с удовольствием всех успокаивал.
Индонезия
На следующий год я вновь принял участие в экспедиции под эгидой Организации Объединенных Наций. Индонезии требовалось установить принципы создания эффективной системы слежения за своими грозными вулканами и оценить связанные с ними природные богатства, особенно запасы геотермической энергии. Туда мы отправились с Георгием Горшковым, в ту пору лидером советской вулканологии, и Джорджо Маринелли, лучшим европейским экспертом по геологии горячих подземных вод.
Мы провели три запомнившихся месяца среди рисовых полей, извилистыми ступеньками взбирающихся на нижние склоны вулканических гор, среди лесов каучуконосов, чайных и кофейных плантаций, бесчисленных деревушек, пристроившихся вокруг огромных манговых деревьев, среди народа, славящегося приветливостью своих улыбок и изяществом молодых женщин. Естественно, были там и вулканы один другого краше и столь же непохожие: страшный Мерапи, чей вязкий купол незаметно для глаза вырастает в кратере до тех пор, пока очередной взрыв и раскаленные тучи не разносят его вдребезги; Бромо, беспрестанно пышущий газами — то сверкающими водяным паром, то серыми от вулканической пыли; Папандаян, где мы нашли богатейшие из виденных мною полей серы и разноцветных солей; Агунг, погубивший годом раньше тысячи человек, а сейчас безмятежно возвышавшийся над опустошенными окрестностями; наконец, Кава-Иджен, в чьем кратере плещется небывалое горячее озеро концентрированной смеси соляной и серной кислот с раствором сернокислого алюминия.
Мы обнаружили показания на геотермическую энергию в разных местах, но больше всего на плато Дьенг, в центре Явы. К сожалению, составленный нами проект, включавший углубленную разведку этого района, энергии которого, судя по всему, хватило бы для производства миллиардов киловатт-часов дешевой энергии, безвозвратно сгинул в дебрях ооновских архивов. Несколько лет спустя через посредство французского посла в Джакарте — человека на редкость компетентного — я попытался возродить мысль о производстве на Яве геотермического электричества. Увы, безрезультатно. Только сейчас начинается реализация проекта, но заправляют делом Соединенные Штаты — кстати, без малейшей ссылки на авторов используемых идей.
Однако история эта имеет отдаленное отношение к моей основной профессии. Профессии не такой уж приятной, как это представляется некоторым. В подтверждение приведу строчки из своего полевого дневника: «Что за работа! Приходится часами спускаться от кратеров по бесконечным, петляющим по склонам тропам; за стеной непрекращающегося дождя нельзя даже краешком глаза взглянуть на извержение; надо мотаться по странам с непонятными языками, убеждать или подмазывать невежественных таможенников, упаковывать и распаковывать багаж с аппаратурой и образцами, постоянно куда-то уезжать и приезжать. И все же сколько радостей она дарит!»
Я сделал эту запись на острове Бали после подъема на Агунг. Восхождение оказалось небезопасным: дождь превратил пепел, в изобилии покрывший гору во время недавнего извержения, в скользкую глину. На верхние склоны мы забрались по очень узкому крутому гребню. Обувь на каучуковой подошве никуда не годилась: ноги то и дело разъезжались в стороны. Здесь потребовались бы не наши ботинки, а «кошки»! Как это часто бывает, спуск оказался опаснее подъема. В этот момент усталость усугубляется тем, что ноги опережают взгляд, а не наоборот. Идти по похожему на скользкую крышу гребню было особенно трудно, поскольку сила тяжести придавала телу совсем ненужное в данной ситуации ускорение. Чем сильнее я боялся поскользнуться и кубарем полететь в тысячеметровую пропасть, тем быстрее росло во мне чувство обиды: хорошенький получится конец для вулканолога, считавшего себя к тому же альпинистом!
Единственный мой спутник был профессиональным горным гидом, но не скажу, чтобы и он чувствовал себя намного увереннее в данной ситуации… Высокий и поджарый, с добротным чувством юмора, Клод Дюфурмантель был человеком необычным. Когда ему надоедало сопровождать любителей на Монблан или Грепон, он переключался на свою вторую профессию — инженера-геолога. Я просто восхищаюсь независимостью Дюфурмантеля и презрением к карьере, позволяющим ему посылать друзьям такую, например, открытку: «Долой геологию, даешь горы!» Это означает, что, устав от жизни инженера, он решил провести в Альпах пару лет для восстановления в памяти забытых им малоприятных сторон жизни профессионального альпиниста. Приходит срок, и друзья получают новую открытку: «Долой горы, даешь геологию!», а наш герой отправляется изучать местоположение будущей плотины, или участки, по которым пройдет линия метро, или дно Северного моря, где ищут нефть. Поверьте, требуется гораздо больше смелости, чем может показаться, чтобы вести такую вот жизнь.
Прыжки в самолет
Без предупреждения, как обычно, очередное извержение Ньямлагиры произошло в 1967 году. К этому вулкану я питаю особую привязанность с 1948 года, ведь именно на нем произошло мое приобщение к вулканологии: его боковое извержение произвело на свет небольшой попутный конус Китуро. Хотя я и не без колебаний поддаюсь теперь желанию мчаться к месту нового извержения, в случае со старым другом Ньямой я не колебался. И был не прав, так как, несмотря на спешку, пересадки из самолета в самолет и кросс в несколько километров по знакомым тропинкам в густом лесу, я опоздал!
Ги Бонэ сказал, что опоздал я на самую малость: тремя часами раньше из кратера еще вылетали снопы раскаленных снарядов.
Не впервые я прибывал на место после окончания извержения. Но всякий раз очень грустно сознавать, что ты лишился зрелища, пресытиться которым невозможно. Явление это настолько сложное, что его надо наблюдать вновь и вновь. Ради него тратишь время и деньги, тогда как того и другого нам так не хватает!
Журналистов средней руки отличает злоупотребление штампами. Когда кто-то по той или иной причине приобретает известность, посредственный журналист тотчас же приклеивает ему какой-нибудь ярлык. У меня таких ярлыков два или три, и не могу передать, насколько они меня выводят из себя. Согласно одному из них, «как только где-нибудь начинается извержение, он (то есть я) вскакивает в первый попавшийся самолет…». Во-первых, я сам когда-то занимался легкой атлетикой и хотел бы посмотреть, как это можно «вскочить в самолет». Во-вторых, совершенно неразумно устремляться к любому извержению. Не исключено, что я видел извержений больше, чем другие. Но хотя их наблюдение для вулканолога то же самое, что клиническая практика для ученого-медика, это лишь первый шаг к знаниям, достигаемым серьезными исследованиями. А они требуют подготовленных напарников и громоздкого, тяжелого, а то и хрупкого дорогого оборудования. Попробуйте «вскочить» в самолет, к тому же в «первый попавшийся», когда вас пять или десять человек, навьюченных ценным имуществом, за которое к тому же надо заплатить пошлину! Кроме того, эти люди не могут сию секунду освободиться от своих основных обязанностей (было время, когда ни один вулканолог не получал денег за свою работу). Даже сегодня средств на вулканологию во Франции отпускается мало, а путешествия самолетом стоят недешево. И в то же время всегда рискуешь появиться на месте извержения, когда оно уже завершилось…
Испытание шлема на Стромболи
Как я уже говорил, в 60-х годах мы всерьез принялись за методы замеров и анализа эруптивных газов. Нашим «испытательным полигоном» были Стромболи и Этна. По натуре я не бухгалтер и не коллекционер и не могу сказать точно, сколько раз и надолго ли мы туда ездили. Поездок было множество, и все они слились в моей памяти. Я живу будущим, и мне трудно вспомнить что-нибудь выдающееся из вулканологических будней, в которые превратились для меня посещения сицилийских вулканов. Справедливости ради скажу, что каждая поездка не похожа на другие — профессия наша монотонностью не отличается. Всегда все разное: условия, программы и напарники, успехи и неурядицы, трудности и риск, а иногда и волнения.
Что до последних, на память приходит ливень шлака и бомб, под который я попал однажды вечером на краю широкого западного жерла Стромболи. Я пошел туда, чтобы испытать изготовленный по нашему заказу шлем нового типа. Не успел я наклониться над бортом колодца и заглянуть в колдовскую бездну, как грянул взрыв. Он оказался намного сильнее сотен предыдущих. Я был ослеплен желтым пламенем тысяч тонн жидкой породы, внезапно взметнувшихся в воздух. Инстинктивно отпрянув, я застыл по стойке смирно. Я сразу понял, что со стороны выгляжу нелепо, но ничего иного мне не оставалось: только потерей самообладания можно было бы оправдать бегство под снарядами, которые через секунду должны были посыпаться со скоростью, в сотню раз превосходящей скорость моего бега; усевшись на корточки и сжавшись в комок, я бы подставил спину, чью уязвимость я неожиданно осознал; но, стоя абсолютно прямо, чтобы полностью укрыться под широким шлемом, я мог опасаться лишь косого огня колоссальной гаубицы, палившей в шаге справа от меня, или же падения чрезмерно крупного сгустка лавы.
В следующую секунду град лапиллей застучал по моему головному убору из стекловолокна. Затем последовал удар чем-то мягким и тяжелым — это была первая бомба. Потом еще и еще… Я потерял им счет. Шлем реагировал даже лучше, чем мы предполагали, когда конструировали его. Закругленный и снабженный закрывающим плечи резиновым валиком, он ослаблял удары еще нетвердых снарядов, и позвоночник легко их выдерживал. С обычной, сидящей на голове каской шейные позвонки, возможно, не выдержали бы, но тут нагрузка приходилась на спину, а она для этого достаточно крепка. Раскаленные караваи усыпали землю вокруг, тускнея, чернея и застывая на моих глазах. Пожалуй, мне повезло, что я находился так близко от огнедышащего жерла: комья расплавленной лавы (судя по цвету, температурой примерно 1200°) не успевали потерять пластичность до падения. Кроме того, поскольку большинство описываемых бомбами парабол были довольно пологими, град шел менее густо там, где я стоял. С другой стороны, самые увесистые глыбы шлепались ближе, так что все эти 100 секунд я боялся оказаться залепленным лавой с головы до ног…
Тибести
Приобретя реноме экспертов-вулканологов, мы не сомневались в ограниченности своих познаний. Даже то, что наша небольшая группа состояла из любителей (в смысле «тех, кто любит»), занимавшихся химией, физикой, изучением магмы, тектоникой и другими науками, не могло создать иллюзию осведомленности. Крайняя сложность вулканического феномена и молодость вулканологии сами по себе объясняли это незнание, но отсутствие каких бы то ни было кредитов было для нас дополнительным грузом, который нас раздавил бы, не будь мы энтузиастами. Сознавая свои недостатки, мы использовали малейшую возможность для учебы. Лично я далеко не книжник, и меня в первую очередь привлекала работа на местности. В те долгие годы, когда мы не получали никакой помощи, наипервейшим препятствием для такой работы была стоимость путешествия к очередному объекту наших исследований. Большую часть нужных сумм я зарабатывал писанием книг и статей, чтением университетских и публичных лекций, съемками документальных фильмов. Эта деятельность отнимала немало времени, но было приятно подобным образом зарабатывать себе на жизнь и сохранять независимость. Если не считать публичных лекций!.. Мне не нравилась их неизбежная несколько актерская сторона, равно как и риск быть зачисленным в малоуважаемое племя так называемых «путешественников», нещадно расплодившееся за последнюю четверть века.
Поехать на Сицилию впятером или вшестером было относительно несложно. Но желание посмотреть на вулканы Перу или Новой Зеландии, хотя бы и оплатив один-единственный билет, часто ставило передо мною нелегкие задачи. И все-таки по прошествии 12 лет я все еще остаюсь под впечатлением от чересчур краткого, двухнедельного пребывания в Тибести — этом самобытном вулканическом массиве под тропиком Рака в чадской Сахаре, на границе с Ливией и Суданом. На вездеходах и верблюдах (то есть большей частью пешком, поскольку это наилучший способ передвижения), под обжигающим солнцем и в ледяном ночном холоде пустынь мы пересекли с востока на запад и с севера на юг территорию в сотню тысяч квадратных километров, занятую вулканическими горами. Некоторые возвышались до 3500 метров над уровнем моря…
Раз уж речь зашла о море… Самое ближнее, Средиземное отстоит от этих мест на 1000 километров. Это довольно веский довод против гипотезы, приписывающей вулканизм воздействию поверхностных, в основном морских, вод. Сторонники ее приводят в доказательство тот факт, что крупные вулканические цепи располагаются или в океанах, или вдоль их берегов: Япония, Индонезия, Аляска, Антильские острова, Боливия, Перу… Когда им напоминают, что в самом центре Африки, более чем в 1300 километрах от ближайшего океана, поднимаются вулканы Вирунга, они ссылаются на воду больших озер — Киву или Эдуарда, даже Танганьики и Виктории… Но в Тибести мы имеем дело с самой настоящей пустыней.
К слову сказать, близость морей и вулканов чаще всего является лишь иллюзией, порождаемой мелкомасштабными картами. Так, например, вулканы Анд в большинстве своем удалены от берега на 200 километров, а ближайший находится от него в 100 километрах. Однако существует несомненная связь между вулканическими хребтами и некоторыми континентальными окраинами, главным образом в Тихом океане: и те и другие являются продуктами движения больших плит, составляющих сферическую мозаику, именуемую земной корой. Образующие базальтовое дно великого океана плиты, столкнувшись с теми, что несут континенты, углубились под них и с тех пор врубаются в мантию планеты последовательными толчками, вызывающими те бесчисленные землетрясения, что поражают в одинаковой мере Японию, Филиппины, Калифорнию, Перу и Чили. И все-таки связанный с этими колоссальными надвигами вулканизм локализован в узкой, вытянутой параллельно берегам зоне в 100–200 километрах от них, то есть слишком далеко для того, чтобы морская вода могла просочиться в резервуары магмы под вулканами. В том, что поверхностные воды могут играть какую-то роль в извержениях, нет ничего неправдоподобного, но вулканизм в них ничуть не нуждается. Луна дает тому трудно опровержимое доказательство.
Тибести оставил у меня воспоминания о безбрежных полях золотистых пород, отлогими склонами поднимающихся к зубчатым гребням огромных кальдер с крутыми стенками. Благодаря высоте воздух там легкий, хотя солнце печет по-тропически. Тибести — единственная пустыня, где я не возненавидел солнца. После нескольких тяжких дней в мавританском Адраре, эфиопском Данакиле или чилийских солончаках под тропиком Козерога солнце, которое я обычно ценю наравне с любовью, становится ненавистным — так жжет оно в совершенно безоблачном небе. Когда оно выкатывается из-за горизонта, на него смотришь с бессильной злостью жертвы к палачу. Знаешь, что новых 12 часов подряд нужно будет ходить, работать, жить под его всюду достающими неумолимыми лучами. 12 часов ждать, пока наконец горизонт не проглотит его! В Тибести этого нет. Находясь чаще на высоте 2–3 тысяч метров, мы дышали свежим и легким воздухом, который сильный бриз приносил из бесконечности и уносил туда же. Кожа наша только бронзовела под этим ласковым светилом.
В Тибести находилась взрывная кальдера, один из «штампов» классической вулканологии. Кальдерами называют огромные кратеры шириной до десятков километров. Долго считалось, что их два типа: одни образовались из-за колоссального оседания породы, другие созданы гигантскими взрывами. Как раз перед второй мировой войной Хауел Вильямс доказал, что подавляющее большинство известных тогда кальдер — и все те, что он лично изучил, — относилось к первой из двух категорий. Однако некоторые геологи, в том числе и во Франции, продолжали утверждать, что существуют и эксплозивные (взрывные) кальдеры и что во всяком случае одна такая кальдера, их архетип, находится в Тибести — Тру-о-Натрон («Натриева Дыра»). К тому времени я уже побывал в большинстве кальдер мира и был убежден в правоте Вильямса. Но аргументы французских геологов заслуживали внимания. Они заявляли, что Тру-о-Натрон появилась вследствие чудовищного взрыва: на километры вокруг этой кальдеры громоздились немалых размеров глыбы. И все-таки я довольно скептически воспринимал эти рассуждения, так как не мог согласиться с тем, что скорее квадратная, чем круглая, дыра объемом 4 миллиарда кубических метров (глубиной в километр, длиной в восемь и шириной в пять), с вертикальными стенками может быть образована взрывом. Этот скептицизм, разделявшийся и моим другом Маринелли, основывался, правда, лишь на внешнем противоречии между прямоугольной формой данного отверстия и чаще всего круглыми воронками, оставляемыми взрывами. Вот почему нам очень хотелось самим заглянуть в эту дыру.
Уже на подходе к кальдере Маринелли и мне все стало ясно. «Черта с два она взрывная», — пробурчал Джорджо. Еще не выйдя из машины, чтобы пройти шагов пятьдесят, отделявших нас от гладко обрубленного края потрясающей впадины, мы осознали, что размеры выброшенных взрывами глыб не соответствуют размерам пропасти: менее 1/100 кубического километра против 40 кубических километров, то есть примерно один кпяти тысячам…
Было вполне очевидно, что прямоугольная форма кальдеры обусловлена сетью заметных разломов, характерных для всего района. Влияние подобных сдвигов на морфологию оседания поверхностных участков в подземную полость было механически логично, но никак не вписывалось в гипотезу взрыва. Наконец, было ясно, что масштабы депрессии соответствовали толстым игнимбритовым покровам, по которым мы перед этим проехали с сотню километров и которые явно были обяздны своим происхождением этому вулкану. То, что мы обнаружили во время спуска в гигантский котел, только утвердило нас в своей правоте.
Профессия геолога имеет немало приятных сторон, и среди них — вероятность открытия того или иного объяснения путей формирования лика планеты. К сожалению, геология крайне редко бывает точной наукой, а непроницательные наблюдатели или лишенные необходимой серьезности исследователи слишком часто публикуют плоды своих ошибок или неправдоподобные сведения. Могут пройти годы, прежде чем другой наблюдатель посетит места, где почерпнул вдохновение автор ошибочного утверждения. Это, не говоря уже о сложности геологических явлений, приводит к тому, что неправильные идеи живут в геологии иногда много дольше, чем в других науках. С другой стороны, моды в психоанализе и политэкономии, например, меняются слишком часто!..
1968–1973
Бокка Нуова, Этна
1967 год стал поворотным в моей профессиональной деятельности. В этом году Национальный центр научных исследований (НЦНИ) предоставил мне место исследователя. Впервые за восемнадцать лет мне положили оклад… Я почти растерялся от этих перемен в своем положении. Тем более что присвоенное мне звание оказалось довольно высоким. Выделенные средства позволяли незамедлительно наметить стройную программу работ, приобрести кое-какой инструментарий, подобрать сотрудников, запланировать серию выездов на местность. Лейтмотив был все тот же: ничего нельзя выяснить в явлении извержения до тех пор, пока определенно не установлена природа газов, обусловливающих его ход.
Задолго до того я понял, что подобные изыскания должны вестись не геологами, а химиками и физиками. В моем штатном расписании таких должностей предусмотрено не было; пришлось разыскивать тех, кто мог бы участвовать в программе, не получая вознаграждения. Нужны были такие, кто уже числился бы в другом учреждении, поскольку НЦНИ согласился принять на службу руководителя работ, не имея возможности обеспечить его людьми. К вящему моему удивлению, казавшееся невозможным разрешилось, как по мановению волшебной палочки. Прочные дружеские связи с миром физиков, заманчивость вулканов и, как всегда, везение помогли мне собрать близкую к идеалу группу.
Один находчивый друг подсказал мне: «Вы собираетесь изучать высокотемпературные газы, с большой скоростью выходящие из кратеров. Я знаю лабораторию, где исследуются такие же газы, но только выходящие из сопл ракет. У вас отверстие направлено вверх, у них — вниз. В остальном все сходится».
Так, в 1968 году я плодотворно сотрудничал с симпатичными инженерами одного учреждения, создававшего, в частности, французские космические ракеты. К сожалению, сотрудничество не смогло продолжаться более года, но благодаря ему были решены некоторые технические проблемы измерения скорости эруптивных газов и, что еще сложнее, переносимой ими теплоты. Несмотря на многообещающие результаты, руководство этого центра запретило дальнейшие совместные изыскания. Дело в том, что я был вынужден объявить себя неплатежеспособным, после того как центр выставил мне в качестве ответственного за программу счет на сотни тысяч франков не помню уж за сколько «инженеро-часов»…
Мы расстроились. Ведь в том году на Этне условия для работы оказались лучше, чем на любом другом вулкане: в ее обширном центральном кратере разверзлось новое жерло. Шириной всего метров в пять, оно раз по пятьдесят в час выдавало с ужасающим рыканием мощную порцию горячих газов. Но, как и рев потревоженного слона, этот оглушающий шум только пугал — во всяком случае поначалу, — не причиняя зла. А главное, было несложно, натянув комбинезоны из алюминизированного асбеста, вставать на борт отвесного колодца и опускать в него термопары, датчики теплового потока или инструменты для забора проб. Температура газов достигала 1000°, а скорость, с трудом измерявшаяся нашими методами, превышала 500 километров в час. В промежутках между сериями «выдохов» мы могли заглядывать в раскаленный цилиндр, чье дно скрывалось в слепящей глубине. Никогда и нигде я еще не заглядывал так далеко в огонь недр. Несмотря на жар, быстро проникавший сквозь наши латы, я не мог оторвать глаз от этого ошеломляющего зрелища. Новая порция газов заставляла отпрянуть, а парни, вооруженные железными шестами, на концах которых были закреплены измерительные приборы, изо всех сил старались удержать их в яростно рвущейся струе.
На следующий год Бокка Нуова продолжала выдыхать газы с четким интервалом в 1,8 секунды (в предыдущем году он равнялся 1,7 секунды)… Жерло немного расширилось, возможно потому, что газовый поток выскабливал стенки, постоянно находившиеся на грани плавления. Но с первого же взгляда внутрь колодца я заметил еще одну вещь.
Раньше цилиндр уходил вниз и растворялся в пылающей глубине, а цвет его стенок постепенно переходил из красно-оранжевого в золотисто-желтый. Теперь же он превратился в короткий туннель, резко обрывавшийся чем-то вроде добела раскаленного зала: размытая граница между пурпурным и желтым цветом стала совершенно четкой. За неимением точек отсчета было сложно определить глубину выхода колодца к своду рожденной воображением огненной пещеры: метров пятнадцать— двадцать? Во всяком случае, слишком мало. Масштабом мог послужить только диаметр Бокки, но круговая стена обрывалась прямо перпендикулярно, что не давало оценить его мало-мальски точно. И все-таки необходимо было составить об этих размерах какое-то представление, так как от толщины кровли пещеры во многом зависело не только продолжение программы, но и само наше существование. Действительно, создавалось впечатление, что подземный зал приближался к поверхности, по мере того как порода целыми пластами обрушивалась с его потолка. Осядь эта 20-метровая толща базальта, державшаяся скорее всего лишь благодаря собственной прочности, и наша группа в полном составе очутилась бы непосредственно на предмете своих исследований!
Я до сих пор ругаю себя за то, что не поделился опасениями с товарищами. Из-за нехватки опыта они временами пугались совсем неопасных явлений и, наоборот, вели себя беззаботно в действительно рискованных ситуациях. В данном случае никто из них, похоже, не осознавал нависшей над нами угрозы. Взвесив «за» и «против», до окончания сбора нашего урожая замеров и проб я выбрал оптимизм.
То, что ничего не случилось, а урожай получился богатый, могло бы послужить доказательством моей прозорливости. Но сам я склонен думать, что мне просто лишний раз повезло вместе, со мной — моим товарищам. Поскольку эруптивную деятельность предсказать практически невозможно, мое решение на том уровне подъема свода подземного зала трудно было оправдать. И действительно, 8 месяцев спустя, в начале 1970 года, окружавшая Бокка Нуову почва осела, образовав 100-метровый провал, постоянно увеличивающийся за счет обрушения стенок. Глядя на эту зияющую яму и вспоминая, как 15 человек провели несколько дней и ночей в обреченном на исчезновение круге, я не раз потом содрогался. Что давало мне право на подобное решение? Что говорило мне, что свод пещеры, ничем не подпиравшийся на площади с гектар, продержится еще 8 месяцев? Да ничего: она могла рухнуть через 8 часов…
Эти запоздалые страхи впоследствии прибавили мне осмотрительности. Но я так и не смог ответить на простой вопрос: прав я был или нет? Результат ничего не узаконивает, цель никогда не оправдывает средства. Никакая научная или спортивная победа не стоит человеческой жизни. С другой стороны, изучать извержения и значит рисковать; без риска невозможен никакой успех, по крайней мере с нынешними методами и оборудованием. Но рисковать минимально! По этой причине между боязливым консерватизмом, отличающим некоторых вулканологов, и преступным авантюризмом остается совсем крохотный зазор. Это означает, что нас всегда будут критиковать, и прежде всего мы сами!
Коморские острова
Последняя четверть моей первой четверти века упорных занятий вулканологией (второй четверти века пошел третий год, но могу держать пари, что я не завершу ее!) была посвящена главным образом изучению эруптивных газов. Все эти шесть с лишним лет мы разрабатывали соответствующий инструментарий. Срок может показаться немалым, но объясняется он как нашими скромными средствами, так и препятствиями, чинимыми вулканами. Замечу, однако, что в 1968 году фонды наши выросли от нуля до 100 тысяч франков в год, а в следующем году, когда мы обратили на себя внимание Комиссариата по атомной энергии (КАЭ), они увеличились более чем вдвое. КАЭ дал нам денег на закупку аппаратуры, предоставил в мое распоряжение прекрасно оборудованные химические лаборатории и, что еще более ценно, выделил мне лимиты «человеко-лет», то есть разрешение привлекать к работе инженеров и техников.
Именно в этот период сбылась моя мечта 20-летней давности: провести программу геологических изысканий в пустыне Афар, одном из наиболее красивых и самых жарких мест в мире. В этой прилегающей к Красному морю котловине можно было наблюдать явление, называемое «дрейфом континентов», а точнее — расширение океанского дна, вследствие которого материки сближаются или расходятся… В другой книге я расскажу подробно об этой работе.
Вернувшись в Париж из последней экспедиции на Ньирагонго, я был тотчас же отослан назад в южное полушарие: началось извержение Карталы, вулкана высотой 2560 метров, образующего хребет острова Гранд-Комор в Мозамбикском проливе. Он очень похож на щитовидные гавайские вулканы-купола Килауэа и Мауна-Лоа, выросшие со дна океана в результате наложения друг на друга бесчисленных слоев базальта. Извержения на них происходят через вершинные кратеры либо через временные боковые трещины. Последние могут представлять опасность, если открываются на высоте, с которой потоки лавы способны добраться до заселенных районов.
Коморское извержение 1972 года проходило в большом центральном кратере на вершине вулкана, так что живущему вдоль побережья населению бояться было нечего. Именно это я и разъяснил в Париже высокопоставленному чиновнику департамента заморских территорий, передавшему мне пожелание своего министра срочно отправиться на Коморы в качестве эксперта. Честно говоря, ни малейшего желания соглашаться у меня не было: мы только что вернулись из очень интересной, но утомительной экспедиции. Однако правительство настаивало: жители острова были в панике, всякая работа приостановлена, а некоторые европейцы уже готовились улететь на Мадагаскар или во Францию… Я попросил только, чтобы на месте мне дали вертолет. По горло сытый шлепаньем по грязи в джунглях под тропическими ливнями, я мечтал о комфортабельной вулканологии! Когда я вышел из самолета в Морони, миниатюрной столице Коморских островов, меня уже ждал присланный с Мадагаскара военный вертолет. Лейтенант Бурдийон был на седьмом небе от счастья: летать над извергавшимся вулканом было куда как веселее, чем тянуть лямку в гарнизоне, хотя бы и на заморском острове.
Вдвоем мы провели на Гранд-Коморе чудную неделю. Никогда еще полевая работа не отнимала у меня так мало времени и сил. Из-за дождей и низкой облачности наблюдения могли проводиться только два раза в день: рано утром и перед закатом. Этого вполне хватало, так как извержение было классически простым.
Мы вылетали на рассвете и низко проходили над городком, теснящимся вокруг малахитовой гавани. По мере того как мы широкими кругами поднимались к вулкану, под нами открывались диковинные виды: между ультрамарином океана и темным изумрудом полей за освещенными солнцем лесами смешивались сапфир, бирюза, нефрит и аквамарин коралловых лагун, обведенных белой каймой рифов.
Сверху лес намного красивее, чем изнутри. Отсюда его не только «видно за деревьями», но, более того, каждое дерево украшает эту инкрустацию своими индивидуальными особенностями — выпуклой или стрельчатой вершиной, завитой кроной, раскрытым зонтом, полусферическим куполом цвета берилла или топаза.
Потоки лавы не доходили до середины горы. В зеленой толще леса они прорубили широкие темно-серые просеки. В утренних лучах трудно было отличить застывшие потоки от еще движущихся. Лишь у истоков, где температура превышала 1000°, блеск лавы туманился пленкой охлаждения, отражавшей дневной свет.
Зато в кратере сказочная пляска огня пленяла взор. Как и лес, действующий кратер лучше смотрится с воздуха. В обрамленном желтыми пятнами черном канале варится, булькает, плещет, кипит густое варево цвета граната, золота, киновари и пурпура. Солнце колет глаза мимолетными металлическими бликами. Огромными пузырями вздуваются и лопаются на поверхности пластичные клочья лавы. Поднимаясь, в воздух, они деформируются и медленно вытягиваются. Между этими длинными, темнеющими на глазах языками лавы, выделяющимися своим бронзовым цветом на фоне жерл, нам приоткрываются на миг ослепительные внутренности жидкого золота, того самого золота, увидеть которое составляет счастье геолога. До того я еще ни разу не имел возможности вот так, в свое удовольствие, разглядывать наполненный кипящей лавой кратер. Для этого требовалось извержение подобного типа, бедное дымами и богатое расплавленным базальтом. Требовался и вертолет, ведомый опытным пилотом…
Так совпало, что мне вновь выпал этот редкий шанс на следующий месяц, когда, едва вернувшись с Коморских островов, я в третий раз за 3 месяца был возвращен, как теннисный мяч, за экватор. На сей раз я попал на остров Реюньон, где в кальдере Питон-де-ля-Фурнэз происходило извержение, схожее с тем, что закончилось перед этим на Картале. Там бушевал новорожденный шлаковый конус. Если не считать, что кратер был поуже, чем у Карталы, а уровень магмы пониже, он походил на него, как родной брат.
Кстати, деятельность обоих вулканов была удивительно идентичной. Разница заключалась лишь в том, что во втором случае процесс растянулся на полгода и перемещался по кальдере, где трещины открывались последовательно в пяти местах, на которых выросло пять шлаковых конусов, а извержение на Картале длилось меньше месяца и с начала до конца оставалось строго локализованным. Замкнутые в кальдерах своих вулканов на высоте 2500–2600 метров, оба извержения не представляли ни малейшей опасности: потоки едва достигали в длину нескольких километров. Для меня не составило труда убедить местных уполномоченных, что их беспокойство не имело оснований.
В первый же день я встретил в Морони инженеров, причем их количество не могло не удивить на этих затерянных в океанских просторах островах, живущих вывозом продуктов сельского хозяйства… Я был ошеломлен, узнав, что французское правительство строит на Гранд-Коморе аэродром для приема самых больших современных самолетов — «Боинг-747» и «ДС-10». Соображения стратегического, экономического и географического порядка не могли объяснить этого проекта. Оказалось, что постройка аэродрома была необходима для развития туризма: южноафриканцы, американцы, австралийцы и прочие должны были привозить сюда доллары, требующиеся для вывода архипелага из состояния отсталости… Как мне думается, и сами авторы этой утопии нисколько в нее не верили. Мало того, что прежний аэродром мог принимать самолеты, перевозящие больше 100 пассажиров за раз. Возникал другой вопрос: если количество туристов увеличится, то где их расселять? Да и вообще, что тут делать толпам туристов?
Выяснилось, что аэродром захотел построить местный шейх, и правительство пошло ему навстречу, дабы заручиться его поддержкой на выборах. Видно, поддержка эта вполне стоила 9 миллиардов франков, отпущенных на строительство, тем более что деньги принадлежали далеким налогоплательщикам, которые никогда не узнают об этой «Панаме». Да и не для всех эти миллиарды будут выброшены на ветер. По возвращении в Париж я постарался привлечь внимание ответственных лиц к необоснованности проекта. В своем докладе я мог развить только тезис вулканического риска, поскольку в вопросах воздухоплавания и гражданского строительства официально я был некомпетентен. Так, взлетно-посадочная полоса должна была пройти перпендикулярно склону горы, то есть она подвергалась риску быть перерезанной потоками лавы в случае мощного извержения. Копию доклада я разослал во все заинтересованные инстанции, с тем чтобы, ссылаясь на мою некомпетентность, скандал нельзя было замять. Ничего из этого, однако, не вышло, и дело было погребено, как и большинство ему подобных, в которых в последние годы оказываются замешанными крупные строительные фирмы и большая политика.
Работавшие по этому разорительному и бесполезному проекту инженеры заинтересовались моим мнением по поводу огромных полостей в скалах, которые им с немалым трудом приходилось заравнивать. Я отправился посмотреть, в чем дело, и обнаружил самую грандиозную из когда-либо мною виденных систем вулканических туннелей… По ним могли бы ходить поезда метро, и, кстати сказать, оно было бы не более необходимо шейху и обошлось бы французским налогоплательщикам не дешевле, чем аэродром, а на его постройке лишний раз нажились бы правящие нами тресты.
Я писал выше о том, как появляются такие туннели. Они частенько встречаются в базальтовых покровах, но в таком количестве на гектар я их видел только на Гранд-Коморе. Некоторые из них имели невероятные размеры и, открываясь в серо-черном утесе над океаном, походили с моря на входы в пещеры троглодитов. Эти естественные пещеры уходили на километры в глубь острова.
Сметой строительства аэродрома не была предусмотрена ликвидация, пещер, и требовались миллионные дополнительные расходы: приходилось не только засыпать обнаруженные при выравнивании пустоты, но и искать те, что лежали глубже под полосой. В Париже я добился встречи с начальником Управления гражданской авиации. Он беседовал со мной весьма любезно, но прямых ответов на свои вопросы я от него так и не добился. Тем дело и кончилось.
Исландия: погребенный город
Мы заканчивали погрузку снаряжения в самолет, чтобы перелететь из Джибути к Эрта-Але, когда я получил радиограмму: началось извержение на Хеймаэе, главном острове архипелага Вестманна, на юге Исландии. Колебаний быть не могло, так как на лавовом озере Эрта-Але нас ждала интересная программа наблюдений; а новое извержение могло скоро закончиться. Кроме того, эфиопский вулкан был от нас в 400 километрах, а до Исландии 8 тысяч километров. Наконец, в пустыне мы работали в полном одиночестве, тогда как на Хеймаэе нас окружили бы полчища охотников за сомнительными сенсациями для определенной прессы иее легковерных читателей. И все-таки я сожалел, что упускаю, возможно, нечто необычайное.
К тому же Исландия — арктическая сестра тропического Афара. Оба района оседлали рифтовую цепь, петляющую по дну океанов на протяжении 80 тысяч километров. Только там можно изучать на натуре расширение океанского дна и дрейф континентов, тесно связанные с вулканизмом. По этой самой причине вулканическая активность там высока: три извержения за 10 лет. Первое началось в 1963 году под водой у южной оконечности архипелага Вестманна идлилось три года. Ему обязан своим появлением на свет остров Суртсэй (эй означает по-исландски остров). В 1970 году знаменитая Гекла извергалась непродолжительное время, нанеся значительный ущерб животноводству. Вылетевший из кратера тонкий пепел был богат серными солями исоляной кислотой, выделившимися из эруптивных газов. Ветром его развеяло над тысячами гектаров пастбищ, имногие животные погибли от отравления.
Вернувшись из Эфиопии в Париж, мы не смели надеяться, что вулкан на Хеймаэе еще действует. Выяснилось, однако, что он буйствует вовсю. На самом деле это был новый вулкан, а не пробудившийся старый Хельгафелль, как сообщалось в прессе. Я знал об этом из письма руководителя исландских вулканологов Сигурдура Тораринссона. Он сообщал мне, что новый вулкан появился по меньшей мере в 2 километрах от прежнего на заново образовавшейся трещине. Тысячи тонн шлака и пепла постепенно засыпали Вестманнаэйяр (это слово означает «острова людей с запада»; норвежские викинги называли людьми с запада — «вестманна» — жителей британских островов, а в период заселения Исландии на этом архипелаге жили ирландские кельты).
Горожане были эвакуированы в первые же часы после начала бедствия, но порт и предприятия по обработке рыбы были в опасности, что грозило немалым ущербом всей исландской экономике. Вестманнаэйяр — главный рыболовный порт Исландии, а рыболовство составляет основу ее хозяйства. Названный Киркьюфеллем, поскольку он родился на месте старой деревенской церкви, вулкан медленно, но неумолимо наступал на порт. Пепел погребал под собой дома, тогда как продвигавшийся по морскому дну лавовый поток все больше сужал вход в узкий фиорд — прекрасное естественное укрытие от злых бурь. Итак, Тораринссон приглашал меня обсудить с ним и его коллегами возможное в данной ситуации решение. Этого было достаточно, чтобы я собрался в путь. Со мной поехали Франсуа Легерн, Джо Лебронек и Даниель Кавийон. Группе предстояло выполнить довольно простую программу отбора эруптивных газов и одновременного замера температур; исландские друзья должны были оказать нам помощь. Да и вообще я приглашался не вести научную работу, а способствовать принятию практических мер.
В Рейкьявике свирепствовала снежная буря, и на Вестманна нельзя было добраться ни по морю, ни по воздуху. Мы ждали погоды и иногда ходили в порт посмотреть на траулеры из Вестманнаэйяра — на их палубах грубый вулканический пепел был смешан со снегом. Они вывезли население острова, то есть около 5 тысяч человек, менее чем за сутки. Все произошло без малейшей паники благодаря самообладанию закаленного в испытаниях народа, а также благодаря неожиданно ясной погоде и тому, что предшествовавший шторм согнал в порт все траулеры. Эвакуация упростилась еще и тем, что извержение разразилось в час, когда дети еще спали, а рыбаки были уже на ногах, чтобы по случаю прекращения шторма подготовиться к отплытию. Наконец, надо учитывать и опыт жителей, наблюдавших в течение трех лет (1963–1965) извержение Суртсэя, в нескольких милях к югу от Хеймаэя, так что люди хорошо знали, чего действительно надо опасаться. Пепел еще не успел засыпать первые дома городка, а все население уже находилось в безопасности за 100 километров, на Большой земле…
Лишь на шестой день я смог вылететь на небольшом самолете вместе с Сигурдуром и четырьмя коллегами-исландцами. Мои товарищи намеревались прилететь через час после меня, но ветер усилился, и второй рейс отменили; они прибыли в Вестманнаэйяр морем только к вечеру следующего дня. Приземлялись мы при ужасном ветре, гнавшем стену черного пепла, и я не мог не выразить восхищения мастерством и смелостью пилота, на что Тораринссон заметил: «В Исландии климат такой, что плохие летчики давно разбились, остались одни классные».
В километре от нас, за вершиной Хельгафелля, по южному подножию которого проходит посадочная дорожка, мы увидели гигантский султан черного дыма с красными точками крупных бомб. Двигатели выключились, и я услыхал привычный гул извержения.
Снедаемые нетерпением, Тораринссон, инженер Палссон и я широким шагом пустились в обход Хельгафелля. Короткий день исландской зимы уже растворялся в закопченных сумерках. В поднимавшемся из кратера черном столбе все отчетливее различались огненные отсветы. Обогнув Хельгафелль, мы вышли к заваленной шлаком ложбинке. По другую сторону ее метрах в двухстах над нами находился кратер; пришлось запрокинуть головы, чтобы взглянуть на него. Бомбы и лапилли сыпались на всю видимую часть гребня, а моментами они целиком покрывали обширный склон. Подняться отсюда к кратеру было явно невозможно.
Ужасно захотелось заглянуть в выводной канал. Правда, тут я не смог сослаться на научную необходимость, поскольку инструментарий остался в Рейкьявике. Но у меня выработался условный рефлекс: раз уж я на месте извержения, то обязан заглянуть вулкану прямо в глотку!
Мы пересекли ложбинку и пошли по склону самого Киркьюфелля. Огромная масса породы в миллионы кубических метров накопилась менее чем за месяц. Мы находились с наветренной стороны, куда редко скатывались крупные бомбы. Гребень понижался к северу, и мы поняли, что отсюда можно попытаться приблизиться к кратеру. Склон становился заметно более пологим, это облегчало подъем и позволяло «следить за воздухом», то есть уклоняться от чересчур крупных снарядов. Ветер все еще благоприятствовал нам, но следующий участок уже простреливался густыми залпами вулканических орудий.
Не посоветовавшись со своими спутниками — такие решения принимаются в одиночку, — я свернул вправо и полез по склону. Он был не крут, но сплошь покрыт хрупким шлаком. Картина становилась все более внушительной. Борт кратера был очень низким с этой стороны, и прямо из-за гребня взлетали раскаленные снаряды. Ясно видна была пунцовая колонна, темневшая кверху до смоляного оттенка. Она состояла из мириадов обломков всех форм и размеров, кучно взмывавших в небо с потрясающей скоростью. Опять я оказался в самой гуще «внутренней жизни» планеты!
Я не осмелился зайти дальше. В нескольких метрах за первым гребнем зияла раскаленная пасть, нерегулярно изрыгавшая косые струи огня. Это было преддверие центрального кратера, от которого меня отделяла только эта воронка шириной метров в десять. Идти дальше? Похоже, это было не более рискованно, чем подняться сюда, но мои решения в подобных случаях зачастую очень субъективны. Сохранить жизнь при таких экспериментах — дело опыта. Что-то подспудное остановило меня. Зрелище было фантастически-варварское, и шумовое оформление от него не отставало.
Мы спустились в городок, отстоящий от вулкана максимум на несколько сот метров. Пурпурные отблески извержения придавали ночи причудливый вид, но самой странной ее деталью были горящие уличные фонари: их яркий свет казался в этой ночи синим. Наиболее удивительное ощущение в этом ирреальном мире я испытал, подойдя ближе к фонарям: они торчали лишь на высоту человеческого роста из густого слоя шлака…
— Здесь начинался Вестманнаэйяр, — сказал мне Сигурдур, — а так как в начале извержения ветер дул с юго-востока, то этот квартал очень быстро оказался под пеплом.
Гул вулкана превратился в до того привычный шумовой фон, что казалось — над приговоренным городом царит тишина. Толщина пепельного слоя уменьшалась по мере удаления от Киркьюфелля. На четверти площади городка дома были засыпаны целиком, на остальной же территории пепла было не больше метра. Мы шли вдоль пустынных улиц, освещенных уличными фонарями. Большинство домов были деревянные, выкрашенные в пастельные тона: голубой, розовый, зеленый, желтый, фиолетовый. Какая-то огромная призрачная театральная декорация…
Ужинали мы в огромном зале, превращенном в столовую. Там собрались сотни молодых людей, прибывших с Большой земли на помощь местным рабочим. Были там и девушки, крепкой статью походившие на своих предков-викингов. Атмосфера напоминала одновременно армию, Дикий Запад и Красный Крест плюс что-то специфически скандинавское. Кстати, отмечался северный языческий праздник Торраблотт (насколько я мог понять, Торра означает «бог стихий», что как нельзя более соответствовало обстоятельствам). Время от времени из громкоговорителя раздавались призывы к вниманию, и к микрофону подходили ораторы. По всей видимости, говорили они нечто уморительно смешное, судя по тому, что лица их оставались непроницаемо серьезны, а аудитория покатывалась от хохота. К сожалению, смысл речей оставался мне непонятен, равно как и. содержание песен, которые затягивал громогласный хор. Было: очень весело и симпатично.
Стояла ясная морозная ночь. На юго-западе белесая луна сияла в очистившемся от облаков небе, а на юго-востоке столб дыма по-прежнему возвышался над городом, отчего крыши домов на темно-пурпурном фоне казались еще чернее.
Нас поместили в местном музее природоведения. В зале, где нам предстояло спать, я не сразу понял, что все четыре стены представляют собой аквариум, в котором плавали огромные рыбы. Можно было подумать, что сидишь в «Наутилусе» в глубинах океана рядом с капитаном Немо. В центре зала стоял ещё один аквариум, поменьше. Все вместе рождало тревожную атмосферу отрезанности от мира людей.
По правде говоря, я не питаю особых чувств к рыбам. Хотя они позвоночные, как и я, куда больше симпатий вызывают меня жужелицы, пчелы и жуки-бронзовки. Струившийся из аквариумов зеленоватый свет сгущал и без того непривычную обстановку. Если учесть еще, что в пятнадцати минутах ходьбы от музея бушевал вулкан, можно понять мои впечатления от этой весьма оригинальной спальни. К счастью, вулканологам не всегда приходится селиться в отелях «Хилтон»!
Назавтра ветер переменился, и на улице нас встретил дождь мелкого пепла и лапиллей величиной с горошину, Султан дыма над кратером изогнулся угольным навесом, небо было чистым с обеих сторон от него, и все это было необыкновенно красиво!
Команды по расчистке старались вовсю, но тягаться с рассыпавшими черный песок дьяволами им было не под силу. Разумеется, люди занимались в первую очередь крышами и террасами, так как слой пепла толщиной с ладонь весил на квадратном метре более двух тонн. Между тем улицы, дворы и сады, уже засыпанные на метр, два или три соответственно удаленности от вулкана, продолжали погружаться в пепел. В общем было не так уж важно, насколько окажутся засыпанными улицы, а вот с домами дело обстояло иначе.
В гораздо большей степени городу угрожали лавовые потоки. Ведь какой бы в итоге ни оказалась толщина пепла, всегда можно если не откопать строения, то хотя бы выстроить новый город сверху, как Резина и Кастелламмаре выросли на погребенных Геркулануме и Стабии. Потоки — совсем другое дело! При застывании они образуют исключительно твердую породу, поддающуюся только динамиту. Легко догадаться, что подобная операция была бы невыгодна как экономически, так и практически. Но, как я уже сказал, самой серьезной была опасность уничтожения порта. Речь шла не просто об убытках, причиняемых в подобных случаях. Здесь население целого острова могло лишиться источника средств к существованию или, в лучшем случае, возможности работать в таких на редкость благоприятных природных условиях.
За три недели мощные потоки сузили вход в фиорд с 800 метров до 100. Еще дня три — и могло случиться непоправимое. Я был вызван Сигурдуром именно для рассмотрения этой проблемы. К счастью, за последнюю неделю скорость потока значительно снизилась. Мы заметили сами, а потом нам подтвердили коллеги, что за последние четыре дня ширина входа в порт не изменилась. Более того, при осмотре его южного фланга, где поток полз к городу по земле, показалось, что он вовсе остановился. Огромные глыбы, несмотря на шаткое равновесие, уже не скатывались с потока; температуру лавы внутри него мы оценивали на глаз градусов в восемьсот… Неужто желанное чудо произошло?
Не так просто определить состояние медленного потока: он может незаметно продвигаться на несколько сантиметров в час. Но последствия подобного сползания рискуют оказаться не менее печальными, чем при большой скорости. В таких случаях обычно перед фронтом лавы наносятся ориентиры, позволяющие измерить ежедневное продвижение или же убедиться в неподвижности потока. Мы так и поступили, но результатов надо было ждать не сегодня и не завтра. Все-таки мой оптимизм рос, потому что ни один из симптомов медленного продвижения не наблюдался. Чаще всего это мелкие и крупные обвалы в разных местах; падение глыб, торчащих на краю крутого склона, что вызывает каменные лавины; скользящие струйки пыли; высозывающиеся из трещин небольшие языки жидкой породы; неожиданно расширяющийся разлом; потрескивания, выдающие движение вязкого вещества в глубине застывшей массы… Ничего этого не наблюдалось, по крайней мере на наземной, единственно опасной в данный момент части потока.
Извержение началось на разломе, внезапно открывшемся на восточном побережье острова у подножия вулкана Хельгафелль, родившегося 5 тысяч лет назад. В первый день длина разлома на суше равнялась 1,5 километра, а концы его уходили под воду. Образование разлома сопровождалось толчками в течение почти 30 часов. Потом они прекратились, и магме был открыт путь к поверхности. Очень жидкая из-за высокой температуры, она хлынула вдоль всей трещины более чем 100-метровой стеной.
Довольно скоро от этой длинной и подвижной стены осталась колонна шириной в десятки метров у основания, та самая, что все еще стояла в нескольких сотнях шагов от нас над серединой первоначальной трещины. Большая часть выбрасываемых миллионов кубометров породы падала в радиусе одного километра, рождая на наших глазах новый вулканический конус. Однако он рос в основном на западной стороне трещины, то есть на суше. Поток, выходивший из восточной ее части, словно гигантский транспортер, уносил в море падавшие на него шлак и бомбы. Мне думается, в первые дни поток этот шел гораздо быстрее и «убирал» все, что вылетало из кратера. Но уже несколько дней «уборка» не производилась, и теперь на этом месте поднимался конус высотой в несколько десятков метров.
За прошедшие 3 недели потоки расположились широким полукругом с радиусом более 1,5 километра и достигали местами толщины метров пятьдесят. Эта чудовищная масса объемом в сотни миллионов кубометров соскользнула на дно океана и, выйдя вдоль восточного берега из воды, увеличила площадь острова на сотни гектаров.
Кажется парадоксальным, что лава способна продвигаться под водой, но законам физики это не противоречит. Вода охлаждает ее быстрее, чем воздух, так что потоки скорее застывают и далеко не растекаются. На суше при подобном извержении лавы зашли бы намного дальше, но толщина потока была бы меньше. Под водой потоки расплавленного базальта наползают друг на друга, быстро увеличивая массу.
Правда, мы видели движущуюся лаву, но это были всего-навсего ручьи, вытекавшие из близких к кратеру точек. Можно было не сомневаться, что намного более мощные потоки текли снизу. Ведь извержение еще не закончилось, это подтверждали сотни тысяч тонн базальта, постоянно выбрасываемые в небо. Столь же невероятные массы должны были выходить из трещины в виде потоков. Но на этой стадии извержения они почти все были подземными. Возникал вопрос: текли ли эти невидимые реки к порту или, как мы надеялись, только к морю?
При спуске мы увидели такое, что я сначала глазам своим не поверил, а потом расхохотался так, как не смеялся уже много лет: два пожарных насоса поливали водой громадный поток, чтобы остановить его! Кстати, он уже остановился, но, даже если бы это было и не так, проку от насосов было бы не больше, чем от мальчика, писающего на лесной пожар. Мне это напомнило историю с жителями Катании, которые в 1669 году пытались остановить вышедший из Этны поток лавы, хлеща его мокрыми вениками. Но на что это было похоже в 1973 году?! Мое удивление не было неожиданным для Тораринссона, однако не исключено, что его национальное самолюбие было задето. Признаюсь, что такта мне в данной ситуации не хватило, но удержаться при виде этих насосов не было никаких сил.
— Я знаю, — сказал Сигурдур, — смысла в этом нет. Но пускай они работают: вреда ведь от этого нет, нам это ничего не стоит, зато люди будут думать, что чем-то помогают…
Конечно же, нет ничего отвратительнее бездействия перед лицом стихийного бедствия, и лучше помогать друг другу, чтобы рассчитывать на помощь небесную. Муниципалитет Вестманнаэйяра принял психологически правильное решение… Но как тогда расценить то, что произошло потом? В тот же день на Хеймаэй прибыл американский ученый, также поселившийся в нашем аквариуме. Сей начинающий вулканолог был скорее симпатичен, но из породы упрямцев: он был заранее уверен, что обильное поливание остановит угрожавший порту поток. От этой мысли он не отступился, хотя и кивал согласно головой, выслушивая наши основанные на расчетах рассуждения. Вернувшись на родину, я узнал, что по его просьбе США прислали на остров… целую флотилию пожарных судов. Движение потока прекратилось за неделю до того, а посему было невозможно конкретно доказать абсурдность данной меры. Это не мешает, однако, отдельным псевдовулканологам утверждать, что эксперимент удался и что брандспойты преуспели там, где оказался бессилен океан!
В тот вечер мои товарищи добрались до острова по наконец-то утихшему морю. По их словам, издали Хеймаэй выглядел феноменально красиво. Даже для столь опытных людей, привычных к дикому великолепию извержений, открывавшаяся картина была, как обычно, роскошна и не похожа на виденные ранее. До захода солнца они наблюдали в ясном холодном небе внешне неподвижный султан дыма и пара с как будто твердыми завитками, переливавшийся оттенками сепии и охры, серого и розового, а временами искрящийся ослепительной белизной. По мере приближения вулкан вставал из океана в сгущавшихся сумерках. В этом пейзаже в духе Гюстава Доре полутьма прорывалась сказочным сиянием. Трагически рдеющая подсветка подчеркивала могучее и плавное движение вихрей газа и столбов пепла, чье неземное отражение играло на тягучей зыби.
Нелегко описывать столь необычные явления, не насыщая язык эпитетами, могущими показаться чрезмерными, и без внешнего пафоса, который временами выводит из себя. Но как обойтись без него и не упустить деталей удивительной игры природы, как передать ее повседневными словами? Это подобие лирической напыщенности раздражает меня тем, что напоминает фальшь зазывал, плохих журналистов и «путешественников»…
В тот вечер вулкан почти утроил объем выбросов и удвоил их ярость. Гул его усилился, а колонна огня и пепла приняла еще большие размеры. Утром следующего дня обнаружилось, что на самую удаленную часть городка выпало с полметра лапиллей, добрый метр их лежал в центре и метров двадцать пять на вершине вулкана. Последнюю цифру я определил на глаз, преодолев длинный, осыпающийся под ногами склон. Взобравшись наверх, я очутился над Хельгафеллем, высота его над уровнем моря равняется 226 метрам…
После ночной вакханалии извержение Киркьюфелля продолжалось в прежнем ритме. Часть дня мы посвятили обследованию обширного вздыбившегося, растрескавшегося, дымящегося, а местами и жгущего базальтового поля к востоку от вулкана. Пары иногда сгущались в такие облака, что мы не без тревоги теряли в них всякий ориентир. Временами путь преграждали широкие, как на ледниках, расселины. Их приходилось обходить по хрупкой поверхности потоков с закрученными в водосточные трубы экструзиями, нависающими над бездной глыбами, ломкими плитами, резавшими толстую кожу подметок и ранившими ладони даже через перчатки.
Эти изломы меня беспокоили. От роду им было несколько часов, от силы сутки. Судя по всему, они были вызваны вспучиванием, поднявшим всю эту часть острова и изогнувшим до излома твердую массу застывших потоков. Вероятно, вздутие произошло прошедшей ночью, когда кратер разбушевался не на шутку. Явления эти были близнецами и заставляли заключить, что глубинные силы были далеко не исчерпаны. Это наводило на грустные мысли о дальнейшей судьбе Вестманнаэйяра.
Я еще более призадумался, когда мы вернулись в город. Там мы узнали, что утром был обнаружен другой серьезный симптом: погреба оказались наполовину заполнены углекислым газом… Кое-где нашли дохлых кошек и крыс. Объяснение было однозначным: вздутие, достигшее максимума под потоками, приподняло почву всего острова. Под городом открылись многочисленные трещины, достаточно широкие для того, чтобы через них начали выходить газы магмы. Кроме опасности для тех, кто вывозил оставшиеся вещи, я усматривал в этом и указание на то, что извержение продлится еще недели, если не месяцы, что, самое главное, могут появиться новые эруптивные жерла. По моему мнению, город подвергался в тот момент большей угрозе, нежели порт. В лучшем случае он мог бы быть постепенно но окончательно завален, в худшем — исчезнуть с лица земли если бы напор предшествовал внезапному рождению нового кратера, на сей раз, может быть, в самом центре города…
В тот день, несмотря на незамедлительное оповещение, один человек, спустившийся в подвал без противогаза, погиб. На следующий день, хотя я и попытался доказать тщетность поливания потоков, которые к тому же нисколько не продвинулись в море, исландские власти решили принять американское предложение о посылке пожарных судов. А ведь те же лица признали справедливость моих доводов! Просто государства, как и многие люди, склонны преклоняться перед теми, кто сильнее их. Соединенные Штаты настолько могущественны, что мнение считающегося экспертом американца — если не в научном плане, то фактически — лишний раз возобладало над мнением европейца. Как тут было не вспомнить о нашем пребывании в Коста-Рике…
В конце концов Вестманнаэйяр не обратился в дым, так что мой пессимизм был напрасен. Извержение продлилось еще 3 месяца, но пепел не поглотил город полностью — количество и высота его выброса все уменьшались. Второй кратер не появился ни под городом, ни в другом месте. Когда вулкан затих, стало проще расчищать улицы, откапывать дома и общественные здания. Сейчас Вестманнаэйяр мало-помалу возвращается к жизни.
Так завершилась первая четверть века моих походов на вулканы. Она началась 1 марта в тропической Африке с извержения базальта из новой трещины и закончилась 25 лет спустя в конце февраля, почти день в день, точно таким же извержением в Атлантическом океане.
Именно поэтому я ставлю здесь точку. Честно говоря, мне этого не очень хочется, потому что, начавшись довольно необычно, с Эрта-Але и Киркьюфелля, 1973 год закончился для меня полной фантастикой. Я не только увидел наконец в сердце Антарктиды самый удивительный в мире вулкан — Эребус, неотделимый в моем понимании от Эдгара По и необычайного путешествия Артура Гордона Пима, но и провел на его вершине целые сутки. На высоте около 4000 метров, всего в 12° от Южного полюса, любуясь невиданной панорамой гор, ледников, припая и неба, я прожил в невыразимой бесконечности этого ледяного сверкающего безмолвия, под незаходящим солнцем самый длинный и самый вдохновенный день своей жизни.
Случилось так, что этот чрезвычайно удачный год начался на действующем кратере в Данакильской пустыне, самой жаркой точке планеты, а завершился на вершине самого холодного из активных вулканов. Итак, в феврале 1973 года заканчивалась четверть века путешествий по вулканам Земли, освоения профессии вулканолога и длительной, терпеливой разработки необходимых методов измерений. Сразу за ней открывался новый период, который насчитывал уже два года и в котором Эребус, Этна и Эрта-Але сыграли очень важную роль. Это период сбора того самого урожая, что в один прекрасный день позволит, быть может, понять основополагающий и чарующий феномен, именующийся вулканом.