— Ну ладно, — полковник немного скривился. Он хотел спросить еще о чем-то, но махнул на это рукой. — Вас не подвезти до оставленной у подъезда машины?
— Был бы весьма обязан.
Вашков открыл бронированную дверь, пропустил Василевского вперед, указал на разрисованный камуфляжными узорами вездеход. Солдат за рулем включил зажигание.
— А знаете, одна вещь меня все же интересует.
— Какая?
Полковник указал ему место в машине. Он снова вынул из кармана подгоревший листок из немецкого дела. На нем четко были видны орел со свастикой.
— Зачем Руди Шенк, ни с того, ни с сего, в 1943 году начал учить польский язык?
Следующий день был одним сплошным кошмаром. Какие-то встречи, деловые переговоры, всякая бредь, чушь, бла-бла-бла… Тем более, что Василевский не выспался. Он вообще не ложился в кровать. Подпухшие глаза резало. Тем не менее, он не мог вернуться домой. Он не мог бы выдержать даже нескольких минут сам, закрытый в полностью устроенном доме. Какой-то след инстинкта самосохранения удерживал его не делать подобного. Интересно, и как мог он кончить? С кабелем питания от пылесоса, затянутым на шее и… и что? Прыжок с балкона на двухметровом удлинителе? Нет, нет. Он был сумасшедшим, шизофреником, но абсолютно ненормальным он не был. Ха-ха-ха! Он прекрасно понимал, что как только закроется в четырех стенах с телевизором в качестве спутницы жизни, то быстро кончит на двухметровом проводе, шокируя соседей ниже этажом. Он сходил с ума. Явно. Что-то было не так. Он пытался вспомнить Риту Лауш, только та в его воспоминаниях звалась иначе. Господи! Да какая еще Рита??? Ведь он никак не мог жить в сорок третьем! Даже в качестве психа. Это совершенно невозможно! Когда на город упали сумерки, Василевский отправился на Новый Рынок и вошел в немецкий бункер[36], спрятавшийся под поверхностью площади. «Зона Радио Цвет» — гласила надпись над бетонными ступенями. Сейчас там был клуб с дискотекой. Железобетонные стены гарантировали, что никакой из рвущих уши звуков не потревожит покой обитателей окружающих домов. Банда лабала на таком усилении, что невозможно было услышать даже собственных мыслей. И как раз это, более-менее, и было сейчас нужно. Василевский прошел мимо туалетов; пластиковых, прозрачных дверей. Охранники, измерившие его скучающим взглядом, кафельная плитка на полу… Боже! Откуда-то он знал, что когда-то здесь была мощеная улица в подземельях, гранитные бордюры и армированный бетон. Что когда-то наверху стреляли из пушек, а здесь, внизу, был госпиталь и склад боеприпасов. Фосфорная бомба. Потом, уже в шестидесятые годы пугали детей, заводя их в бункер и неожиданно гася свет, и тогда фосфор, въевшийся в стены, начинал светиться. Дети плакали от страха, рабочие гоготали, насмехаясь над обдувшимися малышами. Нет, нет, нет. Это всего лишь умственные аберрации. По-видимому, он должен был читать об этом в какой-то книжке. Хмм. Все-таки, нет. Он четко помнил замощенную улицу под землей. Ну хорошо. Слышал об этом еще ребенком. Другие рассказывали. Быть может, разок и был в этом месте. Возможно, разок. И, возможно, даже расплакался. Или видел разнывшегося приятеля. Так что оттуда, из шестидесятых, он и помнит мощеную улицу под землей. Нет, он не сумасшедший. Не псих. У него только шизофрения, а ее можно контролировать. Можно! Нужно только захотеть.
Василевский присел у стойки, и вопя во все горло, чтобы бармен смог услышать его в грохоте суперусиленной группы, заказал большуууую текилу. Взамен получил полный стакан, здесь не цацкались с рюмочками, и тарелку с нарезанными лимонами. И он начал заливать текилу в глотку, загрызая парой долек. Он хотел напиться. Упиться, и забыть обо всем. Забыть про бабу по имени Рита… Боже праведный, какая еще Рита? Что эти идиоты с ним наделали? Грохочущая музыка рвала барабанные перепонки. Толпа сходила с ума. Василевский желал упиться в стельку.
Вдруг он обратил внимание на то, что подростки вокруг замолкают и глядят куда-то ему за спину в нарастающем изумлении. Даже бармен выпучил глаза и упустил протираемый стакан, который расколотился на полу.
Василевский повернулся на барном табурете. За ним стоял священник в сутане, а рядом — две монашки с руками, сложенными, словно для молитвы. Окружающие подростки не могли выйти из ступора. Даже банда на сцене сбилась с ритма. Чего-либо подобного здесь не наблюдалось, по крайней мере, с сорок пятого года.
— Я хотел бы попросить пару минут беседы с тобой, сын мой, — заорал ксёндз, как можно громче. — Может, выйдем?
Василевский сглотнул слюну. Шизофрения? Но ведь окружающие тоже его видят. Он допил остаток текилы. Господи Иисусе! Или это сон? Он заплатил за спиртное цену не менее половины фольксвагена. А почему бы и нет? Ведь все это всего лишь психическая болезнь. Священник и две монашки в дискотеке. Нормально! Но почему малолетки вокруг так пялятся?
Он поднялся с высокого табурета, кивнул. Потом они направились вверх по ступеням немецкого бункера.
— А святой отец не боится ходить ночью в сопровождении двух монашек?
— Именно, благодаря их сопровождению, и не боюсь. Это мои охранницы.
— Переодетые спецназовки?
Священник легонько усмехнулся.
— Нет, они настоящие сестры во Христе. — Он направился в сторону Хали Тарговей[37]. — Но это превосходно обученные девушки.
— А… святой отец кого-то представляет?
— Епископскую Восьмерку.
— Не понял?
— Ну… нас еще называют церковной информационной службой, и даже разведкой или христианской службой безопасности. Только все это глупости. Мы не являемся отдельным батальоном ченстоховского спецназа имени Девы Марии.
Василевский улыбнулся. Умел мужик пробудить к себе симпатию.
— Кое-то слышал. Вроде бы, вы используете женщин для сбора информации.
— В какой-то мере, это правда. Хотя, мне не совсем нравится слово «используете». Они сами приносят нам много данных, по собственной воле.
Они прошли мимо Халы, громадного строения, стилизованного под средневековый замок; вошли на территорию парка над Одрой. Ксёндз указал на одну из укрытых под деревьями лавочек. Сестры остановились в паре шагов. Головы обеих были спущены долу, руки сложены, словно для молитвы. Нереальность ситуации заставила Василевского поёжиться.
— У меня желание упиться до положения риз, — буркнул он.
Священник вынул из-под сутаны небольшой термос.
— К сожалению, я не взял даже церковного вина. Зато предлагаю отличный чай. Я не хвалюсь, но в чае разбираюсь.
Он налил в завинчивающуюся крышку немного темной жидкости. Василевский попробовал. Напиток, и вправду, был превосходным. Горьковатый, пряный, ароматный. Содержавшиеся в нем дубильные вещества стягивал слизистую нёба, возвращал ясность мыслям. Гениальное питье. Тяжелое, словно бетон, и в то же время легкое, будто высушенный стебелек восточных приправ. Не крест, а именно чай должен был бы стать символом Церкви.
— Видишь ли, сын мой, — священник вновь наполнил крышку содержимым маленького термоса. — Мне известно, что ты разговаривал с паном Мержвой и паном полковником Вашковым. И даже, представь себе, знаю — о чем.
— Я и не знал, что церковные службы пересекаются с гражданскими.
— Совершенно не пересекаются. Узнал я совершенно случайно, и это дело нас весьма заинтриговала. Весьма!
— Догадываюсь. — Василевский допил чай, отдал крышку, вытащил сигареты.
Священник возмущенно поглядел на него.
— Совершенно ужасная вредная привычка, сын мой. Ты обязан проявить волю и бросить это свинство, — затем беспокойно огляделся по сторонам. — Но если не собираешься покончить с курением немедленно, тогда угости меня сигареткой.
Василевский протянул в его сторону пачку.
— Так вы, святой отец, собираетесь продолжить то дурацкое дело с Даронем, Ритой Лауш и так далее?
— Я удивлю тебя, сын мой. И даже сильно.
Он затянулся сигаретой. Уже собрался продолжить, как вдруг из боковой аллейки появилась пожилая женщина.
— Бог в помощь, — сказала она.
— Ив. м т. го…же, — священник едва произнес это сквозь стиснутые губы, не желая выпускать дыма в ее присутствии. Сигарету он спрятал под лавку, словно ученик, которого неожиданно «застукал» учитель. Из-под его сутаны дымило, словно из паровоза.
— А-а, так тут собирают деньги на благотворительные цели? — заметила женщин двух монашек. Она вынула портмоне и вручила им монету в один злотый. Сестры одновременно присели в книксене и прошептали слова благодарности.
Как только женщина ушла, ксёндз раскашлялся. Но потом сразу же заново затянулся. Одна из монашенок подбросила полученную монету вверх, умело поймала на лету, переложила из ладони в ладонь и перевернула.
— Орел или решка? — спросила она у напарницы.
— Орел.
Первая открыла сжатую ладонь.
— Решка. Ты продула!
— Девочки! — рассердился священник. — А ну, спокойнее. — Как только обе опустили головы и сложили руки, словно для молитвы, он вернулся к беседе. — О чем это я говорил?
— Что я удивлюсь.
— Ага. Ну да, — ксёндз откашлялся и вновь затянулся дымом. — Так вот, когда-то мы проводили подобное следствие. Ох, — отмахнулся он. — Следствие, слишком громко сказано. Но кое-что подобное.
— По делу Дароня?
— Нет. Нас весьма интересовали некие странные случаи. В сороковые годы, здесь, во Вроцлаве, Церкви очень насолил некий деятель PPR. Фамилию называть нет смысла. Этого пана потом застрелили мародеры в Дзержонёве. Что самое удивительное, его распознали как члена Гражданской Милиции в Валбржихе. Через год. Вроде бы ничего, может, брат, может, двойник, случайное подобие или ошибка кого-то из наших прихожан, либо же излишняя подозрительность какого-нибудь клирика… Вся проблема в том, что Церковь памятлива. Не в смысле мести, Боже упаси, но у нас дела остаются в памяти надолго. По-настоящему надолго.
— Тысячи лет?