— И что это значит? — словно эхо повторил офицер.
Долгое время они только молча глядели один на другого. Василевский при этом успел полностью протрезветь. Он сам налил себе очередной стакан воды, закурил еще одну сигарету.
— Я вам покажу что-то лучшее, — зашелестела блестящая бумага, которой был оклеен конверт. — Сегодня вы беседовали с неким священником, правда?
— Да.
— Как я уже говорил, вторая фотография, которую я вам показывал, это образ, который отражался в зрачке вашего глаза. А вот эта фотография, — Крашницкий достал очередной картонный прямоугольник, — это увеличение отражения с браслета женщины, которая отражается в вашем зрачке…
Василевский увидел несколько нечетких фигур. Вроде бы, мужчин. Повернувшись спиной, они о чем-то дискутировали; только один из них стоял боком. Отражение в металле браслета и не могло быть четким.
— А это вот — увеличение с компьютерным улучшением резкости.
На следующей фотографии Василевский узнал профиль священника, с которым разговаривал вечером.
— Он говорил, что «человек ТОЖЕ является телом», — Крашницкий положил конверт в ящик стола. — Так кто же вы такой? Или, иначе: чем вы являетесь?
Василевский только глупо пялился на него.
— Так сворачивается ли время в петлю? — настаивал офицер. — Можете ли вы связать нас с Богом?
Василевский вновь упустил стакан. Тот упал на напольное покрытие и вновь не разбился. Его изготовили из стекла превосходного качества.
— Я… Похоже, я сумасшедший.
Крашницкий едва заметно прикусил губу.
— Что же. Не стану я вас больше мучить. Но мы еще вернемся к этой беседе, — откинулся он на спинку стула. — Вас отвезти домой?
— Был бы весьма обязан.
Он сидел на сбитой постели и глядел в предрассветную серость за окном. Сейчас, в бледном сиянии приближающейся зари вся эта чушь казалась ему уже не такой реальной… Тем не менее, каждую беседу он помнил со всеми подробностями. Ему казалось, что имелись только две возможности. Либо Хиршбаум ошибался, и сам он был никаким не шизофреником, но классическим психом с галлюцинациями, не могущим отличить снов от реальности. Либо… Или те четверо были правы. Он жил уже много раз. Все время в одном и том же теле. Из предыдущих воплощений он абсолютно ничего не помнил. Если не считать пары туманных образов, теней, менее конкретных, чем остаточные изображения на сетчатке. Могли они быть правы? А если так, тогда ради чего он жил? Почему ничего не помнил?
Стоп. Он должен решить одну проблему. Либо он и вправду самый обычный псих, и все это ему только снилось. Либо… Либо те правы. Он усмехнулся. Четверо серьезных мужчин. Могли ли они ошибаться? Нет. Если это не банальная галлюцинация, то они ошибаться не могли. Они обязаны быть правыми. А раз так… Тогда данный факт вызывал некие значительные последствия.
Василевский поглядел в окно. Как раз при появлении первых лучей восходящего солнца. Он усмехнулся. Но ведь это так легко проверить.
Он поднял телефонную трубку и набрал домашний номер своей секретарши. Та ответила где-то через минуту.
— Даааааа?
— Прошу прощения за эту побудку.
— Ой, шеф… вечно, — зевнула та, — в такое странное время…
— В ящике моего письменного стола найдешь конверт. Завтра достанешь его, вскроешь и выполнишь все то, что я там написал.
— Какой еще конверт? — новый зевок. — Что в нем?
— Номера счетов, коды доступа, полномочия и тому подобные дела. Сделаешь все то, что написано на первом листке. Я приготовил на всякий случай.
— Шеф куда-то выезжает?
— Да. Зарезервируй мне пять билетов на авиарейс до Щецина. На последний сегодняшний рейс. И позвони пану Мержве, чтобы он приехал в аэропорт вместе с остальными. Я им объясню некоторые вещи, на старом военном полигоне под Щецином.
— Вай… А он будет знать, в чем дело?
Василевский отложил трубку. И через мгновение заснул. Впервые со свободной от забот головой.
Альфа медленно двигалась по Стржегомской в веренице автомобилей. Потом, после поворота на Граничную, она, наконец, смогла показать, что может. Прямая улица, ведущая к аэропорту, позволила проскочить себя молниеносно, сворачивая на Скаржиньского, на спидометре Василевский имел более двухсот километров в час. Он оставил машину на стоянке, ведомый каким-то импульсом, легонько похлопал теплый капот, затем направился в сторону терминала. Три офицера: Мержва, Вашков и Крашницкий, вместе с ксёндзом ожидали у главного входа. Издали было видно, что друг с другом они не разговаривали. Только когда подошел поближе, Мержва что-то шепнул Вашкову.
— И чему мы обязаны столь необычной встрече? — начал Крашницкий без приветствий.
— Мне бы хотелось все вам объяснить.
— Здесь? В аэропорту?
Василевский отрицательно покачал головой. Ничего не объясняя, он раздал всем билеты на рейс до Щецина. Василевский надеялся, что Мержва передал всем хотя бы то, что услышал от секретарши. Он четко воспринимал трения между представителями различных служб. Но никто ничего не говорил.
Они с трудом прошли металлоискатель, поскольку у троих при себе было огнестрельное оружие. Только Василевский со священником прошли сразу — остальных долго проверяли по документам и через компьютеры. После того они уже могли сесть в пустынном, ярко освещенном зале с громадными окнами, за которыми царила полнейшая тьма. Все уселись в мягких креслах рядом друг с другом, но не слишком близко. Тишина невыносимо затягивалась. Просто непонятно, зачем так долго необходимо ждать самолет, раз уж всех после проверки билетов и багажа собрали в помещении, где нельзя курить и где нечем заняться. Сидели. Каждый размышлял о своем. Перед глазами Василевского вновь появилась Рита Лауш с фотографии, которую ему показали на полигоне. Господи… Могли быть правы эти четверо? Но, если так…
В зал ожидания вошла стюардесса. Скорее всего, она кого-то разыскивала и, скорее всего, не нашла. Вышла злая, как оса, бурча под нос ругань в адрес того, кто составлял график дежурств. Но это событие вызвало легкое оживление среди засыпающих и отупевших от позднего времени пассажиров.
— Послушайте, господа, — ни с того, ни с сего заговорил священник. — Вы не слышали о Всеобщем Госпитале?
— Это про тот, что на улице Каминьского? — спросил полковник Вашков.
— Господи… это только название. Оно никак не связано с нашим здравоохранением.
— В таком случае, не слышали.
— Давным-давно, еще перед войной, при том всеобщем предчувствии угрозы, у кого-то появилась идея…
— Это вы о Второй мировой войне?
— Ну да. Так вот, у кого-то появилась идея, что раз наша цивилизация, скорее всего, рухнет, то необходимо создавать современные ордена.
— Какие еще, черт подери, ордена? — спросил Мержва.
— Места, где можно было бы сохранять наши ценности, нашу культуру, все то, что определяет, что мы… мы влезли… — ксендз слегка откашлялся, в это… в это варварство. Это должна была стать такой организацией, которая обязана была сохранить все то, что определяет нашу суть в кошмарные времена терроризмов, фашизмов, коммунизмов, в эпохи упадка человечсчества, и сохранить все это до того дня, когда эти ценности могли бы возродиться.
— Во… распелся… петушок, — буркнул Вашков. — Что это еще за хрень?
— И знаете, господа, — невозмутимо продолжил священник. — Эти ордена решили назвать «Всеобщим Госпиталем».
— Не тем, что на улице Каминьского? — удостоверился полковник. — Речь не про Больницу Сорокалетия?
Ксёндз лишь вознес глаза к потолку.
— Самое любопытное, это то, что такие ордена даже начали организовывать. Только все это оказалось ненужным. Ибо законы уже имеются. Они уже существуют в укрытии, в изоляции, за закрытыми дверями. Некто создал подобные вещи еще перед разборами[42], и все те самостоятельные заставы существовали в течение столетий.
— Я еб… И за что мы только платим священникам? — Вашков только пожал плечами.
— Это были места для выживания определенных ценностей. Места, где можно было сохранить то, что определяет нашу суть, несмотря на все исторические вихри.
Теперь пожал плечами Мержва.
— И что? — буркнул он. — Вы считаете, будто бы его, — указал он на Василевского, — призвали древние славяне, в качестве, ну, не знаю, Стража Горы Шленжи? Или как?
— Тогда у них должны были иметься неплохие колдуны, — вмешался Крашницкий. — Тип, который живет тысячами лет, и только время от времени меняет шкуру. Словно змея.
— Все время такой же самый, но и не такой же, — вздохнул ксёндз. — А меня весьма увлекла идея славянского ордена.
— Аааа… — буркнул Мержва. — Мне бы хотелось знать, кто пришил Дароня. И где, мать его за ногу, находится тело.
Всех попросили пройти на выход. Небольшой самолет уже ждал на стартовой полосе. Стюардесса, уже известная им по залу ожидания, до сих пор на что-то злая, приветствовала их у трапа профессиональной, отработанной улыбкой. Вместе с остальными пассажирами они заняли места внутри салона. Разговаривать о чем-либо было невозможно. После того, как двери были закрыты, пилот начал запускать двигатели, и шум сделался невыносимым. Самолет начал выворачивать и остановился в начале взлетно-посадочной полосы. Затем проба тяги, в кабине на носу регуляторы вывели до упора при задействованных тормозах. Затем тормоза были отпущены. Машина двинулась вперед, поначалу медленно, а затем со все усиливающимся, втискивающим в кресла ускорением. Самолет поднялся в воздух, шасси тут же спрятались в гондолах двигателей. Они поднимались все выше. Стюардесса начала раздавать леденцы. Вторая, повернувшись к пассажирам спиной, разговаривала с кабиной через интерком.
— Две стюардессы в таком маленьком самолете? — спросил Мержва.
— Не нужно вам вникать в то, что пил тип, устанавливающий дежурства, — улыбнулась девушка и подсунула поднос.
— А вот знаете, господа, — сказал священник. — Кое-что заставляет меня задуматься.