Он ушёл, оставив меня на траве. Вкус крови во рту смешался с горькой землёй. Тело горело, но внутри была ледяная пустота, как в склепе.
“Почему я злюсь? Они мне никто. Никогда не были семьёй…” – мысли путались, как змеи в клетке, жалкие и ядовитые. Что вообще со мной происходит? С каких это пор я начал задумываться о жизни других людей? С какой стати я сейчас "сожелею" об их утрате?
Но нет. Не поэтому. Потому что он – мой отец. Потому что его любовь – единственная, что имеет значение. Даже если её нужно вырвать из ада, где он, возможно, погребён по уши в грехах.
– Ты не убийца, – прошептал я, сжимая кулаки до боли в суставах. – Я докажу это. И тогда… тогда ты посмотришь на меня.
Святослав. Горничная. Доказательства. Следы. Всё станет звеньями цепи. А в конце – его признание. Не в убийстве. В том, что я достоин.
Глава 6
– Серафим Станиславович, считаю, что ваше участие в этом… – начал было следователь, но я перебил, даже не дав ему закончить мысль.
– Милейший, если бы я хотел твоё мнение, я бы спросил, – процедил я сквозь зубы, поправляя манжеты рубашки. Дни после похорон превратились в нескончаемый кошмар, где каждая деталь кричала об одном: отец не мог быть случайно замешан в этом деле. Даже совпадение номеров телефонов – те самые, с которых писали няне и мне – не оставляло сомнений. Все следы вели в его дом. Его дом, чёрт возьми!
Я выбил повторный допрос, хотя закон это категорически запрещал. Но когда твои адвокаты едят из твоей руки, чудеса случаются даже в следственном комитете.
– Зачем вам это? – следователь встал напротив, сверля меня взглядом исподлобья. Его пальцы нервно постукивали по папке с делом. – Вы же понимаете, что рискуете…
– Милейший, – я шагнул вперёд, заставляя его отшатнуться, – просто проводи меня к ней. Или мне стоит напомнить, сколько твоих детей учатся в престижных университетах? – уголок губ дёрнулся в едкой усмешке.
Он побелел, но кивнул. СМС улетело мгновенно. У дверей уже маячили те самые громилы – те, что вышвырнули меня в прошлый раз. Их взгляды прожигали насквозь.
– Они с нами? – спросил я, уже зная ответ.
– Да, – следователь сглотнул. – И если вы снова вздумаете бросаться… У них приказ стрелять на поражение.
– Восхитительно, – фыркнул я. – Веди. Или твои дети внезапно лишатся стипендии. – Интересно, он пошутил или…
Бугаи за спиной глупо захихикали, словно школьники над плохой шуткой. Я ощутил, как желчь подкатывает к горлу. Меня. Считают. Ребёнком. Их снисходительные ухмылки врезались в память, как гвозди в гроб моего терпения.
Белая комната встретила нас стерильным холодом. Маргарита сидела за приваренным к полу столом, скрестив руки на груди. Её улыбка напоминала оскал голодной акулы. Она знала. Знала, что я приползу, как побитая собака.
Сопровождающие заняли позиции – живые статуи с каменными лицами. Их взгляды скользили по моей спине, будто прикидывая, где лучше приложить дубинку. Металлический стол отсвечивал под лампами, стены давили белизной психиатрической палаты. Камера в углу мигнула красным глазом, фиксируя каждое движение.
– Ну здрась-ь-ть, Серафим Станиславович, – протянула Маргарита, демонстрируя безупречные зубы. Её пальцы нервно постукивали по столешнице, выдавая напряжение под маской безразличия. Увидев моё сопровождение, она расслабилась. Словно тигрица, убедившаяся, что дрессировщик в клетке не вооружён.
Я молчал. Сел, не дожидаясь приглашения, и впился взглядом в её зрачки. В них плескалась смесь торжества и… страха? Её самодовольство воняло дешёвым парфюмом, но что-то в глубине этих глаз заставляло кровь стынуть в жилах.
– Я согласен на твои условия, – выдохнул я наконец, прервав тишину, которая уже начала давить на барабанные перепонки.
Следователь за спиной поперхнулся так, будто подавился собственным языком. Кашель эхом отразился от стен, но я не шелохнулся. Всё моё внимание сосредоточилось на Маргарите. Её зрачки слегка расширились – мельчайший признак растерянности. Она явно ждала борьбы. Не такого холодного, расчётливого согласия.
– Милейшая, – процедил я, – ваши игры кончились. Правила теперь диктую я. – Пальцы впились в край стола. – Вы ведь понимаете, что я не прошу. Я предупреждаю.
– Ты что творишь, придурок?! – взвизгнул следователь, вцепившись в мой воротник так, что пуговица отлетела и звонко щёлкнула о стену. Его шепот обжёг ухо: – Да начальство тебя сожрет…
– Милейшие, – мой голос рассек воздух как бритва, обращаясь к охранникам, – две BMW X7 в вашу собственность и по сто тысяч сверху. Сейчас. Уведите. Его. – Пальцы сжались в кулак, ногти впились в ладонь. – Обещаю, даже пальцем не трону эту… даму.
Сопровождающие среагировали мгновенно. Не потому что боялись – они жаждали этих машин. Их руки, словно стальные тросы, обвили следователя, выворачивая ему руки за спину. Он ещё пытался орать, но дверь захлопнулась, отрезав крики вместе с остатками его достоинства.
Тишина в комнате стала вязкой, как смола. Камера в углу мигнула, фиксируя, как я медленно провожу пальцем по металлу стола, оставляя царапину. Маргарита сидела неподвижно, но её левый глаз нервно подрагивал.
– Я согласен на твои условия, – повторил я, наслаждаясь тем, как её улыбка начинает таять по краям. – Признание, и мой адвокат выбьет тебе условный срок. Доказательства – и ты вообще выйдешь на свободу.
Её пальцы дёрнулись, царапнув столешницу. Впервые за всё время я увидел трещину в её маске. Она верила, что я пойду на сделку, но не ожидала, что я возьму инициативу.
– Серафим Станиславович… – начала она, но голос сорвался. Секунда – и она шлёпнула себя по щекам, будто пытаясь вернуть контроль. – Доказательства… в моём доме. Запись разговора.
Я наклонился вперёд, пока наши лица не оказались в сантиметрах. Её дыхание пахло страхом. – Милейшая, – прошипел я, – если врешь…
Она сглотнула. Один раз. Два. Её глаза метнулись к камере – инстинктивный жест загнанного зверя.
***
Господи Иисусе, прости мне грядущие дела. Руки сами складываются на мгновение в крест – привычка с детдомовских времён, когда бабушка шептала: “Бог видит всё, Славик”. Видит-то видит, да молчит. Как тогда, когда дедушка лежал в больнице, а я, двенадцатилетний, дрался за пачку сигарет в подворотне.
Арена воняет потом и кровью. Толпа – стая голодных псов. Кричат: “Бей, Кобель! Оторви ему башку!” Сволочи. Вспоминается, как в церкви пахло ладаном, а бабушка пела “Святый Боже”. Тут поют иначе: “Давай, ублюдок!”
Смотрю на того, кто зовёт себя Миха Кобель. Выпендривается, как павлин. Вчера видел, как он детей пиздил на стоянке. Ирод. Рука тянется к кресту под майкой – подарок деда. “Сила в правде, а не в кулаках”, – шамкал он. Ага. Правда здесь – это я, стоящий на ринге с разбитыми костяшками.
Кобель лезет с хуком. Ухожу в сторону, вспоминая, как в детдоме уворачивался от старших. Тело помнит лучше, чем разум. Апперкот в печень – удар отца Сергия, которому учили в церковном подвале. “Защищайся, но не убивай”. Ха. Святая простота.
Толпа ревёт: “Сява!” Кто-то кричит мне, как в те времена, когда я ещё верил в ангелов-хранителей. Отрываюсь от боя, оборачиваюсь – ошибка. Спина открытая. Кобель уже летит с ногой в голову.
Падаю на колено, пропуская удар, – инстинкт, выработанный годами. Толпа взрывается визгом. Кобель промахнулся, но баланс потерян. Встаю, чувствуя, как адреналин смешивается с ядом воспоминаний. “Не отвлекайся, Слава!” – кричала бабушка, когда я молился вместо того, чтобы бежать от облавы.
– Молись, сука! – рычу, вколачивая кулак в его солнечное сплетение. – Молись, как я молился, пока ты детей пугал!
Он хрипит. Зал замирает. Вижу, как его зрачки расширяются от боли. Тварь. Вспоминаю, как дед говорил: “Каждый заслуживает шанса”. Да, заслуживает. Шанса пожалеть, что связался со мной.
Боже, не дай мне утонуть в этой крови. Кровь на костяшках – не впервые. В детдоме тоже лилось, когда защищал малышню от старших. Только тогда я молился перед сном. Теперь молюсь, когда бью.
– Блядство! – вырывается вместе с каплями пота. Красная пелена перед глазами – как тогда, в церкви, когда дед причастил меня. “Славик, сила – в терпении”, – шептал он. Терпение кончилось ещё на том ринге, где сломали нос в первый раз.
Удар в бровь. Чувствую, как кожа расходится. Боль – единственное, что остаётся моим. Даже мысли не мои: “Убей или умри”. Бабушка плакала бы, глядя, как её “ангелочек” врезает ногой в чужие рёбра. Хруст – как ветка под сапогом. Тот же звук, когда в шестнадцать лет сломал руку наркоше, торговавшему возле детдома.
Миха падает, хрипит. Его глаза – как у поросёнка на бойне. Вспоминается отец Сергий: “Каждая жизнь – свята”. Но он не видел, как этот ублюдок толкал детей на стоянке. Не слышал, как хрустели их кости.
– Сяв… – булькает он кровью. Внутреннее кровотечение. Знаю это по опыту – видел в подполье, где смерти не пишут в свидетельствах.
– Бог заберёт твою душу, нах. Я буду молиться за тебя, – шепчу, сжимая кулак. Крест под майкой горит, как угли. Прости, дед. Удар в переносицу – точно так же, как учил отец Сергий. Увы, святой отец. Сегодня я – не твой послушник.
Тело валится, как мешок с церковными свечами. Толпа ревёт. Крысам – крысья участь. Снимаю бинты, оставляя на них кровь и молитву. Выходя, чувствую запах ладана – или это просто пот смерти впитался в кожу?
“…и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…” – слова молитвы смешались с запахом крови на перчатках.
Артём хлопает в ладоши, и звук отдаётся в голове, как церковный колокол. Он всегда так делал. Даже когда мне было четырнадцать, и я впервые вышел на ринг с разбитым носом, он хлопал – будто отрезал мне путь назад, к бабушкиным иконам.
– Спасибо, нах. Какого хуя вы допускаете таких уебков, которые не понимают где они и что они?! – слова вылетают, как рвота. Не хочу ругаться. Не хочу быть похожим на них – на тех, кто бил меня в детдоме, на тех, кто смеётся сейчас в зале. Но Артём – он как исповедальня. В него можно кричать грязь, а он всё равно останется.