– Кто это? – рявкнул я.
– Серафим… кто такая Алекса?
Имя ударило как плеть. Я рванул к ней, выхватывая телефон, но в трубке уже звучали гудки. Последнее, что я услышал – смех. Тот самый смех, от которого кровь превращается в лед.
– Что случилось? – Лена шагнула ко мне, протягивая руки, но я отшвырнул их, будто кобра – капюшон.
Алекса.
Имя, которое я стер из памяти. Номер, который выжег на сетчатке. Как она посмела?
– Серафим? Всё хорошо, я рядом… – Лена вновь потянулась ко мне, намереваясь увлечь обратно в постель, но миг искренности исчез, как дым. Она не видела сообщения. Не видела её слов.
“Милейший Серафим. Надеюсь, ты помнишь меня, ведь я тебя запомнила. И не просто запомнила. Можно даже сказать, ты – последнее, о чём я думала до самой смерти. Надеюсь, ты помнишь, как в тот день брал моё нежное и сексуальное тело. Готова поспорить, что до сих пор помнишь, как кончал в меня, а после, вместе со своим другом, выбросил в канаву. Если ты думаешь, что всё забыто, полиция куплена, то знай: я никогда не забуду. Жди меня. Месть скоро свершится. Двоих людей я уже забрала. Кто будет следующим?”
Кончики пальцев онемели, как от удара током. Лицо, должно быть, исказилось до неузнаваемости – Лена смотрела на меня, словно на призрака. Её зрачки расширились, дыхание сбилось. Страх, как вирус, перепрыгнул с меня на неё. О Алексе я не упоминал никогда. Даже в мыслях. Но этот звонок…
– Чей был голос? – процедил я, впиваясь взглядом в её лицо.
– Серафим, пожалуйста, мне страшно… Что случилось? – Голос дрожал, слёзы накапливались в уголках глаз, готовые хлынуть рекой. Меня это больше не волновало.
– Отвечай на вопрос! – Жесткость в голосе удивила даже меня.
– Н-ну… Г-голос был женский… Звонкий. Очень красивый… – Она съёжилась, будто я ударил её.
– Убирайся. Мне нужно побыть одному. – Слова прозвучали как приговор. Нельзя показать слабость. Особенно ей.
– Н-но… Почему?! Я… могу помочь! Прошу, не оставляй меня! Ты даже не знаешь, как мне тогда было одиноко…
– Я сказал – убирайся. – Голос грохотал, как гром. Сначала – избавиться от неё. Потом – думать.
– Серафим, прости… – Слёзы покатились по щекам, но я уже захлопывал дверь, не дослушав её всхлипы.
Диван принял меня в объятия, пахнущие цитрусом и страхом. Тишина давила на виски. Два тела. Отец. Алекса. Месть. Мысли скручивались в тугой узел. Кто следующий?
***
– Нет… Это бред. Она не могла воскреснуть. – Я впился ногтями в подлокотник дивана, оставляя борозды на кожзаменителе. Кто-то играет грязно. Очень грязно.
Перезвонить. Номер молчит – автоответчик вещает о несуществующем абоненте. Система. Кто-то внутри системы. Мои пальцы дрожали, набирая сообщение: “Найди всё о номере. Срочно”.
Подозреваемые:
Отец. Святослав. Няня. Полицейские. Родители Алексы.
Святослава вычеркнул сразу. Слишком туп для шантажа. Или… слишком умён, чтобы казаться тупым? Вспомнились его новые психологические сеансы. Случайно ли он начал копаться в прошлом?
Отец. Холодный, расчетливый, но не самоубийца. Если он захочет меня уничтожить – ударит в спину, а не шантажом. Или это ловушка, чтобы я сам себя разоблачил?
Полицейские. Рискованно. Они первые в списке под подозрением, если всплывет правда. Но если они куплены… Нет. Даже они не настолько безумны.
Остаются Маргарита и родители Алексы.
Маргарита. Женщина, уже убившая Анастасию и Геннадия. Что ей мешает сейчас избавиться от меня?
Родители Алексы. Её отец, с лицом, изрезанным горем, и мать, замкнувшаяся в молчании после похорон. Они не могли… Или могли? Если узнали правду о том, что случилось в ту ночь…
– Нужно. Проверить. Всех, – прошипел я, включая ноутбук. Экран вспыхнул, высвечивая досье: няня, последние переводы, звонки. Пусто. Слишком пусто.
Аромат цитруса вдруг стал едким, как яд. Лена. Она всё ещё может быть связана… Нет. Она любит меня. Или использует любовь, чтобы уничтожить?
Глава 7
Ночь. Глубокая, холодная, мертвая.
Мне снится автомобиль. Чёрный, как грех, рассекающий дорогу, будто адский клинок. Я любил этот сон. Он пах свободой. Но теперь…
Она садится в машину. Длинные волосы – вуаль смерти, фиолетовое платье – саван.
– Нет… прошу… – шепчу я, но губы не слушаются. “И приидет на тебя ужас и трепет, и падет на тя внезапу тьма”. Каждую ночь. Каждую проклятую ночь.
Мы мчимся. Смеёмся. Пока Серафим не выходит из темноты. Его рука – холодная, как рука бабушкиной иконы – вкладывает мне в ладонь таблетку. “Это рай”, – шепчет он. Но рай горчит пеплом. А потом…
А потом я ломаюсь. Бесповоротно. Навсегда.
Тело девушки в канаве. Мои руки в крови. Её фиолетовое платье цвета синяков. “Кровь Авеля взывает ко Мне от земли”. “Руки ваши полны крови”.
– Иди лечись, ебанутый! – стучат в стену. Соседи. Они не знают, что я уже лечусь. Запись к психологу, алкоголь, молитвы, драки – ничто не смывает горький привкус содеянного с души.
Жена смотрит с ненавистью. Она не знает. Не знает, как я дрожу, вспоминая канаву. Как каждую ночь вижу её глаза. Работа? Ищут замену. “Хрен вам!” Мой стиль боя – детдомовский нож в сердце системы. Моя интуиция – страх, вбитый в позвоночник ударами воспитателей.
Но самое страшное – не сон.
Самое страшное – просыпаться.
Мне стало плевать. Раньше я рычал в ответ, вышибал двери, когда слова задевали за живое. Но это как бить стену – больно только тебе.
“Извините”, – бросил я, даже не глядя. “Ибо что посеет человек, то и пожнёт”. Знаю: через пару часов опять начнётся. Крики, стуки, вой сирен. Обычный день.
Глаза открылись в пустоту. Чайник на плите засвистел, как душа в аду. Оторвал листок календаря: 13 ноября. Среда. Чёрная дата. Сегодня – “хуелог”. “Возложи Господу дела твоя, и замыслы твои совершатся” Ха. Лучше б замыслы оставили меня в покое.
Проснулся, чай налит. Учебник по экономике лежит рядом – теперь не надо будить Валюшеньку, чтобы достать его.
Закладка – страницах “84” и ”85”. “Спрос и предложение”. Читаю, как молитву. Буквы плывут, но зубы сжимаю. “Дорогу осилит идущий”. Или ползущий?
***
Когда соседские будильники взвыли, как грешники в Геенне, я оторвал взгляд от учебника.
“19 страниц. Новый рекорд”, – подумал я, вспоминая бабушкины слова: “В поте лица твоего будешь есть хлеб”. Книга легла на полку – аккуратно, как приношение.
Церковь. Свечка. Холод пронизывает до костей, но тёплые вещи у жены. “Не укради” – всплыло в голове, пока крался мимо её кровати. Скрип половицы – и вот оно:
– Гандон ебаный! Дашь поспать?! – её голос, как ржавая пила.
– И когда ты, пидор, деньги принесёшь? Хуй без соли доедаем! – добавила, не открывая глаз.
Я смотрю на неё по-новому. Когда-то светлая девушка с добрым сердцем в руках… Теперь – “кабан” под сто кило. Засаленные волосы, мешки под глазами, драная фуфайка. Её мечты – сериалы и “светлое будущее”, которое я должен вытащить из грязи. “Муж любит жену, как Христос Церковь” – смеётся внутренний голос. А ещё говорят, ад пуст.
Мои деньги – капли в океане её лени. Но “муж обязан”, “жена следует”. Детдомовский урок, вбитый религиозными молитвами. “Чти отца твоего и мать” – только где они теперь, эти “отец” и “мать”?
Шёл пешком, вдыхая мороз, как последний глоток чистоты. Люди вокруг – серые тени с кофе в руках, спешащие туда. А куда спешу я? “Ибо мы – Его создание, созданы во Христе Иисусе на добрые дела”. Но какие “добрые дела” у того, кто размазал грех по асфальту?
Свеча в руке дрожала, как моя вера. “Искупить вину”. Слова бабушки звучали в голове: “Кровь за кровь, Святослав. Бог всё видит”. Но видит ли Он меня сейчас? Или я – пустое место, как эти люди, которые даже не замечают друг друга?
В церкви пахло воском и старостью. Меня здесь знали. “Свечка за упокой?” – кивали матушки. Они думали, я оплакиваю мать, отца, брата… Если бы они знали, что я пришёл искупить её смерть. “Сокрой меня под сенью Своих крыл” – шептал я, но крылья давно обгорели в аду.
– Клавдия, здравствуйте, – прошептал я, постукивая в стекло её сторожки. Не хотел пугать. Она всегда спала чутко, как сова.
– Здравствуй, внучек, – её голос, хриплый от лет, обволок душу, как бабушкин платок. Руки, похожие на сухие ветви, коснулись стекла. – У тебя всё хорошо, Святослав? Имя-то какое благословенное…
“Благословенное?” – горько усмехнулся я. Имя – как насмешка. Святослав. Святой. Слава. А внутри – гниль и кровь. Но Клавдия смотрела так, будто видела меня насквозь. “Исцели, Господи, раны его тайные” – мелькнуло в голове.
– Слава Богу, – соврал я. – Вам помочь?
Она улыбнулась, обнажая редкие зубы:
– Молись, внучек. Бог не любит тех, кто бежит от себя.
– Я как обычно. Свечку за упокой… – протянул я монеты, сжимая их так, что металл впился в ладонь. “Ибо чем человек лучше, нежели скот?”. Мой удел – медяки, как у нищего у храмовых ворот.
Клавдия перебирала копейки дрожащими пальцами, будто перебирала чётки. Вздохнула, глядя на меня с той же жалостью, с какой бабушка смотрела на побитую собаку:
– Не хватает, внучек…
– Это всё, – выдохнул я, опуская взгляд. Пол под ногами качнулся, как тогда в переулке, когда Алекса… “Серебро твоё с тобою будет”. Но где моё серебро? Потрачено на кровь.
– Ладно, – вдруг улыбнулась она, обнажая десны. Монеты звонко щёлкнули в её ладони. – Добавлю.
Свеча легла в мою руку – маленькая, тёплая. “Что воздаст человек за душу свою?”. Хотелось упасть на колени, выкрикнуть правду. Но вместо этого:
– Спасибо… – голос сорвался.
Она кивнула, будто услышала невысказанное. “Милостыня избавляет от смерти”, – шепнула память. Но чья смерть? Её? Или моя?
***
После церкви я брёл, как во сне. Молитва – “светильник на пути”, но сегодня время сгорело, как свеча. Бабушка с дедушкой заставляли меня стоять на коленях до боли, пока иконы плыли перед глазами. “Молись, пока не узришь Бога”, – шипела бабушка. Теперь я молюсь, чтобы не увидеть Его.