Очнулся за два часа до встречи. Путь до “хуелога” – полтора часа, если идти, как паломник. Но зачем спешить? “Всё имеет время”. Время убивать, время лечить. Время гнить в аду.
Здание выглядело как храм Мамоны: золотые вставки, мрамор, будто украденный у рая. “Сребролюбие – корень всех зол”, – подумалось, глядя на коричневую стойку, блестящую, как идол. Люстры слепили, как глаза Серафима в ту ночь.
Внутри пахло ладаном и ложью.
Внутри я задохнулся от блеска. Три кожаных дивана, словно алтари, стояли в центре зала. “И увидел я зверя и царей земных…”. Здесь всё кричало о грехе: мрамор, золото, стойка, похожая на жертвенник. Даже воздух пах грехом и развратом.
Девушка оторвалась от телефона, будто сорвалась с цепи. Юбка – врата рая, блузка – прозрачный покров. “Не укради, не возжелай…”. Я опустил глаза, но память уже нарисовала бабушкины руки, бьющие по щекам за один взгляд на чужую жену.
– Не переживайте, Святослав. Это нормально, – её голос звучал, как колокол в пустой церкви. Она взяла меня под локоть – мягко, как ангел-хранитель. Диван принял тело, но душа осталась стоять, пригвождённая стыдом.
– В-водочки бы, нах… – вырвалось прежде, чем я успел сжать зубы. “Вино веселит сердце человека”, – мелькнуло в голове. Но это не вино. Это – грязь.
Она хихикнула, будто не слышала проклятия. Кофе пахло адом, но я сделал глоток. “Горе вам, пьющие вино в доме Господнем!”. Руки дрожали, пятная брюки.
– Спасибо… – прошептал я, глядя в чашку. Там, на дне, плыло лицо Алексы.
– Альберт будет готов через полчаса. Хотите поболтать? – Ангелина улыбалась, как ангел-искуситель. Её голос звучал, как псалом, но слова пахли серой.
– Пару капель… – выдохнул я, чувствуя, как язык прилипает к нёбу. “Язык твой – огонь, прибежище неправды”. Но вместо молитвы – просьба о яде.
Она подмигнула – будто дьявол в обличье девочки-ангела – и достала бутылку. Коньяк лился в кофе, как кровь Христова в чашу. “Не вкушайте вина, в котором есть сила”. Но сила нужна, чтобы не сойти с ума.
– Держите в секрете, – шепнула она, садясь рядом. Её колено касалось моего.
Мы говорили. Она – о двух высших образованиях, о терминах, которые я зубрил ночами. Я – о книгах, которые “как меч, рассекают невежество”. Но её глаза сияли, как неоновые вывески, и я забыл, где кончается её ум и начинается моя ложь.
– Ангелина… – повторил я её имя, будто молитву. “Имя твоё – как масло благовонное”. Но масло лилось на раны, а не на язык.
Из-за двери вышел Альберт – козлиная бородка, взгляд, как рентген, и усмешка человека, который давно перестал верить в чужие слёзы.
– Святослав, проходите. Серафим рассказал о вашей… – он сделал паузу, будто смакуя слово, – деликатной ситуации.
– Так вы в курсе? – Я напрягся, пальцы впились в подлокотник.
– В общих чертах. – Он пожал плечами, усаживаясь в кресло. – Но не переживайте. Я не священник, чтобы судить, и не коп, чтобы сдавать. Мне платят за то, чтобы я слушал. И да, – он кивнул на коньяк в моём стакане, – иногда помогаю клиентам расслабиться.
Кабинет выглядел как логово адвоката-неудачника: красный ковёр с пятнами, шкаф с дешёвыми детективами вместо книг, стол, заваленный никому не нужными безделушками. Только кожаное кресло намекало, что бизнес не совсем убыточный.
– Ложитесь. – Он кивнул на диван. – Или сидите. Мне плевать, лишь бы вы говорили.
Я лег, глядя в потолок, где трещина извивалась, как шрам.
***
– Ещё слово про церковь – и я тебе башку не снесу, а распилю, как иудино сердце! – рявкнул я, впечатав Альберта в стену. Его козлиная бородка трепетала, как грех перед лицом Господним. “Гнев человека не творит правды Божией” – мелькнуло в голове, но руки уже сжали его горло.
Спор начался с невинности. Я сказал: “Вера – дыхание души”. Он же, смеясь, назвал её “опиумом для рабов”. “Слово Божие – живо и действенно”, – процедил я, но он продолжал: “Бред, который полирует мозги”.
Его лицо вспухло, как грех, а я вспомнил бабушку: “Кто ударит тебя в правую щёку, обрати к нему и другую”. Но та бабушка сдохла, а я – нет.
– Ты что, выродок, не понимаешь? – рычал я, чувствуя, как хрустит его нос под моими кулаками. – Вера – не выбор! Это пламя, которое либо сжигает, либо освещает! “Ищите Господа, пока можно найти!”
Ангелина вбежала, когда я уже выходил. Её глаза – как у испуганного оленя. “Не убий” – прошипела память.
– Прости, – бросил я, не глядя. – Ты мне понравилась. Но я – Каин. “Беги от меня, женщина, пока я не пролил твою кровь”.
Альберт хрипел за дверью. Его игрушки разлетелись, как идолы при входе в храм. “Кто в Бога верует, тот праведен”. Но я не праведник. Я – меч, который не ведает пощады.
Лучше бы я стоял на коленях перед иконами, шепча “Господи, помилуй”. Вместо этого – сломанный нос Альберта и горький привкус крови во рту. Только Ангелина… Её улыбка, как луч сквозь тьму. “Лучше мудрый бедняк, нежели царь глупый”. Но я не мудрец. Я – палач.
“Зачем ей я?” – думал я, бредя по улицам. Её два высших образования – как два крыла, а я – крыса в канализации. “Ибо что высоко у Бога, то мерзость пред людьми”.
Телефон вибрировал в кармане, как сердце умирающего. Не хотелось смотреть. ”Не убоюсь зла, ибо Ты со мной”. Ложь. Я боялся.
Парк встретил меня тишиной, густой, как смола. Скамейка у пруда – то место, где мы с Алексой… “Вспомни, откуда ты ниспал”. Руки дрожали, пока читал сообщение:
“Вновь привет, Святослав.
Как ты уже понял – это я.
Твой бог недоволен. Ты молишься, но в словах – пустота. “Сердце, исповедующееся Богу, не может лгать”. Ты ходишь в церковь, но вера твоя – театр, где ты играешь праведника.
А бабушка с дедушкой… Как они запоют, увидев видео? Изнасилование – лишь верхушка айсберга. “Ибо возмездие за грех – смерть”.
Это не угроза. Это – исповедь.
Скоро увидимся. А.”
Телефон выпал из рук. “Ужас объял меня, и трепет”. Воздух превратился в стекло. Где-то вдали кричала птица – как Алекса в ту ночь. “Кровь твоя на одежде твоей”
Сообщение могло быть только от Серафима. Эта змея, обвившаяся вокруг моей шеи с того дня, как мы бросили Алексу в канаве. “Ибо из змия выйдет василиск”. Теперь он шипел в телефоне, грозя вывалить грязь на бабушку с дедушкой.
Телефон дрожал в руке, как живой. Старый кнопочный – единственный, что выдерживал мои судороги. “Если бы ты был сенсорный, то уже разлетелся бы на куски, как моя жизнь”, – подумал я, вспоминая, как бабушка крестилась над разбитой иконой после моего побега из дома.
Звонок.
– Серафим, ты, сучье отродье, не хочешь мне объяснить? – голос сорвался на крик. – Нет, приезжай в парк. Сейчас. Или я сдамся копам и расскажу, как мы её… – не договорил. Слово “убили” застряло в горле, как причастие у Иуды. – У тебя час.
Сбросил вызов, будто отсёк руку. Он перезванивал. Раз. Два. На третий – выключил телефон. “И отвернулись от него все, кто льстил ему”.
Парк ждал. Скамейка впивалась в спину, как раскалённые гвозди. Воздух пах осенью и кровью. “Кровь за кровь” – билось в висках. Если он явится с охраной… Но пусть только попробует. Я разорву его, как писание разрывает грешника. “Око за око”.
– Ты мёртв, Серафим, – прошипел я в пустоту. – Ты думал, я стану твоей марионеткой? Нет. Лучше сдохнуть, как Иов, чем ползать, как ты.
Листья шуршали, как страницы библии, которую бабушка читала мне в детстве. “Проклят, кто дело Господне делает небрежно”. Но я не небрежен. Я – орудие гнева.
***
Чёрный Майбах вполз в парк, как гроб на колёсах. “И увидел я зверя, и семь царей” – мелькнуло в голове. Но Серафим вышел один. Ни телохранителей, ни шофёра. Только его тень, длинная и извивающаяся, как змей, выползла из машины.
Двадцать минут. Он прилетел, как демон, призванный молитвой ненависти. Его волосы – черная прядь с одним ярко-красным, будто кровь Христова на белом плаще, локоном, и кольцо с черепом – “печать беззакония”. И эти глаза. Холодные, как у бабушкиной иконы Саваофа.
– Ты что устроил, Свят? Какого хрена?! – завизжал он, размахивая руками. “Язык нечестивых коварен”. Даже сейчас, в страхе, он играл спектакль.
Я молчал. Воздух густел, как перед грозой. Вспомнилось, как он шептал: “Она сама хотела, Свят. Она – ничто”. А потом таблетка. Рай. Ад. Канава.
– Что случилось? – спросил я, чувствуя, как губы растягиваются в оскале. – Ты издеваешься? Блядь?!
Рывок. Его тело в моих руках – тряпичная кукла. Поднял, прижал к машине. Запах его страха. “И убоятся тебя все цари земные”.
– Ты думал, я стану твоей шавкой? – прошипел я, чувствуя, как пальцы впиваются в его горло. – Ты, который даже умереть не смог нормально!
Он хрипел, но в глазах плескалось недоумение. “Не ведает, что творит”. Нет. Ведал. Всегда ведал.
Листья шелестели псалмами, ветер шептал: “Кровь твою взыщу”. Но я не Бог. Я – меч, который не ведает пощады.
Серафим, несмотря на хрупкое телосложение, источал такую ауру власти, что даже моя ярость на мгновение дрогнула. Его глаза, холодные как зимнее море, всё ещё отражали тревогу.
– Ты кто, блядь, такой, чтобы вмешивать в это моих дедушку и бабушку?! – прорычал я, сжимая кулаки. – “Чти отца твоего и мать твою” – неужто эти слова для тебя пустой звук?! Только ты мог знать о них!
– Успокойся, милейший, – Серафим склонил голову, словно коршун, примеривающийся к добыче. Голос его звучал как лезвие, скрытое в бархате. – Не стоит ломать комедию с благочестием. Твои руки дрожат не от веры, а от бешенства. Кому ты пытаешься доказать, что ты не виноват?
Он сделал шаг вперёд, и я невольно отступил, ощущая, как гнев тает под его ледяным взглядом.
– Недавно мне тоже пришло сообщение, – продолжил Серафим, выделяя каждое слово, – о том самом дне. Сначала я подумал на тебя. Но зачем тебе подставлять меня? У тебя нет мотива. Как и у меня нет причин вредить тебе. Так что покажи мне это сообщение. Быстро. – Сказал он. Нет. Он приказал, а я послушался. Мне никогда не доставало смелости пойти против его воли.