В голове туман, но мысль ясна: я зачем-то и когда-то написал ей, чтобы пришла. Смешно. Сейчас мне не хочется ее видеть.
– Уходи, – шепчу Лене. – Пока я не вспомнил, зачем на самом деле позвал тебя.
– Кто эта сучка, дорогой? – рыжая заливается смехом, будто в её жилах шампанское, а не кровь. Смешно. Как няни, которые смеялись над моими подарками, пока я не вышвыривал их вон.
Лена молчит. Её глаза – два наэлектризованных провода. Она уже представляет, как вонзает их в меня. Или в рыжую. Неважно. Главное – спектакль.
– Если ты ещё раз скажешь про Лену… – рычу я, не успевая договорить. Алекса. Имя как нож. Как тогда, в бункере, когда пламя лижет стены. – Закончишь, как Алекса.
Два взгляда. Один – раскалённый, другой – липкий, как мёд с дегтем. Суки. Все суки. Даже те, кто притворяется святыми.
– Алекса, Алекса… – Лена впивается в меня словами. Знает, что это её преимущество. – Кто она?!
– Замолчи, – бросаю, чувствуя, как алкоголь превращается в лёд. Ключи. Сообщение. Её запах в квартире. Слишком много совпадений. Или – расчёт?
Рыжая мурлычет:
– Пусть свалит. Или присоединится… – её пальцы скользят по бедру. Как у Маргариты, когда она подписывала приговор.
Интересно. Лена дрожит от ярости, рыжая – от похоти. Обе мои. Обе – пешки.
– Слушай сюда, милейшая, – поворачиваюсь к Лене, сжимая её подбородок. – Ты хочешь правду? Правда в том, что ты здесь – потому что я так захотел. Как Алекса. Как все.
Рыжая хихикает. Она ещё не поняла, что следующая.
– Дорогой, пусть эта сучка свалит! – рыжая облизывается, как кошка, которой подсунули мышь. Сладкая идиотка. Думает, что её похоть – это угроза.
Лена взрывается:
– Ты сволочь, Серафим! Больше ты меня не увидишь! – её голос дрожит, как стекло перед разлетом вдребезги. Слёзы? Нет. Это дождь перед пожаром. Как в бункере. Как всегда.
Хочу кинуться за ней, но рыжие пальцы впиваются в рубашку. Смешно. Они все думают, что могут меня удержать.
– Иди сюда, дорогуша, – мурлычет она, раздвигая ноги. Предсказуемо. Как няни, которые платили за “любовь”. Дверь хлопает. Тишина. Свобода? Нет. Пустота.
– Убирайся. Я хочу остаться один, – мой голос – лезвие, отточенное годами.
– Ты чё, думаешь, я перлась на другой конец города, чтобы ты меня прогнал?! – визжит она, теряя маску. Стерва. Даже не понимает, что уже мертва.
– Милейшая, – повторяю, швыряя её бельё в ноги. Как контракт, который пора расторгнуть. – Дверь сзади.
Она одевается, бормоча проклятия. Сцена из дешёвого порно: героиня уходит, злодей даже не смотрит.
– Сука! – фыркает на прощание.
Стою, слушая, как её шаги растворяются. Лена. Рыжая. Алекса. Все – фигуры в шахматной партии, где я давно сжёг доску. Только пепел остаётся. Как от Маргариты. Как от всех.
– Денег на такси? – её голос царапает тишину. Как всегда. Все хотят цену за свою жалость.
Кошелёк лежит на столе. Увесистый. Как тогда, с нянями. Как сейчас – с ней. Не глядя, швыряю его в стену. Пачки купюр разлетаются, как лепестки. Патетично.
Она визжит, но уже поздно. Деньги падают дождём. Интересно: они всегда хотят больше, чем просят. Даже в унижении.
– Поднимай, милейшая. Это твой последний гонорар. Бери столько, сколько ты стоишь.
Она ползает на коленях, собирая банкноты. Как тогда. Как все. Вспоминается детство: няни, стирающие коленки до крови, чтобы поднять монеты, которые я бросал. Смешно. Я до сих пор играю в ту же игру.
Жалость? Только к себе. К маленькому мальчику, который верил, что деньги заменят любовь. А теперь… Теперь я знаю: они лишь доказывают, что её нет.
– Уходи, – бросаю, глядя, как её пальцы дрожат над купюрами. – И помни: ты стоишь ровно столько, сколько я заплатил.
Жаль, но она даже не поняла: раз я купил ее за деньги, то она уже невероятно дешевая игрушка. Никакого интереса. Никакой выгоды. Просто – доказательство моей гребанной теории.
Она молчит. Поняла урок. Как Алекса. Как Маргарита. Как все.
“Милейшая, ты закончила свой цирк?” – процедил я, наблюдая, как рыжая фурия, не в силах унести награбленное (карманы-то оказались мелковаты для её аппетитов), выскочила вслед за Леной. Дверь захлопнулась с театральным грохотом, словно ставя точку в спектакле под названием “Моя жалкая жизнь”.
Я остался один. Как и хотел.
Мой кулак врезался в стену – хруст костей заглушил смех внутреннего голоса. Боль пронзила руку, но даже это не смогло пробить ледяную пустоту внутри. Я сполз по стене, оставляя на обоях влажный след от спины. Ноги отказывались держать вес тела, а глаза – выдавать дешёвые слезы. Душа? Её давно сожгли в пепельнице вместе с детскими фотографиями.
“Плевать. Когда отец полюбит – станет легче”, – прошипел внутренний голос, звучащий точь-в-точь как мамины оправдания за синяки под глазами.
– Отец?! – Я вцепился ногтями в пол, чувствуя, как металл рвёт кожу. – Любовь?! Да всю свою жизнь я пытаюсь выбить из него хотя бы улыбку! Из-за него я… – мой голос сорвался на хрип, – из-за него я труп, который всё ещё дышит!
Я заорал в потолок, пока горло не обожгло огнём. Крик вяз в воздухе, как мольба, но я не смел признать это.
– Мне плевать на его прощение! На всё плевать! – последние слова утонули в истерическом смешке. – Только дайте… – шёпот прорвался сквозь стиснутые зубы, – дайте просто не чувствовать…
***
Сколько я так просидел? Часы на стене, покрытые трещинами, как старый пергамент, показывали 23:29. Цифры расплывались перед глазами, превращаясь в мутные пятна, будто сама реальность растворялась в дешевом виски. Новый день… Как же мне плевать на него. На всё. На этот бренный мир, где даже тени пляшут под дудку чужих грехов.
Голова раскалывалась, будто в ней били молотом по черепу, вгоняя гвозди в виски. Рука, дрожащая от отвращения к самому себе, автоматически нащупала бутылку под диваном – ту самую, с остатками вчерашнего отчаяния. Ненавижу этот приторный запах, сладковатый, как дешевые духи шлюхи. Но он хоть не даёт думать. Не даёт слышать голоса, что шепчут из темных углов: “Сломайся уже. Кому ты нужен?”
Омерзительная жидкость обожгла горло, проваливаясь в желудок, как яд. Каждый глоток – словно нож, провернувшийся в ране. Скоро станет легче – или хотя бы перестанет быть так больно. Иллюзия? Возможно. Но даже иллюзии – роскошь для тех, у кого больше нет надежд.
Завтра… Ха. Завтра я никуда не пойду. Эти стены, обклеенные обоями с отслоившимися краями, – моя клетка. Но даже птица с перебитыми крыльями не летит в огонь. Не в этот раз. Не тогда, когда огонь – это ты сам. Твоя кровь, твои мысли, твоя гребаная суть, которая гниет изнутри.
“Что дальше, а? – прошипел я в пустоту, сжимая бутылку так, что ногти впились в стекло, оставляя борозды на этикетке. – Куда мне идти? Кому ты врешь, милейший? Всё это растёт из тебя, как грибы после дождя. Черные, ядовитые, с корнями, впившимися в душу”.
Хочется разбить что-то вдребезги. Разнести в щепки этот проклятый сервант с треснувшей дверцей. Или упасть на пол и завыть, как раненый зверь, чей вой эхом отдает в пустой квартире. Но даже на это нет сил. Только этот гребаный виски, холодный пол под задницей и мысли, которые жрут мозг, как крысы, грызущие кости в подвале.
Нет. Больше никаких решений. Никаких “завтра всё изменится”. Я слишком устал, чтобы… Чтобы что? Дышать? Или притворяться, что дышу не только алкоголем и пеплом?
Что мне делать дальше? Жизнь становится все хуже и хуже. Постоянные проблемы, источником которых являюсь я сам. Мой собственный ум, вывернутый наизнанку, как грязный носок. Мне уже так хочется наплевать на все, но у меня уже нет права. Нет права даже на эту жалкую бутылку, потому что завтра придется снова играть в человека.
***
Телефон задрожал под ладонью, как живой. Я схватил трубку, не глядя на экран – всё равно это скорее всего очередной спам. Но вместо голоса в динамике плыла тихая Лунная соната – та самая, под которую Анастасия заставляла меня читать книги.
– Или ты сейчас начнёшь говорить, или я вышвырну телефон в окно. У меня и так… – я осёкся, сдерживая дрожь в голосе. – У меня реально очень скверное настроение.
Тишина. Только музыка, будто издеваясь, набирала громкость. Я уже почти нажал на отбой, как вдруг:
“Привет”.
Автоответчик. Голос искажён, будто говорят через противогаз.
– Это дурацкая шутка? – мой крик отразился от стен комнаты. – Ещё одно слово, и я…
“Из-на-си-лу-ешь?” – разнеслось в ответ по слогам, будто каждую букву вырезали ножом из льда.
Холод прошёл сквозь позвоночник. Нет. Не может быть. Только не снова. Сердце застучало, как копыта лошади в ночи – быстро, гулко, в такт с воспоминаниями, которые я годами закапывал в подвал сознания.
– Кто ты?! – взревел я, швырнув бутылку в стену. Осколки бренди звякнули, как смех.
“Убил Маргариту, думая, что это она?” – голос вдруг стал детским, почти нежным.
– Да кто ты, блять, такой?! – я вскочил, сжимая телефон так, что пластик хрустнул. – Покажись! Мне надоело играть в твои…
“Кошки-мышки?” – динамик захрипел, и музыка резко оборвалась.
Вместо ответа робот засмеялся скрипучим голосом, наполняя мое сердце страхом и отчаянием. Значит это была не Маргарита… она просто не могла выжить. Нет…
– Наверное, это поможет тебе освежить память, – прошипел автоответчик, а затем раздался писк – будто динамик разорвали на куски. – Ну здравствуй, милейший.
Голос. Голос Алексы. Тот самый, что шептал мне: "Ты виноват даже в том, что дышишь".
– По вздоху поняла – узнал, – теперь это был не робот. Это была она. Живая. Мертвая. Неважно. – Догадался, зачем я звоню?
Я вскочил, сжимая телефон до боли в пальцах. Стены поплыли, как тогда, в ту ночь, когда её кровь смешалась с…
– Отец! Если это ты… – мой крик сорвался на хрип. – Если ты…
Тишина. Даже не тишина – вакуум. Как в те секунды, когда пуля входит в череп. Я ждал. Ждал, что сквозь помехи пробьётся его смех. Что он скажет: