"Сынок, ты всё правильно сделал".
– Не переживай, Серафим, – голос Алексы стал вдруг мягким, почти нежным. – Как раз о нём я и хотела поговорить…
– Что с ним?! – в горле застрял ком. – Если ты… Если ты хоть пальцем…
– У тебя полчаса. Пол-ча-са, – голос Алексы растягивал слоги, будто наслаждаясь каждым. – И твой отец… у-м-р-е-т. В полночь.
Каждая буква впивалась в мозг, как игла. Дежавю. Точно так же она писала: "Настя умрёт… Гена умрёт…" И вот теперь – он. Сердце застучало в такт с её смехом – низким, вибрирующим, проникающим сквозь череп. Это был не смех. Это крики в моей голове, эхом отдававшиеся от стен отцовского дома.
Я вцепился в дверной косяк, пока ноги несли меня к машине. Руки дрожали так, что ключи выпали в лужу. Сука! Холодная вода залилась в ботинки, но я даже не почувствовал. Только этот гребаный смех, въевшийся в кости, как ржавчина.
Трасса пустовала – идеальное полотно для гонки с Дьяволом. Я выжал педаль, пока спидометр не завыл. Ветер рвал рубашку, впиваясь в тело, как тысячи ледяных игл. Но холод внутри был сильнее. Полчаса. Полчаса, чтобы спасти того, кто даже не назвал меня сыном.
Офис маячил вдали, как чёрный монолит. Я бросил машину посреди дороги – пусть хоть краном увозят, если что. Мороз обжёг лицо, но я побежал. Бежал, пока лёгкие не начали гореть, а перед глазами не поплыли пятна.
Успеть. Успеть. Успеть.
К моменту, когда я вломился в здание, лёгкие горели, как угли в печи, но я даже не замечал боли. Тело двигалось само – на автопилоте.
Отец. Его окно светилось на верхнем этаже, словно насмешка. “Полчаса…” – голос Алексы звенел в голове, пока я летел вверх по лестницам, перепрыгивая через три ступеньки. Каждая секунда растягивалась, как резина. Чертовы ноги! Быстрее!
Дверь кабинета треснула под моим весом, как картон. Отец застыл за столом – впервые за десять лет я увидел его живым. Не маской из мрамора, не тенью в дверях детдома. Его глаза расширились, рука дёрнулась к ящику…
– Ложись! – рявкнул я, срывая шторы. Ткань трепетала, как крылья умирающей птицы. – Снайпер! Тебя хотят…
Он не шевелился. Только смотрел. И тогда я заметил – его пальцы сжимали не пистолет. Бутылку виски.
Видя мои действия мой отец не выдерживает и начинает смеяться. Впервые за всю жизнь я вижу, как он смеётся. От увиденного у меня пропадает дар речи.
Что может сейчас убить его? Думай, Серафим, думай! До полуночи осталось пять минут…
Осталось прожить совсем чуть-чуть.
– Что с тобой, Серафим? Почему ты так… выглядишь? – наконец заметил он, начав осматривать меня с ног до головы.
В его правой руке был бокал дорогого виски. Половина бутылки уже опустела.
До полуночи осталось четыре минуты, но ничего не происходит. Откуда ждать удар?
– Серафим, прошу, успокойся. Что стряслось? – перестав смеяться, наконец произнёс он.
– Мне сообщили о покушении на тебя. Сегодня в полночь ты умрёшь! Я здесь, чтобы это предотвратить, – выпалил я, стараясь звучать уверенно.
– В этом кабинете я бессмертен. Бред какой-то. Не хочешь попробовать новое вино? Открыто пару часов назад.
– Н-нет… я… – Я растерялся от его напора.
– Всю жизнь хотел тебе кое в чем признаться… Думаю, пора. Но сначала выпьем вина из последней коллекции. Невероятно дорогое, но того стоит.
Не дожидаясь ответа, он достал из шкафа бутылку и два одинаковых бокала.
– Что ты хочешь сказать? – Голос дрожал, выдавая мою нервозность.
До полуночи оставалось три минуты…
– Всё это время… я… Чёрт, давай сначала выпьем. – Он протянул мне бокал с едва налитым вином. Желтовато-оранжевая жидкость пахла цитрусом и чем-то древним. Но больше всего смущало…
– Откуда у тебя эта бутылка? – Я оглядывался, как параноик, что вызвало его смешок.
– Если честно, не помню. Подарили недавно с запиской. Странная, правда…
– Какая записка?! – Тревога давила грудь. До полуночи – две минуты.
– В шкафу. Посмотри сам.
Я рванул к стеллажу. Среди десятков бутылок выделялась фиолетовая. Под ней лежала визитка:
“Этот напиток – произведение искусства. За него убьют, лишь бы оценить миг. Месть – блюдо, подаваемое холодным. С уважением, А-са”.
– Перед тем, как я скажу… Прости меня… – Отец протянул бокал, не отводя взгляда.
– Что ты творишь?!
В голове гремел таймер: “Минута до полуночи. Цитрус. Фиолетовая бутылка. А-са… Нет!”
– Отец, не смей! – завопил я, но опоздал. Он опрокинул вино в рот.
Секунды спустя он схватился за грудь.
– Нет! – Я бросился к нему, но не успел. Он рухнул на пол, сжимая сердце.
Телефон! Но мой остался дома. Его аппарат – в кармане пиджака. Разбитый. Бесполезный.
Он умирал у меня на руках.
– Помощь… Надо позвать… – прошептал я, зная: охраны нет. Никого.
Последний взгляд на часы: 00:00.
***
– Он приходит в себя! – взвизгнул знакомый голос, от которого заныли зубы. Голова раскалывалась, будто в неё вогнали ржавый кол, а за веками, налитыми свинцом, пульсировала тупая боль. Воздух пах антисептиком и кровью. Чьей кровью?
Руки… Руки горели огнём. Я попытался пошевелить пальцами, но они скользнули по чему-то липкому. Пот? Кровь? В груди зияла пустота – будто выдрали сердце, оставив лишь чёрную дыру. Сквозь дурноту пробивался ритмичный писк – аппараты. Зачем они здесь?
И тут память взорвалась осколками:
Отец с бокалом в руке. Его смех, похожий на скрип ржавых петель. Фиолетовая бутылка. Визитка с именем “А-са”. Цитрусовый аромат, смешанный с запахом смерти. Бокал, выскальзывающий из его пальцев…
– Нееееет! – мой крик сорвался на хрип. Тело выгнулось дугой, сбрасывая с себя простыни. Ногти впились в ладони, рвя кожу до мяса. Кровь – тёмная, густая – заструилась по рукам.
– В ПИТ, срочно! – рявкнула медсестра. В палату вломились двое санитаров в зелёных халатах. Их пальцы, холодные как лёд, впились в мои плечи.
– Отпустите! Он убил его! Он… – слова застряли в горле, когда в вену впилась игла. Мир поплыл, но перед тем, как провалиться в темноту, я увидел её.
Евгения.
Её лицо, обычно бледное от долгих часов за компьютером, сейчас пылало лихорадочным румянцем. Тушь размазалась по щекам, оставляя чёрные дорожки. Она прижимала ладонь ко рту, но глаза… В них не было ни капли сочувствия. Только ледяное презрение и что-то ещё…
“Это только начало”, – прошептали её губы.
А потом – тьма.
***
– Серафим Станиславович… мы обнаружили вас в кабинете вашего отца без сознания. У вас был инфаркт. Вы что-нибудь помните? Серафим…
– Он так ничего и не говорит? – Евгения переводила взгляд с пациента на врача, её голос дрожал от напускного сочувствия.
– Евгения… я не имею права врать. Серафим Станиславович перенёс не просто стресс, а сильнейший шок. Кроме того, инфаркт на фоне эмоционального срыва… Его привезли в критическом состоянии: мы сомневались, что он доживёт до утра. Сейчас он – овощ. Реагирует только на базовые раздражители. Психика, возможно, не восстановится. Ему нужна реабилитация. Есть кто-то, кто сможет ему помочь?
– Мать он не знал с детства. Родственники? Дядя умер недавно. Отец… тоже мёртв. Друзей нет. Жены, детей – ничего.
– А вы, Евгения? Кем вы ему приходитесь?
– Я? – Она нервно хохотнула, глядя в окно. – Секретарша его отца. Я вызвала скорую, когда увидела два тела в кабинете. И всё. – Её лицо окаменело, в глазах плескалось отвращение. – Нет. Я – никто. И это лучшее, что случалось в моей жизни: эта тварь не стала мне даже знакомым. Когда очнётся… Передайте ему телефон из его комнаты. Скажите, Лена передала. Она зашла в квартиру, чтобы поговорить, а вместо него нашла аппарат.
Глава 10
Пробуждение было не самым приятным. Как будто меня пропустили через мясорубку, а потом залили в глотку расплавленный свинец. Такое ощущение, что я неделю пил не просыхая, смешивая виски с собственной кровью. В голове стоял туман, густой, как смрад на задворках порта. Разум был словно в отключке – не мысли, а обрывки чужих криков, эхом отдававшихся в черепной коробке. Руки ужасно болели, будто их придавило бетонной плитой, а ноги не слушались совсем – мертвый груз, годный разве что на выброс. Все тело было таким легким, что, казалось, если бы не ремни, которые оплели его все – жесткие, как паучьи сети, – оно взлетело бы к потолку, как воздушный шарик, наполненный гелием.
В первый день, после того как успокоительное отпустило, я попросил таблетку обезболивающего. Голос прозвучал хрипло, будто я год не разевал рта. Пока медсестра копалась в шкафчике, на дрожащих ногах я подошел к ней сзади. Мир плыл перед глазами, но я знал: если не сейчас, то никогда. Удар судном по голове – глухой, влажный звук, от которого зубы свело судорогой. А затем начал есть все препараты, которые мог найти. Пальцы дрожали, выковыривая таблетки из упаковок, будто я пытался выдрать собственные зубы. Мне уже было все равно, что делать. Моя жизнь окончена с жизнью отца. В этом мире мне больше незачем задерживаться.
Последнее, что я помню, это то, как мне промывали желудок и вязали всем, чем только можно. Руки, ноги, даже шея – будто я стал марионеткой, которую сам дьявол решил прибить к полу. Трубки, ремни, голоса, превращающиеся в визг. А потом – темнота, в которой не было ни боли, ни папаши, ни этого долбанного чувства вины.
Через пару дней, когда врачи отвлеклись, я попытался откусить себе язык. В самый последний момент меня остановил бородатый мужик, буквально разжав мне челюсть. Пришлось зашивать рану. С тех пор у меня во рту кляп, а любая еда поступает по трубочке – сладкая месть за то, что я все еще дышу. Мои руки и ноги связаны, а если бы сердцем можно было управлять, то я бы в ту же секунду остановил его. Но даже мое сердце – предатель. Бьется, гаденыш, будто смеется.
Если бы только тогда я тоже выпил это вино… Тогда бы я лежал вместе с ним в луже крови и битого стекла, и мне было бы уже плевать на всех вокруг. Плевать на эти белые стены, на кляп во рту, на то, как медсестры шепчутся: “Он опасен”. Да я бы сам себе плюнул в лицо, если б мог. Но нет – только лежу, как насекомое в коллекции, и жду, когда эта жизнь наконец отвалится на хрен.