– Это не важно. Снижайте дозировку. Я знаю, как помочь Серафиму. Мне нужно, чтобы вы поставили его на ноги к концу недели. – Её голос звучал как приказ, холодный и острый, как лезвие. Она не спрашивала. Она диктовала условия, глядя на него из-под полуопущенных век.
– Это невозможно! Серафим крайне неустойчив. Да вы даже не сможете его контролировать. Я не сомневаюсь в вашей квалификации, но…
– Вы же помните, что я плачу вам? – Её тон резко похолодел, слова ударили наотмашь. Затем наклонилась вперёд, и врач увидел в глазах ту самую пустоту, о которой та рассказывала. – Я утрою сумму. А ещё подпишу все бумаги. Всё, что с ним случится – будет под мою ответственность.
Он молчал. В голове мелькали цифры – её деньги, его зарплата, кредиты, ипотека. А ещё – лицо Серафима, искажённое болью, его руки, вцепившиеся в ремни, будто они – единственное, что удерживает его на земле.
– Хорошо, – выдохнул врач, чувствуя, как внутри что-то оборвалось. – Но если что-то пойдёт не так…
– Ничего не пойдёт не так, – перебила Евгения, улыбаясь впервые за весь разговор. Улыбка была тонкой, как нить, на которой висел рассудок Серафима. – Я ведь обещала ему. А обещания… их нужно выполнять. Даже если они – ложь.
Он кивнул, глядя, как я встаю – плавно, будто тень, скользящая по стене. Дверь захлопнулась, а в комнате ещё долго витал запах её духов – сладкий, тяжёлый, как яд в пустой бутылке из-под виски.
***
– Если ты хочешь почитать, то я дам тебе его. Но при одном условии – если ты попытаешься совершить хоть одну попытку суицида, я сожгу дневник. Страница за страницей. – Евгения говорила медленно, будто вбивала гвозди в крышку гроба. Её пальцы сжали дневник, оставляя вмятины на кожаном переплёте. – Ты меня понимаешь? Кивни.
Серафим замер. Его глаза, мутные от лекарств, впились в неё – два кинжала, ржавых, но всё ещё острых. Кивок был почти незаметен – мышцы шеи дёрнулись, как струны под пальцами безумного скрипача.
– Хорошо. – Она шагнула ближе, чувствуя запах его пота и лекарств, смешанный с больничной антисептикой. – Ты думаешь, я шучу? – Её голос упал до шёпота, но в нём звенела сталь. – Ты знаешь, что там написано. О твоей матери. О том, как он её… – Она не договорила. Не нужно. Его лицо исказилось, будто её слова впились в него клещами.
Серафим зарычал. Звук вырвался из горла, глухой и звериный. Руки в смирительной рубашке дёрнулись, натягивая ткань. Евгения усмехнулась.
– Да. Именно. Он писал о тебе. О том, как ты не родился. Как он ненавидел себя за это. За то, что не смог… – Она наклонилась, почти касаясь его уха губами. – Ты хочешь знать правду? Или предпочтёшь сдохнуть, как крыса, даже не узнав, кем был твой отец?
Он замер. Даже дыхание остановилось. В этой тишине Евгения слышала, как бьётся его сердце – быстро, как метроном, отсчитывающий последние секунды до взрыва.
– Вот и договорились, – прошептала она, кладя дневник на край стола. – Живи. Читай. А если сорвёшься… – Она не закончила. Выйдя из палаты, кивнула врачу: – Снимите кляп. Но ремни оставьте. Пусть почувствует вкус свободы. На секунду.
А потом добавила, уже про себя: “Или это будет самая жестокая пытка”.
***
– … суицида, то навсегда останешься здесь, так и не узнав, что о тебе думал отец. – Голос Евгении звучит как отдалённый гром, а мои мысли – вязкая лужа, в которой тонут слова. После препаратов даже думать тяжело, но этот дневник… Он стал соломинкой, за которую я впился зубами, как утопающий.
Вместе с дневником пришло осознание: это единственное, что осталось от отца. Мать – мертва. Лена – призрак. А это… это его рука, его почерк. И вдруг по щеке потекло что-то тёплое. Слёзы. Не те, что рвутся из горла рыданиями, а тихие, липкие, как кровь из незаживающей раны. Я не мог их остановить, но продолжал смотреть на дневник. Если это розыгрыш – если она лжёт, – то сердце просто взорвётся, размазав остатки меня по стенам.
Я кивнул, не отрывая взгляда от тетради. Евгения шагнула ближе. Медсестры застыли в дверях, будто статуи, ждущие сигнала. А потом она расстегнула мою смирительную рубашку.
Руки дрожали так, что пальцы казались чужими. Кляп… Эти узлы… Они смеялись надо мной, но я рвал их, царапал ногтями, пока слюна не смешалась с кровью из прокушенной щеки. Евгения смотрела, не шевелясь. Даже не дёрнулась помочь.
– Ты н…е бои…ся? – вытолкнул я, и язык будто прирос к нёбу. – От…дай… – Второе слово прозвучало чуть яснее, но всё равно разбилось о стены палаты. Неужели это моё первое “я” после месяцев молчания?
– Валяй. – Она швырнула дневник, и он пролетел сквозь воздух, будто чёрная бабочка с обугленными крыльями. Я потянулся, но руки – предатели – дрогнули. Тетрадь ударила в грудь, отскочила, и страницы рассыпались по полу, как осенние листья, уже тронутые гнилью.
Я рухнул на колени, но тело – мешок с камнями – завалилось вбок. Евгения подхватила меня, её пальцы впились в плечо, холодные и точные, как скальпель. Помогла встать, но не отпустила. Её дыхание у моего уха:
– Не вздумай разочаровать меня, Серафим.
Потом она ушла. Оставила меня одного с этими страницами. Если бы это случилось раньше – вчера, неделю назад – я бы вцепился в дверь, как зверь, и рвал бы себя снова. Но не сейчас.
Я впился взглядом в первую строчку. Слова дрожали, плыли, но я читал. Читал, и каждая буква впивалась в мозг, будто шипы. Отец… Его мысли… Его ненависть… Его…
Последняя страница. Последняя строка. И тогда я понял: я – ошибка. Не сын. Не наследник. Ошибка. Исправить которую можно было лишь смертью. Моей. Его. Её.
Но дневник всё ещё здесь. Его страницы – мои вены. Его слова – мой яд. И я… Я не мог оторваться. Даже если бы захотел.
***
Из палаты интенсивной терапии я вышла в тишине. Меня встречало восемь человек: врач, главная медсестра, санитары, медбратья. Все застыли в “боевой” стойке, будто Серафим – бомба с тикающим таймером. Но я знала: он не взорвётся. Не теперь. Я прочла дневник Хрусталева. Каждую строчку. Каждую ложь. Серафиму оставалось лишь принять правду – или сломаться окончательно.
– Евгения, мать вашу, что вы себе позволяете?! Вы нарушили все протоколы! Это же чистой воды безумие – отвязать его, дать дневник… – Прошипела старшая медсестра сжимая планшет как щит.
– Всё под мою ответственность. – Перебила я ровным голосом.
– Ответственность?! Да вы хоть понимаете, что он может… – Взорвалась та.
– Заткнись. Евгения сказала – её ответственность. Ты что, не слышала? – Холодно произнес врач, вклиниваясь в наш спор.
– Но это же не отменяет… Вы хоть представляете, что будет, если он…
Я подхожу вплотную, медленно, чтобы каждое слово впилось в ее кожу:
– Ты сейчас говоришь о человеке, который платит зарплату твоим детям. О человеке, чьи связи могут стереть тебя в порошок. Или… ты предпочитаешь, чтобы я “напомнила” Павлу Юрьевичу, как его сын попал в реабилитационный центр?
– Вы… Вы не посмеете… – Вмиг побледнела старшая медсестра, делая шаг назад.
– Проверим? – Моя улыбка холодная и острая, как лезвие.
– Евгения, может, хватит цирка? Ты и так выиграла. – Вздыхает врач, потирая переносицу.
Я поворачиваюсь к Серафиму:
Он всё ещё на полу. Дневник раскрыт на последней странице. Его пальцы царапают строки, будто пытаются стереть слова. Глаза – два чёрных провала. Но он не рыдает. Не бьётся в истерике. Он… читает.
– Павел Юрьевич, организуйте транспорт. Мы едем в особняк Хрусталева. Там ещё три дневника. И да… к вечеру его выпишут.
– Вы с ума сошли… – Шепчет медсестра.
– Нет. Я просто знаю, что делаю. – Говорю я.
Иду к выходу. Слышу, как санитары бросаются выполнять приказы. Как врач ругается сквозь зубы. Как Серафим шепчет: “Ошибка… Ошибка…”
Но я не оглядываюсь.
Не сейчас.
Не на него.
***
– Невероятно… – шепеляво выдохнул я, но речь возвращалась. Кабинет отца – бар, стол, стулья – всё как прежде. Только его нет. Слёзы снова навернулись, но после дневника стало легче.
Он написал: “Надеюсь, Серафим полюбит кого-то так, как я, а кто-то полюбит его так, как не смог я”. Лена… Она была со мной, но теперь – нет. Никогда не простит. Нужно исправить это.
Евгения оставила меня одного. Я сел в его кресло, коснулся стола – холодный, как могила. Среди бумаг заметил пометки: “Я так рад за тебя”, “горжусь”, “люблю”. Он не мог сказать это вслух, но писал. Сердце сжалось – горько и сладко одновременно.
Телефон зазвонил под кипой бумаг. Мой старый аппарат – зарядка на нуле, но он работал. Неизвестный номер. Я знал этот голос.
– Ну же, милейшая или милейший, – бросил я в трубку, – не молчите.
– Серафим, ты пришёл в себя. Наслаждайся подарком. Твой отец оценил сладкое вино? – прошипели на том конце.
– Ты убил его. Ты заплатишь. Я найду тебя даже на Марсе! – крикнул я, сжав кулаки.
– То, что мертво, умереть не сможет. – Произнес знакомый женский голос, вперемешку со скрипом. Раньше бы я испугался. Раньше мне было что терять, но не сейчас.
– Надеюсь ты уже заказал билеты в ад. Ведь я найду тебя, тварь, даже на Эвересте. – Прокричал я в трубку.
– Наверное ты думаешь, что тебе нечего терять. Хе-хе. Как это мило. Позволь мне сыграть нашу последнюю игру, где все будет поставлено на кон! Совсем скоро еще один человек умрет, а ты ничего не сможешь с этим поделать. Гарантирую, этот человек тебе даже ближе, чем отец…
Прогрохотало в трубке, а в комнате стало невыносимо холодно…
Глава 11
Эта ночь выдалась жесткой, как удар в челюсть. Впервые мне приснился не призрак Алексы, а Он. Тьма – гуще, чем в подпольном боксе перед началом. Его голос вгрызался в виски:
– Грех твой кричит громче сирены, – давило со всех сторон. – „Блуднице место в пламени“…
Я вжал зубы в кулак, пытаясь стереть ощущение грязи. Руки тряслись – не от страха, а от ярости.
– Как искупить? – прорычал я. – Скажи!