– Тишина. Только вспышка – будто подожгли обтирочную вату в спортзал —, и на секунду я увидел Его. Рядом стояла Алекса. Его пальцы вцепились в её плечо, как у бабушки, когда та вырывала молитвослов из моих рук.
„Господи, если Ты вообще там…“ – мысленно прорычал я, но боль в затылке заглушила мысли. Будто череп сверлили ржавым шомполом.
– Святослав… – прошелестел голос. Не Его. Не её.
Железная миска обрушилась на лоб.
– Открой пасть ещё раз, урод! – рявкнула Валюшенька слева.
Я дёрнул рукой вверх, приняв удар на сустав. Боль пронзила руку – острее, чем нож в боку после раунда.
„Ад ждёт“, – мелькнуло в голове. Да пошло оно всё.
– Хватит, клянусь! – прохрипел я, вжимаясь в стену, будто мог провалиться сквозь неё.
– Ещё звук – и врежу так, что челюсть в жопе застрянет, – бросила она, швырнув миску в угол. Её тень растворилась в дверях, оставив запах дешёвого портвейна.
Я уставился на дрожащие руки. Жена… Грязная тряпка вместо рубахи, волосы – как у бродячей собаки, которую неделю таскали по помойкам. – Она уже совсем не та…
Каждый рассвет – как похмелье после отравы. Эти сны… Они жрут меня изнутри, будто псы на ристалище. Молитвы? Толку от них – как от подачки нищему: монета звякнет, а голод не уймёт.
После бессонницы я тащу себя к книжке. Ещё пара страниц. Мелкая победа, но хоть что-то. Как нокаут в третьем раунде, когда силы на нуле.
На прошлой неделе вышел на спарринг. Победил, но еле ноги унёс. Рефлексы – дерьмо, скорость – будто вязнешь в болоте. Мозг кричит: “Спи!”, а сны швыряют в лицо адским огнём. Когда же в последний раз я смог выспаться?
Когда все вокруг начали тыкать пальцем в меня, мол, пора на покой, как старую перчатку… Это был нокаут.
Попробовал грузчиком – неделями ворочал ящики, будто мешки с песком на ринге. А когда пришёл за бабками, начальник-урод вдруг “не узнал” меня. „Словно Иуда, тридцать сребреников сэкономил“, – подумал я, глядя, как он с моими деньгами в аптеку шныряет. Но я и сам не лох – его больничный в тот же день оказался подороже моей зарплаты.
Потом в кассиры устроился. Сидел за стеклом, как в клетке перед боем. Только цифры в голове путались хуже ударов в четвёртом раунде. Уволили через час. Сказал им: „Молитесь, чтобы я не вернулся с монтировкой“. Бабушка бы перекрестилась, но мне её голос давно заглушил рёв толпы на ринге.
Три дня я таскал письма, будто нёс крест по Голгофе. Впервые за годы чувствовал себя почти человеком: утренний холод, скрип ворот, запах газетной краски… Но на четвёртый день всё пошло в жопу. Подхожу к дому с колоннами – пафосной хибаре, где даже почтовый ящик золотится, – и тут слышу:
– Эй, лысый ублюдок! Где моя посылка с Али? Месяц жду, сука!
Оборачиваюсь. Мужик – метр с кепкой, в розовой рубашке, как у Серафима в тот день, когда он мне в челюсть съездил. Только Серафим хоть понимал, с кем связывается. А этот…
– Проверь трек-номер, – рычу, сжимая пачку писем. "Терпи, Свят, терпи"
– Да пошёл ты! – он тычет пальцем в грудь. – Вы, уроды, все в сговоре!
Что-то щёлкнуло в голове. Вспомнились бабушкины слова: „Не убий“… Но её голос заглушил мой внутренний рёв, который хотел разрушать. Кулак вошёл в его лицо, как нож в масло. Хруст носа – будто переломленная шейка бутылки. Кровь брызнула на белый мрамор ступеней. Секунда. Одна единственная секунда. И тело уже лежит, распластавшись на полу.
– Следующий раз подумай, кому хамить, – бросил я, вытирая руку о штаны.
Уволили через два часа. Начальник орал про “моральный ущерб”, а я смотрел на свои костяшки и думал: „Если б не этот дебил, всё было бы как в Псалме – „праведник падёт семь раз и встанет“… Только я падаю восьмой“.
Затем я работал охранником, но уже в баре.
“Чёрный ворон” – забегаловка для отбросов. Мажор появился под утро, шатаясь от текилы. Костюм за тыщу баксов, часы – подделка под “Ролекс”.
– Эй, бычара! – он толкнул меня в плечо. – Дай закурить, а? Или ты глухой?
Я медленно повернулся. Вспомнил деда: „Смири гордыню, Славик“… Но деда рядом нет, а мажор лезет, как таракан в щель.
– У тебя два варианта, – прошипел я. – Или вали отсюда. Или…
– Или что? Ты мне угрожаешь? Да я твой бар куплю и сожгу!
Он не договорил. Подножка, бросок через бедро – и его физиономия в барной стойке. Зеркало треснуло, как лёд под коньком. Владелец орал, грозил полицией, но мажор вдруг встал, ухмыляясь:
– Ты попал, мужик. Мой папаша – депутат…
Через два дня меня вышвырнули с работы. Судья-то оказался “неподкупным”…
После я решил делать игрушки из дерева…
Взял рубанок – будто нож в руки. Но вместо бруса – собственный палец. Кровь на стружке – алые розы в опилках. Бабушка учила: „Всё, что ни делается – к лучшему“. Ха! Лучшее – это когда в ринге звонит гонг, а не пила в твоей плоти.
Всё кончилось шрамами и горькой тишиной опустевшей квартиры. Даже нож выронил – сжал кулак, будто снова бью мажора. Ничего не изменилось. Только понял: мир – это ринг. И я либо боец, либо труп.
Чайник взревел, как раненый зверь. Швырнул в кружку горсть заварки – пахнуло псиной и старыми носками. Тащу чай в свою берлогу. Последний раз рядом с Валюшенькой спал… Месяц назад? Год? Она теперь либо в телефоне, как в трансе, либо спит сутками. Раньше её тело напоминало огонь в костеле – теперь потухшая свеча.
Щупаю полку – книги нет.
– Неужели в спальню засунул?
Не хотел туда соваться. После последнего скандала дверь нараспашку – вдруг опять вилкой в лицо кинет?
Приоткрыл дверь, будто в клетку к дикому зверю. Она сидит за столом, уткнувшись в экран. Волосы жирные, как тряпка для мытья пола. Комната – свинарник: объедки, пачки из-под сигарет, а по углам…
– Ты видела книгу, или как? – бросил я, шаря взглядом по халупе.
Она не шелохнулась. Тогда я шагнул вперёд – и под ногой захрустела бумага. Поднял лист: моя страница. Та самая, до которой не дошёл. – „Разори их, Господи“… – мелькнуло в голове, как строка из Псалма.
Валька чихнула, сморкнулась в страницу и швырнула её на пол. Листья полетели, как удары в раунде – один, второй, третий. Всё вокруг было в клочьях.
– Ты… – голос сорвался на рычание. Вспомнил деда: „Сдержи гнев, Славик“… Но дед не видел, как она плюёт на всё, ради чего я дрался.
Сгрёб её за плечо:
– Это же не бумажки! Это… – сжал кулак, чувствуя, как ногти впиваются в ладонь. – Это моя последняя…
Она фыркнула:
– Да пошёл ты! Книжки, молитвы… Ты даже бабушке своей не нужен!
Затем руки сжались в кулаки – будто на ринге перед нокаутом. В горле застрял ком, горький, как спирт.
Что-то щёлкнуло в голове. Рука дёрнулась – будто сама собой. Но вместо удара разжал пальцы.
– Ты что, сука, творишь? – прошипел я, глядя на изорванные страницы. – Это же… „дело рук моих, как в Екклесиасте“ .
– Ага, дело жизни, – Валька фыркнула, швырнув новый лист на пол. – Сопли мешают? Иди в аптеку, купи платок. Или ты только бабки из людей выбивать умеешь?
– Я стараюсь, – голос сорвался на рык. – Каждый день… Работу ищу, как собака позорная! А ты? Сидишь в этом гадюшнике, жрёшь, спишь…
– Ой, блядь, герой! – она расхохоталась, тыча в меня телефоном. – Ты ж не мужик, а ходячая кость! Даже книжку свою пожалеть некому – я уж молчу про душу.
В голове вспыхнуло: „Не убий“… Но пальцы впились в ладонь, будто в горло врага.
– Ты… – шагнул вперёд, сдерживая дрожь. – Ты даже не понимаешь, что творишь.
– А что я творю? – она встала, упёрла руки в бока. – Живу, как свинья в помойке? Так это твоя помойка! Ты её создал!
Взгляд упёрся в страницу у её ног: „Любовь не завидует“. Смех рвался из груди – горький, как пепел.
– Всё, Валюшенька. Конец. Я… – слова вырвались, как рвота. – Любовь моя к тебе – мертва. Разводимся.
Сам не понял, как это сорвалось с языка. Сердце бухнулось в пятки, будто пропустил удар на ринге. „Господи, за что?“ – мелькнуло в голове, но она уже ржала.
– Ха-ха-ха! – её смех был похож на скрип ржавых петель. – Да ты, блять, даже не мужик! Ты – пустое место! – Она сморкнулась в очередную страницу книги. – Даже сдохнуть нормально не можешь, а еще – экономистом заделался!
Кулаки свело судорогой. Вспомнились дедовы слова: „Смирись, пока не поздно“… Но поздно.
– Я… стараюсь, – голос дрожал, как тогда, в детдоме, когда упал с турника. – Хочу в вуз… Хочу…
– Ага, в вуз! – она встала, шатаясь, как пьяная. – Ты ж не то что в книжке – в календаре буквы не разберёшь! Тупой, как тот мешок с песком, по которому ты махал в подвале!
В голове вспыхнуло: „Любовь долготерпит всё“… Ложь. – Её смех резал уши, будто скрип ржавых петель.
– Ты… – начал я, но она перебила:
– Давай, вали! Ищи себе другую дуру! Только помни: я тебя проклинаю. Чтоб тебе вечно проигрывать, как в том ринге. Чтоб кровью харкал!
Это был нокаут. Хуже, чем когда сломали челюсть на бою. Хуже, чем когда меня забрали из дома. „Проклятие… – подумал я. – Как в Ветхом Завете“.
– Знаешь что? Ты стала тварью! – рявкнул я, срывая кольцо с пальца. – Может, я и тупой, но хоть бьюсь, как пёс на ристалище! А ты? Жирная свинья, которая даже сопли свои подтереть не может!
Она взвизгнула, когда кольцо звякнуло о пол. Серебро разлетелось на две половинки – будто „разорвалась цепь, что скрепляла наши души“.
– Давай, козёл! Выкинь его! – Валька ржала, как бесноватая. – Ты ж даже кольцо сломал, как свою жалкую жизнь!
Я медленно поднял обломки. „Как в Писании: „что Бог сочетал, того человек да не разлучит“… – мысленно проорал я. – Но ты – не Бог. Ты – грязь“.
– Это конец для тебя, – процедил сквозь зубы. – А я… я ещё поборюсь.
Одел куртку – ту самую, в которой выходил на последний бой. В кармане звякнули ключи от квартиры. „Оставляю тебе ад, который ты создала“, – подумал, вспомнив бабушкины слова про „дом, построенный на песке“.
– Долбаный урод! – её крики догоняли меня в подъезде. – Ты сдохнешь в одиночестве!