– Плевать, – его голос звучал, как приговор. – У меня есть цель. Исполню. Мне плевать на твою шлюху.
“Шлюха? О, Свят, ты даже ненавидеть научился по шаблону. Как тогда, когда я платил за твои "допросы"“.
Темнота поползла по краям зрения. “Не сейчас. Не когда я почти поверил, что могу спасти кого-то. Не когда…”
– Цель? – выдавил я сквозь спазм. – Месть?
Круги перед глазами сгустились в тоннель. Дрожащая рука нашла в кармане увесистую связку.
Ключ впился в его лысину, как последний шанс в банкротстве. “Милейший, это не инвестиция – это ликвидация”, – подумал я, когда его пальцы разжались. Упал на землю, будто мешок с битыми акциями. “Вдохни глубже. Воздух – новый дефицит”.
Нога горела, как счёт после кризиса, но секунды тикали. “Беги, пока он считает дырку в голове”. Святослав выл, как раненый волк. Рана на голове продолжала кровоточить, заливая глаза густой кровью, вот только ему было плевать на это. Сколько раз так ему пробивали голову на арене? Но это должно дать мне пару секунд. Прости, но такова цена.
– Стой, уебок! – рявкнул он.
“О, Милейший, ты теперь ещё и поэт? “Уебок” – это метафора или диагноз?” Хромая, я рвался к выходу.
– Лена… – прохрипел я. “Последняя сделка, Серафим. Если проиграешь – сдохнешь не только ты”.
Глава 13
Десять шагов. Пятнадцать. Дышать – как глотать ножи. Голова – будто её пропустили через биржевой кризис. Но Святослав… Он просто радовался. Кровь из раны на голове лилась, как дивиденды после провала.
– Свят, стой! – рявкнул я, оборачиваясь. “Гениально, Серафим. Ты предлагаешь сделку человеку, который считает твои обещания пустыми”. – Когда я увижу Лену – делай со мной что хочешь!
Он усмехнулся. “Эта улыбка… Как тогда, когда я платил за его “услуги””.
– Серьезно, блять, обещаешь?! – Его голос дрожал от ярости. – А потом сбросишь, как лишний балласт?
“Балласт. Как метко. Ты же сам учил меня: “Слабые – на дно. Сильные – на вершину””.
– Хули ты лыбишься, придурок?! – Он рванул ко мне, будто пуля из ствола.
Удар. Челюсть хрустнула, как переговоры после утечки данных. “Падение. Опять. Ты привык, Серафим. С детства”.
Темнота. Краткая. Как пауза перед банкротством. Очнулся – лицом в грязи. “Вставай. Ты же встаёшь всегда”.
Но он уже занёс кулак для нового удара. “Сделка не удалась, Милейший. Теперь – ликвидация”.
Он бил методично как бухгалтер, сводящий дебет с кредитом. “Милейший, ты даже в ярости точен. Удар – минус акция, ещё удар – минус зуб. Баланс растёт… в сторону ада”.
Прости, Лена. Я хотел быть рядом, но… “Сделка провалена. Твои глаза – последний актив, который я не успел купить”.
Боль отключилась. Как Wi-Fi в день банкротства. “Тело – пустая оболочка. Душа – ликвидирована. Осталось только ждать, пока он подпишет акт приёмки”.
– Давай уже, Милейший, – прохрипел я сквозь кровавую пену.
Он замер. Сюрприз? Ждал, что я буду молить? Я не торгую слезами.
Темнота подбиралась ближе. “Как тогда, в детстве, когда отец выключал свет и говорил: “Бизнес – это война. А ты – мой слабый проект””.
Последняя мысль: “Лена… Прости, что не стал твоим спасителем. Я не смог спасти даже себя”.
***
Я ждал в тени арки, будто Иуда у входа в Гефсиманский сад. “Прости, Господи, но это не предательство. Это искупление”, – шептал я, сжимая кастет. Металл обжигал пальцы, как грех, который не отмолить.
Куртка, купленная на их деньги, воняла кровью и страхом. “Продался, как Иосиф братьям. Только серебро – грязь”, – вспомнились бабушкины псалмы. Она плакала, читая мне: “Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых…”. Но я уже ступил на их тропу.
Телефон вибрировал: “Он рядом”. Натянул балаклаву – чёрная ткань, как покаянный плат. “Серафим… Ребёнок, свернувший в ад. А я – ангел смерти с чугунными крыльями””.
Он вынырнул из темноты – хромая, с разбитым лицом. “Как Иов на пепелище”, – мелькнуло в голове. Но жалость умерла в тот день, когда он предал нас.
Он влетел в тупик, как крыса в ловушку. “Ищешь выход? Выход – я” – подумал я, ступая из тени. Шаг. Ещё шаг. Кастет холодил ладонь, будто напоминая: “Это не просто железо. Это цена твоей души”.
Серафим обернулся. “Господи, прости мне эту жалость”, – прошипел я, срывая балаклаву.
– Свят… – выдохнул он. “Как тогда, когда я дрался за кусок хлеба. Но теперь я – палач, а ты – жертва”.
Его лицо: кровь, страх, непонимание. “Он всё ещё видит во мне того мальчишку, который молился за него в церкви. Глупец. Тот мальчик умер, когда ты предал нас”.
– Нет, – сказал я вслух, сам не зная – себе или ему. – Я не крыса, чтобы бить в спину. Никогда ей не был.
“Но и не святой, чтобы отпустить”.
Поднял кастет. “Око за око…” – звучало в голове, как отбойный молоток.
– После этого я завяжу, – прошептал я. “Ложь. Ты уже завязал. Своей кровью”.
***
Я бил его, пока кулаки не онемели. “Прости, Господи, но это не я. Это Твой гнев через мои руки”, – думал я, вспоминая, как бабушка учила: “Месть – как яд. Испытаешь – умрёшь сам”.
Первый удар – за предательство. Второй – за Лену. Третий – за ту ночь, когда он заставил меня выбирать между жизнью и совестью.
На пятом ударе он обмяк. “Милосердие? Или трусость?” – шептал внутренний голос. Кастет выпал из рук, звякнув, как церковная десятина о камень. “Убей его – и станешь таким же. Оставь – и он снова предаст”.
– Ты жив, – прохрипел я, глядя на его избитое лицо. – Благодари бога за это.
Встал. “Уходи. Беги, пока не поздно”, – приказал я себе. Но ноги не двигались. “Он умрёт здесь. От холода. От ран. Ты знаешь это”.
– Нет, – сказал я вслух. “Не возьму грех на душу. Бог судья, а я… всего лишь палач с дрожащими руками”.
Он не заслужил смерти. По крайней мере, не такой. Не такой грязной, паршивой. Скольких я так победил на арене? Вот только здесь не арена – поэтому и я уже не тот.И пошёл. Не зная, простили ли ангелы этот шаг. Или прокляли. Как бы сильно я его ни ненавидел, я не могу повернуться к нему спиной.
Пальцы дрожали, набирая номер, который я стёр из памяти лет десять назад. “Господи, не дай мне пожалеть об этом”, – молился я, пока автоответчик повторял: “Скорая помощь”.
– Человек без сознания. Переулок за церковью… – Голос сорвался. “Как тогда, когда я звал на помощь, а ты, Серафим, отвернулся”.
Деньги… Те самые, проклятые. Впихнул их в его карманы – “пусть купит себе ад”. Телефон мигал, требуя ответа. “Ищи меня в аду или в раю. Здесь больше нет моего номера”. Разбил аппарат о стену – обломки, как осколки совести.
“Новая жизнь. Без грязи. Без тебя”, – шептал я, уходя. Шаг. Ещё шаг. “Бабушка, ты видишь? Я не стал убийцей. Сегодня”.
Ветер трепал куртку, купленную на кровавые деньги. “Сниму её. Сожгу. Начну с чистого листа”.
***
Море. Песок. Отец. “Даже в снах ты устраиваешь спектакли про “счастливую семью””, – подумал я, глядя на его улыбку. Лучезарная? Скорее, как неоновая вывеска над ломбардом.
– Серафим, пойдём сфотографируемся! – позвал он.
Я потопал к нему, споткнулся о краба. “Символично. Даже в детстве ты учил меня: всё, к чему прикасаешься – боль”.
Внезапно запах цитрусовых. “Лена… Твоя нежность – единственная валюта, которую я не смог купить”. Она стояла там, где всегда – в сердце, в аду, в каждом проклятом сне.
– Серафим, пошли! – голос отца стал ледяным. “Знакомый тон. “Сделка или смерть” – твой девиз, папа”.
Краб впился в ногу. Боль – как тогда, когда ты отвернулся от меня впервые. “Не учили меня, как вырывать пальцы из клешней? Зато научил, как выдирать сердце из груди”.
– Серафим! – крикнул он.
“Милейший, ты всё ещё ждёшь меня у фотоаппарата? Или уже перешёл к следующему кадру – мой труп на фоне заката?”
– Серафим, пойдём со мной, я люблю тебя! – Лена улыбалась, как в день, когда я подарил ей кольцо. “Бесплатный сыр только в мышеловке, Милейшая”, – подумал я, но рот наполнился кровью от сдерживаемого крика.
Крабы ползли волнами – живой ковёр из клешней. “Сколько их? Тысяча? Как долги после кризиса”. Отец стоял справа, Лена – слева. Оба в костюмах цвета лжи. “Выбирай: ад в шёлке или рай в клешнях”.
– Иди сюда! – рявкнул отец.
– Я люблю тебя! – шепнула Лена.
Их голоса сплелись в канат, душащий горло. Крабы впились в кожу – сотни маленьких уродов. “Ты привык к боли. Ты же Серафим – живой труп с кредиткой”.
Но тут… Смех. Звонкий. Как битое стекло. Крабы замерли. Боль отступила, оставив зуд пустоты.
– Лучше верните боль, – прошептал я. “Лучше крабы, чем её смех”.
Его я мог узнать из тысячи. Весь мой мир сократился до одного единственного:
– Се-ра-фим… со-ску-чи-лся? – шепот проник в мозг, будто игла под ноготь. Каждая буква звенела в черепной коробке, хотя её губы едва шевелились. Вспышка – и я вижу пляж, но вместо крабьей армии, что впивалась в тело минуту назад, теперь лишь пустынный берег.
– Обернись, милейший, – смех звучал как скрип ржавых петель. Я развернулся, чувствуя, как желчь подкатывает к горлу.
Фиолетовое платье обвивало фигуру, словно вторая кожа. Часы на тонком запястье, аромат духов – сладкий, липкий, как патока. И эти волосы… чёрные, как смоль, как в тот день, когда я впервые прошипел ей на ухо: “Ты будешь моей”.
– Серафим, давай сфотографируемся! – визгливый крик отца резанул слух.
– Серафим, я тебя люблю! – эхо Лены, приторное, как халва.
Девушка передо мной искривила губы в ухмылке. Не весёлой, не доброй – змеиной. Такой, от которой хочется спрятаться в самой тёмной норе.
– Алекса… – выдохнул я, пятясь. Ноги вросли в песок, будто их прибили гвоздями. Она сделала шаг вперёд, и я почувствовал, как холодный пот стекает по лопаткам. “Сбежать. Нужно сбежать”. Но тело не слушалось, превратившись в марионетку с перерезанными нитями.
Чем вызвал у нее новый взрыв смеха.
Нет, нужно проснуться! Нужно. Проснуться. Прямо. Сейчас!