– Завтра ты умрёшь, – закончила она за меня. – Но не от боли.
Я не ответил. Мы оба знали: она права.
***
BMW взвыла двигателем, вжимая меня в сиденье. Женя выжала скорость так, что фонари слились в сплошную линию – будто кто-то полоснул ножом по ночи. "Вы прибыли" – пискнул навигатор, а сердце вдруг зашлось в ребрах, как пойманная птица. Вот оно – чувство тех, кого я раньше возил на грани. Или просто организм, забывший вкус адреналина?
– Я останусь здесь, – бросила Женя, когда я вывалился из машины. Её взгляд прошёлся по мне, как прицел: холодный, оценивающий. – Потом придёшь и расскажешь… всё.
– Разве не должна присматривать? – Я потянулся, разминая затёкшие мышцы. Тело дрожало, но не от страха – от остатков чужого зелья в венах.
– Присматривать – не значит таскаться за тобой как привязанная. – Она щёлкнула зажигалкой, огонёк выхватил из тьмы её усмешку. – Чем меньше знаю, тем… дороже продам информацию.
– Милейшая, ты угрожаешь? – Я шагнул ближе, чувствуя запах – горький, как правда.
– Предупреждаю. – Женя вдруг перегнулась через сиденье, хватая меня за рукав. Пальцы впились в ткань, будто она хотела проверить мою температуру. – Если Лену тронут – я сама тебя убью. Не Святослав. Я.
Салон погрузился в тишину. Где-то вдали завыла сирена.
– Почему? – спросил я тихо.
– Потому что она – единственная, кто не знает, что ты за чудовище. – Женя оттолкнула меня, захлопывая дверь. Фары вспыхнули, ослепив на миг, и машина растаяла в темноте.
Я стоял, глядя на пустой тротуар. Рука ныла – там, где её ногти оставили полумесяцы на коже. "Сколько же вас, смотрящих?" – подумалось вдруг. Отец, Святослав, Женя… И все с разными счетами.
Дом Лены маячил впереди, как гроб на ножках.
Дверь подъезда скрипнула, как зубы старухи. Ничего не изменилось. Та же лужа в углу – зеленоватая, будто гниль – ржавые ящики для писем, сырые ступени, которые Лена всегда называла “лестницей в ад”. Я шёл медленно, чувствуя, как с каждым шагом в тело возвращаются иглы боли. "Скоро кончится", – подумалось вдруг. Лекарство Жени растворялось, как сахар в кипятке.
Ключ лежал под ковриком – красным, выцветшим, с рваной дырой. Лена не меняла привычек с тех пор, как её бабушка, царство ей небесное, учила: "Скрывай уязвимости, но оставляй лазейки для тех, кому веришь". Глупо. Наивно. По-человечески.
Дверь открылась с щелчком, и ноздри обожгло цитрусом – её запах, её аромат. Лимон и грейпфрут. Она верила, что это отпугивает злых духов. "А что отпугнёт тебя, Серафим?" – мелькнуло в голове.
Квартира встретила тишиной. Шторы задёрнуты, на столе – пустая ваза, пыль на подоконнике.
– Лена? – Голос сорвался. Дверь захлопнулась, отрезая от мира. Тишина давила, как вата, смоченная в крови.
Коридор пах не только цитрусами. Под слоем духов прятался другой запах – железный, липкий. Я шёл на него, как собака на след. Кухня встретила мусором: тарелки с засохшей едой, молоко, свернувшееся в комки. "Сколько же дней её нет?"
Спальня… Дверь заскрипела, будто предупреждая. И тогда я увидел.
Кровать – полосатое одеяло превратилось в лоскутное полотно, пропитанное бурыми пятнами. Шкаф вывернут наизнанку: платья Лены, её любимые ситцевые платья, валялись на полу, изрезанные в клочья. Зеркало разбито – осколки, как зубы, скалились с пола.
Рвота подкатила к горлу, но у меня получилось сглотнуть. Я, который никогда боялся крови, теперь стоял посреди бойни и не чувствовал ничего. Только холод в груди, будто кто-то вынул сердце и насыпал туда гравия.
– Где ты? Алекса?! – прохрипел я, сжимая кулаки.
На столе, пришпиленная ножом, лежала записка. Бумага – розовая, из блокнота Лены. Кровь (или лак для ногтей?) вывела:
“Милейшая, с любовью. А.”
– А… – повторил я, и вдруг всё встало на места. Алекса. Её смех в трубке.
Под кроватью что-то блеснуло. Серебряный крестик – подарок Святослава. Тот самый, что он вбил мне в ладонь, шепча: “Бог видит боль, но не слышит слёз”.
Теперь он был здесь. Сломанный.
Паника ползла по венам. Раньше я бы уже бился в истерике, но теперь… Тело будто заковали в лёд. "Спасибо, Женя, за коктейль из успокоительного", – мелькнуло в голове.
Звонок вырвал из тумана. Телефон Лены визжал под полотенцем – я прошёл мимо, как слепой.
– Слушаю, – бросил я, прижимая трубку к уху так, что заболела шея.
Сначала – смех. Не человеческий. Металлический, скрежещущий, будто ножом по стеклу. Потом тишина. И наконец – голос. Холодный, как иней на могильной плите:
– Твоя милейшая у нас. – Пауза, в которой слышалось дыхание змеи. – Я убью её. Обещала ведь. Хочу, чтобы ты смотрел. Но если опоздаешь… – В трубке зашуршало, как мёртвые листья. – Пришлю видео. С её последними словами.
– Только попробуй сделать с ней что-то, и я обещаю, что… – начал я, но голос сорвался на фальцет.
– Убьёшь меня? – перебил металлический смех. И вдруг – на миг – за искажённым фильтром проступило: Алекса. Её фиолетовое платье, развевающееся на ветру, её смех, похожий на звон разбитого стекла. Тот самый вечер, когда она сказала: “Ты никогда не будешь свободен, Серафим”.
– Сука, я тебя предупреждаю… – процедил я, впиваясь ногтями в ладонь. Кровь – тёплая, живая – напомнила, что я ещё дышу.
– Координаты будут высланы. Завтра. В пять вечера. – Голос стал ещё холоднее, как лезвие, приставленное к горлу. – Без полиции. Без фокусов. Я вижу каждый твой шаг. И… – Пауза. Дыхание, похожее на шипение змеи. – Передай Жене: если она приедет – Лена умрёт не мгновенно.
Связь прервалась. Телефон выпал из рук, ударившись о плитку.
“Она хочет убить меня”, – пронеслось в голове. Но не страх сковал тело – ярость. Ярость на Алексу, на Святослава, на отца, который вырастил меня как марионетку для своих игр.
– Ты думала, я приползу, как побитая собака? – прошипел я в пустоту. – Нет. Я приду. И ты умрёшь.
На столе завибрировал телефон. Сообщение. Координаты.
Я рванул к выходу, но замер на пороге. В зеркале – моё отражение: лицо, изрезанное шрамами, глаза, горящие чужим безумием. "Это не я", – мелькнуло в голове. Но рука уже тянулась к двери.
Мышцы налились тяжестью – не от боли, от решимости. Ошибиться нельзя. Ошибка – смерть Лены. Моя смерть.
***
BMW Жени мигнул фарами, выхватывая из темноты её силуэт. Она стояла, прислонившись к капоту, и в свете уличного фонаря её тень напоминала чёрную мантию.
– Серафим… – начала она, но голос сорвался, как ножовка на ржавом гвозде.
– Я знаю, – перебил я. – Тебе прислали инструкции. Угрозы. Может, даже фото моего трупа в подарочной упаковке. – Я шагнул ближе, чувствуя, как её парфюм впивается в ноздри – сладкий яд. – Но это моя война.
– Ты идиот, – прошипела она, сжимая кулаки. – Думаешь, это спасёт Лену? Ты даже не знаешь, жива ли она!
– Заткнись. – Я толкнул её к машине, прижимая ладонью к холодному металлу. – Ты хочешь денег? Контракт? Слава богу, я оставил тебе свою империю. Довольствуйся этим.
Женя дёрнулась, но не отстранилась. Её глаза блестели – не от слёз, от жалости.
– Садись. Отвезу тебя домой. Это последняя поездка.
Мы молчали всю дорогу. Даже радио не играло. Только её пальцы, барабанящие по рулю, выдавали напряжение.
– Если выживу, – нарушил я тишину, – впрочем, документы на акции будут готовы.
– Ты не выживешь.
– Спасибо за доверие, милейшая.
Женя застыла, будто её выключили. Даже дыхание замерло – или мне показалось? Она не шевелилась, пока я не открыл дверь. Тогда её пальцы вдруг вцепились в моё плечо – не больно, но настойчиво.
– Спасибо, милейшая, – бросил я, высвобождаясь.
Она молчала. Только протянула свёрток – старая ткань, пахнущая машинным маслом и временем. "Открой дома", – прошипела, перехватывая мой жест.
Я не стал спорить. Машина уехала, оставив за спиной шлейф её духов – сладких, как ложь.
Квартира встретила тишиной. На столе – свёрток. Пальцы дрожали, развязывая узел. Ткань упала, обнажив металл.
Мой пистолет.
Тот самый, что лежал в бардачке. Тот, что Святослав подарил мне на день рождения, шепча: “Пули – это слова, которые не оставляют вопросов”. Как Женя его нашла? Зачем?..
Вопросы роились в голове, но ответы растворились в гуле крови. Завтра. Всё решится завтра.
Боль возвращалась, расползаясь по телу, как ржавчина. Я сжал рукоять – металл обжёг холодом. Обещание, данное себе: “Она жива. Она должна быть жива”.
Иначе зачем всё это?
***
Я спал на лавочке под образами, подложив под голову потёртую молитвословом подушку. Церковь приютила меня, как блудного сына: дала кров, хлеб и слова из Книги Иова – "Господь дал, Господь взял; да будет имя Господне благословенно". Но даже здесь, среди свечей и псалмов, звон колоколов отдавался в ушах как сигнал тревоги.
Работал за еду: колол дрова, таскал прихожанам коробки, мыл полы после службы. "Кто из вас без греха, первый брось в него камень", – шептал, вспоминая, как в прошлой жизни ломал кости за деньги. Теперь мои руки, привыкшие к перчаткам бойца, тряслись от каждого стука в дверь.
Вечерами читал Евангелие от Матфея. "И прощаются вам грехи ваши, ибо они многи" – строки дрожали в свете лампадки. Но разве простятся те, кто предал? Я спас Серафима, вызвав ему скорую, вложив в карман пачку рублей… А потом отказался выполнить заказ. "Не убоюсь зла, потому что Ты со мной", – повторял, как заклинание, но страх сковывал сердце.
Он-то выжил. А я?
Каждый звонок телефона в храме отзывался в ребрах, будто нож. "Голос крови Авеля вопиёт к Богу от земли", – вспоминал слова проповеди. Скоро придут. Не спрашивать – требовать. Или убить. Или хуже…
– Прости мне долги мои, – шептал перед иконой, сжимая крест. – Но как молиться за того, кто стал палачом?
В ту ночь приснился дед. "Кто украдёт душу, тот потеряет свою", – говорил он, указывая на портрет Серафима. А потом – выстрел. И тишина, громче грома.