Столько всего мне хотелось сказать в его адрес, но сознание начало медленно отключаться. Внезапно мне стало все равно, что со мной случится. Убьют и убьют. В любом случае я сделала все, что могла.
– Убейте меня сразу. Он не придет… – Прошептала я, но мужчина меня услышал. Он приблизился ко мне и усадил, слегка шлепая меня по щекам, видя, что я теряю сознание.
– Ошибаешься, он уже здесь…
***
– Ты уверен? – спросила Евгения, когда машина резко затормозила. Её пальцы впились в моё плечо, будто пытаясь удержать не только тело, но и решение.
– Милейшая, вы же знаете – уверенность приходит после третьей дозы вашего коктейля, – усмехнулся я, снимая её руку с дверной ручки. – Или вы уже забыли, как ваши иглы творят чудеса?
Она фыркнула, доставая шприц из чёрной сумки. "Главное, чтобы зависимости не было. Хотя, в твоём случае – плевать". Спирт обжёг кожу на сгибе локтя.
– Поздравляю, теперь в ваших руках мой бизнес, – процедил я сквозь зубы, когда лекарство ударило в вены. Мышцы напряглись, как струны, выталкивая боль куда-то за края сознания. – Надеюсь, ваши моральные терзания не помешают ему… преумножиться.
Дверь открылась. Холодный воздух ворвался в салон, смешиваясь с запахом антисептика и её духов.
– Спасибо за доверие, – бросила она в спину.
– О, не благодарите, – обернулся я, прищурившись. – Это не доверие. Это – тест. Если через месяц мои люди не начнут вас ненавидеть, я разочаруюсь.
Их недовольство? Пусть это станет её проблемой. А моё – исчезнуть, пока тело ещё слушается.
– Я не могу пойти с тобой. Поэтому… – Она рванула меня к себе так резко, будто хотела сломать мои позвонки. Её губы впились в мои – горячие, настойчивые, словно пытавшиеся выжечь из памяти всё, что я собирался сделать. На миг я почти поверил, что останусь. Почти.
“Женя. Ты же знаешь, почему я здесь”, – мысленно процедил я, отталкивая её. Даже её поцелуй теперь казался расчётом. Или местью.
– Прости и прощай, – сказала она, улыбаясь, как кошка, которая выпила сметану, но не хочет признаваться. – Тех чувств уже нет. Забудь этот поцелуй.
– Милейшая, вы опоздали с этим заявлением на… – я глянул на часы, – три секунды.
Дверь захлопнулась. Машина рванула с места, оставляя за собой вихрь пыли и ржавую пелену из старых труб. Я не стал оборачиваться.
***
Пустырь встречал меня молчанием. Даже ветер не шевелил рыжие кусты – будто само время здесь застыло. Серое здание недостроя торчало, как гнилой зуб, изъеденный граффити и пулевыми отверстиями. Идеальное место для конца.
Я проверил пистолет под курткой. Двенадцать патронов.
“Смешно, – подумал я. – Раньше хватало и одного”.
Я сделал шаг к входу, когда он оторвался от стены напротив. Святослав. Даже в полутьме его фигура напоминала гранитную глыбу – широкие плечи, спина, привыкшая принимать удары, и этот взгляд, которым он встретил меня: тяжёлый, как церковные каноны его бабушки.
– Милейший, – бросил я, кивнув в ответ на его молчаливый кивок. – Не ожидал, что твои молитвы приведут тебя сюда.
Он не ответил. Только пальцы на руках дёрнулись – старая привычка сжимать кулаки перед дракой. Видимо, теперь его бог – уже не иконы.
Святослав молчал. Даже не посмотрел в мою сторону. Только прошёл мимо, оставляя за собой тяжелый церковный запах.
Мы вошли в здание одновременно – он впереди, я следом, считая шаги эхом в пустых коридорах. Стены были испещрены трещинами, будто кто-то выцарапал на них все грехи этого места.
“Лена, потерпи…” – мысленно повторял я, сжимая рукоять пистолета. Озноб пробирал до костей, но не из-за страха. Скорее, от ярости. Ярости на то, что этот монастырский выродок рядом, на то, что Лена в ловушке, на то, что даже здесь, в аду, мне не удаётся быть одному.
Святослав внезапно остановился, вынудив меня вжаться в стену. Моя рука дёрнулась к кобуре, но тут же замерла.
– Дальше – твои демоны, – прохрипел он наконец, не глядя на меня. – Молись, если умеешь.
Я усмехнулся:
– Спасибо за совет, милейший. Но я давно перестал верить в помощь с небес. Помнишь, как ту церковь? Я сожгу это место дотла.
И двинулся вперёд, оставляя его в тени.
***
Я проснулся до рассвета. Привычка из детдома – вставать раньше, чем проснётся боль в старых шрамах. Молитва вырвалась коротко и сухо, будто ржавая цепь, натянутая до предела. “Ибо мы ныне дети погибели…” – слова из Послания к Фессалоникийцам застряли в горле. Бабушка читала их мне, когда я не мог уснуть после драк. Теперь они звучали как приговор.
Собрался молча. Работники церкви кивали, провожая взглядами. “Сердце чисто созижди во мне, Боже…”. Только моё сердце давно стало пеплом.
Улица встретила холодом – острым, как осуждение апостола Павла. “Терпящий же до конца спасён будет” – вспомнились слова из Матфея. Бабушка повторяла их. Теперь терпеть осталось недолго.
Шагал быстро, будто бежал от своей прошлой жизни. Подошвы ботинок скрипели, как старые скрижали.
“Искуплю грехи”, – думал, сжимая кулаки до боли. Но даже мысли звучали как кощунство. “Ибо все мы угождаем в него, яко овцы заблудши…” – всплыл отрывок из Исаии. Если убьют – что ж, мир не заметит потерю. Только бабушкины руки, наверное, дрогнут, держа оповещение о моей смерти.
Холод пробирал до костей. Не от погоды – от слов апостола Петра: “Вострубят бо в трубу… и мёртвые воскреснут нетленни”. Только моё воскресение будет не в славе, а в крови.
Внезапно я почувствовал взгляд – тяжёлый, как грех, впившийся между лопаток. Тело, натренированное годами боя, развернулось само. Валюшенька. Её фигура, раздутая от пива и обид, мчалась ко мне, будто гнев Божий, обещанный в Откровении.
“Ибо все мы осквернились, как одежда…” – всплыл псалом, пока я смотрел, как она приближается. Всё ещё надеялся, что она станет иной. Что её рот, изрыгающий проклятия, вдруг запоёт “Хвалите Господа, ибо благ Господь”.
– Свят, сука, ну и хули ты съебался? Кто будет бабки домой нести, а? Жрать нечего, да и за место надо платить… – Её голос резал, как нож.
“Ищите же прежде Царствия Божия…” – вспомнились слова Христа. Но её глаза, мутные от злобы, кричали, что для неё Царствие – это бутылка и мои деньги.
– Я сказал, что между нами всё кончено. Ты не хочешь меняться, а мне не нужна такая жена, – проговорил я, глядя мимо её лица – в сторону креста, вытатуированного на моей руке.
– Да мне похуй, что ты говорил. Возвращайся и готовь мне пожрать. А ещё дай денег. – Её пальцы, толстые, как свечи в церкви, вцепились в мою куртку. И тут я понял, как “отвратительно падение с небес” – из притчи о Люцифере. Как мог любить это? Как позволил ей стать моим идолом?
– Изыди от меня, сатана! – прошипел я. – Ты хуже пьянства, Валя. Ты – моя гордыня.
Она замерла, потом сплюнула под ноги.
“Не любите мира, ни того, что в мире…” – пронеслось в голове. Порыв ветра донёс её смех, похожий на скрип несмазанных дверей в храме.
– Я тебе все сказал. – Я постарался максимально аккуратно сжать ее ладошку и оторвать руку от себя, но она вцепилась мертвой хваткой.
Если бы несколько месяцев назад так произошло, я бы счёл её крики доказательством любви. Но теперь её слова скользили по мне, как змеи по камням. “Ибо что пользы человеку, если он весь мир приобретёт, а души своей погубит?” – всплыло из Евангелия от Матфея. Я нашёл в себе силы отвергнуть её мир – мир пьянства, оскорблений, жизни, где даже любовь пахла перегаром.
– Всё кончено, – повторил я, глядя на её искажённое лицо.
– И кого ты нашёл себя, чувырла? Чмошник ты, как был таким и остался! Говно, а не мужик! Нихуя ты не добьёшься в своей жизни, я тебе это обещаю! – Она брызгала слюной, будто бесноватая из Евангелия.
“Всякий, кто гневается на брата своего напрасно, подлежит суду…” – промелькнула цитата, но я сжал зубы. Её гнев был не напрасным. Он был праведным наказанием за мои прошлые грехи.
Я повернулся спиной. Крест на шее вдруг стал тяжелее, будто напоминая: “Если же правый глаз твой соблазняет тебя…” Нет. Я не оглянусь. Не возьму назад ни слова.
Её крики догоняли меня, как псы Ада:
– Ты сдохнешь в одиночестве! Как собака!
“Ибо здесь не имеем мы постоянного града, но грядущего ищем”, – подумал я, сжимая в кармане образок Сергия Радонежского. Её проклятия – лишь эхо прежней жизни. А впереди… Впереди был свет, тусклый, как лампада в заброшенной церкви, но мой.
“Оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим…” – прошептал я, переступая через порог. Валюшенька осталась за спиной – вместе с долгами, страхами, её пьяным “любовью”.
Свежий ветер ударил в лицо. На душе стало легко, как после исповеди. Не потому, что я простил. А потому, что перестал ждать прощения.
***
Мы вошли в серое здание. Плакат на стене гласил: “Лестница вниз. Там вас ждут”. Святослав нашёл её первым – конечно, он всегда был быстрее в таких вещах. Когда он окликнул меня по имени, я даже не сразу понял, что это его голос. Странно. Я думал, он будет молчать до самого конца.
Лестница уходила в темноту, как пасть давно забытого зверя. Мы оба замерли на краю. Даже смешно – два идиота, боящихся собственной тени.
– Святослав, – внезапно произнёс я. Не “милейший”, не язвительная шутка – просто имя.
– Прости. За всё, – бросил я, не глядя. Рука неловко опустилась ему на плечо – жест, который должен был выглядеть как насмешка, но получился… неуклюжим. – Ты был лучшим. И как телохранитель, и… в общем, понял. Я облажался.
Не дожидаясь ответа, я шагнул вниз. Не потому, что боялся его реакции. Просто слова уже были сказаны. А Святославу, как и мне, не нужны лишние сантименты.
“Искренность – оружие слабых”, – подумал я, спускаясь. Но почему-то эта мысль больше не казалась убедительной.
Он хмыкнул – коротко, будто лезвием провел по стеклу. Мы двинулись вниз по лестнице, которая, казалось, ввинчивалась в саму преисподнюю. Ступени были скользкими, как спины гнилых рыб, а воздух пах ржавчиной и страхом. “Сколько их еще?” – думала я, цепляясь за шершавую стену. Пальцы оставляли следы на бетоне, будто я пыталась выцарапать себе дорогу обратно.