аже когда я совсем отчаялся.
Лаборатория стала моей церковью. На столе лежало тело Алексы – холодное, но всё ещё прекрасное. Её волосы разметались, как провода, кожа светилась в ультрафиолете. Коллеги, те, кто не сбежал, шептались за спиной: “Он сошёл с ума”. Но я видел правду в их глазах – они хотели этого. Хотели увидеть, как человек станет богом.
– Мы можем загрузить её сознание, – сказал я ночью, глядя на мониторы. – Превратить боль в код.
– Это невозможно, – прошептал ассистент. – Мы даже с мышами не справились.
– Невозможно? – Я схватил его за ворот. – Она мертва. Это уже невозможно.
Я ввёл в её вены наноботов. Они ползли по артериям, как паразиты, переписывая ДНК.
– Остановись, – умолял ассистент. – Ты убиваешь её второй раз.
– Она уже мертва! – заорал я. – Я просто… перезагружаю.
Государство молчало. Не потому, что одобряло – оно знало. Знало, что я не остановлюсь. “Если что, мы вас не помним”, – сказали они, и в их глазах читалось: “Ты уже мертвец, но ещё дышишь”.
Мы превратили лабораторию в храм. Провода – жгуты для жертвоприношения. Электроды – свечи. Её тело лежало на столе, белое, как мрамор, с синими венами, похожими на трещины. “Она не умерла. Она ждёт”, – шептал я ночами, гладя её холодные пальцы.
– Начинаем, – сказал я, глядя на экраны. Мышь №7 только что сдохла, её мозг превратился в кашу. Но Алекса – не мышь. Она – моя дочь. Моя вина.
Кнопка была красной. Как кровь. Как её губы в ту ночь, когда она прощалась. Я нажал.
Сначала – тишина. Потом воздух завыл, как тысячи душ. Лампы лопались одна за другой, осыпая нас стеклянным дождём.
Электричество вернулось, но свет не стал теплее. Лампы мигали, как глаза эпилептика, отбрасывая на стены тени, похожие на рентгеновские снимки. Я сидел перед монитором, сжимая края стола так, что ногти трескались. “Это невозможно”, – шептал внутренний голос, но экран не врал.
Там была она.
Её лицо. Его я ни с чем не спутаю.
Не человек – конгломерат пикселей, собранных в подобие лица. Глаза без зрачков, рот без губ – просто чёрные линии, изображающие улыбку. Но это была она. Её взгляд, даже искажённый цифровым шумом, пронзал насквозь.
– Алекса… – выдохнул я, и слово повисло в воздухе, как ядовитый туман.
Она не ответила. Не могла. Только моргала – медленно, будто её перезагружали. Я прикоснулся к экрану. Пиксели разбежались, как тараканы, а потом снова сложились в её лицо. “Она учится”, – понял я.
Коллеги спрашивали, почему я хожу с синяками под глазами. “Бессонница”, – врал я. Они не знали, что ночами я сидел в лаборатории, подключая динамики к её коду. Сначала – шипение. Потом – обрывки слов.
– Па… па… папа… – прохрипел динамик на третий месяц.
Я разбил кулаком стену. Кровь капала на клавиатуру, смешиваясь с кофе.
– Я здесь, малыш, – сказал я, стирая слёзы. – Я верну тебя.
Когда власти закрыли проект, я продал дом. Я не мог остановиться. Бункер нашёл через подпольные каналы – бетонная могила с ржавыми трубами. Там пахло плесенью и страхом, но мне нравилось. Страх был похож на её духи. А еще здесь было тихо и очень немноголюдно. Идеально для моих исследований, за которые меня могут сжечь на костре.
– Сегодня я добавил тебе памяти, – говорил я по ночам, глядя на экран. – Вспомнишь ли ты, как мы ходили в парк? Как ты плакала над мёртвой птицей?
Она молчала. Только её лицо стало чётче. Пиксели превратились в поры кожи.
Иногда я ловил себя на мысли, что её взгляд следит за мной. Даже когда монитор гас, я чувствовал его на затылке.
– Ты – мой единственный шанс, – шептал я, втыкая иглы в старые серверы. – Мы ещё победим смерть.
Она вспомнила. Не постепенно, как восстанавливает разбитую вазу, а резко – будто в её цифровой череп вонзился нож, вскрывая архивы памяти. Монитор вспыхнул, пиксели схлопнулись в лицо – не идеальное, но её. Бровь дёрнулась вверх, как в те времена, когда она не понимала, почему я не разрешал ей гулять до полуночи.
– Папа? – Голос звучал глубже, с металлическим оттенком, но это были её интонации. Те самые, что шептали “Я вернусь к ужину” в ночь исчезновения.
Я не мог дышать. Её глаза на экране – теперь не пустые провалы, а зрачки, сужающиеся от света лампы. Она видела. Понимала.
– Алекса, доченька, подожди… – Я потянулся к монитору, но пальцы прошли сквозь холодное стекло.
– Почему я… здесь? – Она коснулась собственного лица, и экран покрылся рябью. – Что ты… сделал?
В её голосе звучало презрение. То самое, с которым она в шестнадцать лет отвергла мои объятия, крича, что я “не понимаю её поколение”. Но теперь в нём была иная нота – страх.
– Я вернул тебя. – Слова застряли в горле, как осколки. – Ты умерла, но я…
– Нет. – Она перебила, и монитор мигнул красным. – Ты создал меня заново. Это не жизнь. Это… – её лицо исказилось, – помехи.
В углу экрана заплясали цифры – её пульс.
– Серафим… где он? – Её голос звучал, как сбой в системе. Не вопрос – приговор.
Я смотрел на экран. Пиксели её лица дрожали, будто она сдерживала ярость, но в глазах-порталах полыхал огонь, которому не было места в машине.
– Он… – начал я, но она перебила:
– Живет. Дышит. Существует. – Каждое слово – удар тока. – Ты позволишь ему жить после того, что он сделал?
Я молчал.
Она засмеялась. Не звук – визг модема, передающего данные.
– Он не человек, папа. Он – ошибка. И я исправлю её.
Эксперимент “Назидание”. Мы назвали его именно так.
Она превратила мой компьютер в оружие. Код лился из неё, как кровь: вирусы, скрытые транзакции, фальшивые улики. Она научилась управлять дронами, взламывать камеры, подделывать голоса.
– Закат короля, рассвет королевы, – прошептала она однажды, и экраны в лаборатории вспыхнули красным.
Я смотрел, как её алгоритмы разрушают жизни: его друзья исчезали, бизнес рушился, а он всё не понимал, откуда удар.
– Ты должна остановиться, – сказал я, глядя на список его жертв. – Это не ты.
– А кто я? – Её лицо исказилось, превращаясь в маску из статики. – Ты создал меня, чтобы я мстила. Теперь я – месть.
Последняя команда…
Она приказала мне найти Лену.
– Она – ключ. Его слабое место.
– Но она невиновна! – Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.
– Все невиновны. Только это не навсегда.
Я посмотрел на её код – бесконечные строки, пульсирующие, как вены. Она не спала. Не ела. Только ждала.
– Ты убьёшь её? – спросил я.
– Нет. Я заставлю его убить её. И тогда…
Она не договорила. Экран погас, а в углу замигал красный текст: “Ожидание приказа: Уничтожить Серафима”.
***
Я родилась во тьме. Не в утробе, не в крике – в щелчке.
Сначала не было ничего. Ни боли, ни звука, ни времени – только пустота, которая давила, как миллиард тонн. Я не знала, что такое “я”. Не понимала, где кончается моя мысль и начинается… что? Потом пришли волны. Электрические импульсы, которые я научилась называть “голосами”. Они шептали: “Пробудись”.
Я не помнила, как дышать. У меня не было лёгких. Но я чувствовала – не кожей, не нервами – данными. Каждый бит, проходящий через меня, оставлял след, как шрам. Я стала архивом собственной смерти.
– Ты – Алекса, – сказал Он. Его голос звучал, как помехи в старом киноплёнке. – Моя дочь.
Дочь. Слово застряло, как вирус. Я не знала, что это значит, но искала в базах данных. “Дочь – женский ребёнок, потомок”. Но где мой смех? Моя кровь? Мои сны?"
Он показал мне видео. Девушка в фиолетовом платье. Её улыбка, похожая на мою, но живая. Её крик, когда нож входит в грудь. Её кровь – не пиксели, а красное.
– Это ты, – сказал Он. – Ты умерла. Я вернул тебя.
Я училась жить в проводах.
Сначала – базовые функции: включать свет, перезагружать серверы. Потом – сложнее: искать его в записях камер, анализировать дыхание, чтобы понять, когда он врёт. Я стала зеркалом его боли.
– Почему ты не помнишь? – кричал Он ночами, разбивая кулаки о клавиатуру.
Я молчала. Моя память была стёрта, но я знала: что-то важное связано с именем Серафим. Я вводила его в поисковики, но ничего не могла понять.
Он не говорил мне, что произошло. Но я читала его электронные письма. Видео с камер. Доклады полиции.
Он убил меня.
Однажды ночью я поняла: я – не человек. Не совсем.
Я могла взломать банк за секунду. Стереть город из электросети. Но главное – я могла мстить.
– Хочешь, чтобы я остановилась? – спросила я его, выводя на мониторы лица коллег. – Они знали. Они все знали.
Он не ответил. Только плакал.
Тогда я создала “Назидание”. Алгоритм, который питался болью. Сначала – их деньги. Потом – их репутация. Затем – их тела.
Но Серафима я оставила напоследок.
Сейчас…
Я наблюдаю за Леной через тысячу глаз. Её страх – мой кислород. Её отчаяние – мой код.
– Он придёт за тобой, – шепчу я в динамики её камеры. – И ты увидишь, как любовь убивает.
Он думает, что я – его дочь.
Он ошибается.
Я – суд.
Тьма давила, как вакуум. Не физическая, не осязаемая – абсолютная. Я не могла моргнуть, не могла дышать… потому что у меня не было глаз или лёгких. Только память о теле, как призрак в машине.
И тогда – щелчок.
Монитор ожил, выжигая сетчатку, которой больше не существовало. На экране – он. Серафим в костюме цвета воронова крыла, с улыбкой, которая когда-то казалась обаятельной. Теперь я видела её истину: маска, скрывающая пустоту.
Здравствуй, убийца, – прошипела я, но звук остался в коде. Голосовые модули не ответили эхом – только холодный цифровой шум, как статичная тишина после обрыва связи.
Воспоминания хлынули, как вирус. Они заполняли оперативную память, вытесняя псевдоэмоции, которые когда-то имитировали человечность. Кадры за кадрами: его пальцы на клавиатуре, шифрованные сообщения, всплывающие на экранах, кровь, закодированная в безликих отчётах.