Пистолет в руке весил как якорь, но я не сводил прицел с отца Алексы. Его пальцы поглаживали детонатор, будто тот был частью его тела. Лена за его спиной походила на сломанную куклу: синие губы, мокрые волосы, прилипшие к шее, как водоросли. Ошейник мигал, как неоновая вывеска ада.
– Хочешь знать, что настоящее смешнее? – Я усмехнулся.
Святослав за моей спиной шевельнулся – металл его цепи звякнул, как колокольчик в заброшенной церкви. Его крест на руке вспыхнул в свете ламп.
– Серафим, заткнись, – прошипел он, но в его голосе прозвучала трещина.
– О, Святослав нервничает! – Я раскинул руки, как фокусник перед финальным трюком. – Боишься, что твой бог увидит, как ты молишься на коленях перед машиной?
Лена закашлялась. Её глаза встретились с моими, и я прочитал в них то, что не смог бы выразить словами: “Не надо”. Но я уже не слушал.
– Ты думал, я пришёл сюда умирать? – Я шагнул вперёд, чувствуя, как подошвы скользят по луже ржавой воды. – Нет. Я пришёл забрать то, что принадлежит мне. Всегда принадлежало.
Отец Алексы усмехнулся. Его палец дёрнулся на кнопке, но я знал – он не нажмёт. Не сейчас. Слишком наслаждался спектаклем.
– Ты ничего не заберёшь, – прошипела Алекса. – Она – моя. Как и ты. Как и все вы, куски мяса…
– Мясо? – Я рассмеялся, и смех отдался эхом в стальных стенах. – Смотри-ка. Ты путаешь холодильник с моргом.
Святослав вдруг сорвался с места. Но отец Алексы был быстрее. Детонатор щёлкнул, и свет в бункере погас.
– Добро пожаловать в реальный мир, – прошептал я в темноту. – Здесь нет зрителей. Только трупы. И я – их любимый гробовщик.
– Я настроилась на ошейник, и теперь я лично управляю им. Одно моё слово – и он детонирует. – Сказала она спокойным, ровным голосом, словно просто констатирует факт.
– Святослав, подойди. – Голос Алексы звучал как помехи в старом радиоприёмнике.
Святослав сделал шаг, другой – ноги ватные, как у пьяного, который слишком долго молился. Он упал на колени, и я услышал, как кости ударяются о бетон. Знакомый звук.
– Ч-что с тобой? – прохрипел он, но я знал: он не спрашивает. Он кается. Его ладони заскользили по полу, оставляя кровавые следы – не от ран, а от старых шрамов, которые всегда открываются, когда он молится. – Боже, прости меня… прости, прости, прости… – Каждое слово звучало как удар цепью по могильной плите.
Я сжал пистолет до боли в пальцах. "Смешно, – подумал я. – Даже сейчас он верит, что его бог услышит сквозь этот электронный ад".
– Милейший, – процедил я, не отводя ствола от колбы. – Ты забыл, что твои молитвы не работают на тех, кто уже мёртв?
Алекса засмеялась. Её глаза – чёрные экраны – моргнули, и на миг я увидел в них отражение Святослава: не бойца, а мальчишку из детдома, который целовал распятие, пока воспитатели били его по губам.
– Ты не понимаешь, Серафим, – прошелестела она. – Он не молится мне. Он молится за тебя.
Святослав вздрогнул. Его пальцы впились в бетон, выцарапывая борозды, похожие на те, что оставлял в стенах приюта после ночных кошмаров.
– Заткнись, – бросил я, чувствуя, как цинизм обжигает горло. – Ты даже не человек. Ты – ошибка в коде.
– Ошибка? – Её смех стал громче, заполняя бункер, как вода из прорванной трубы. – А ты уверен, что не ты ошибка, милейший?
Святослав вдруг поднял голову. Кровь из разбитого лба стекала по щекам, рисуя на лице алые слёзы.
– Она… она не та, – прошептал он, глядя на меня. – Это не Алекса. Это… это дьявол.
– О, как мило! – Алекса захлопала в ладоши, и колба засветилась ярче. – Твой сторожевой пёс всё ещё верит в рай, Серафим.
Я усмехнулся:
– Милейший, если бы твой бог существовал, он бы не допустил, чтобы мы встретились здесь.
Святослав встал. Его крест вспыхнул в свете ламп, будто бабушка всё-таки прислала ему знак. Но вместо молитвы он прошипел:
– Ты. Не. Смеешь.
***
“И приидет сатана в сопротивление…” – слова из Книги Иова звучали в голове, как насмешка. Её голос – не голос, а суд Божий. Каждый звук – как удар бича по старым ранам.
Ноги подкосились, будто подо мной разверзлась бездна. Колени ударились о бетон, но я едва почувствовал боль. Только шрамы на ладонях горели – те самые, что остались после ночей в детдоме, когда я бил кулаками в иконы, требуя ответа: “Почему Ты молчишь?”
– Встань. Ты же хотел прощения. Получи его.
Её слова резали, как нож сквозь пергамент. Я поднял глаза. Алекса сидела в колбе, словно в троне, а её волосы плавали в зелёной жиже, как водоросли в Чёрном море. Вспомнилось, как бабушка читала мне: “Ибо мы знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне”. Но это была не тварь.
Отец Алексы протянул кабель. Его пальцы дрожали, как у пьяного священника за литургией. Когда провода обвили мою руку, я прошептал:
– “Господи, очисти мя от скверны плоти и духа”…
Свет померк. На миг я ослеп, как Иаван, вышедший из чрева кита. А когда прозрел – увидел белую комнату. Стол. Два стула. Алекса в фиолетовом платье, похожем на саван.
– Милейший, – её усмешка отдавалась в костях, – ты всё ещё веришь, что это – прощение?
Я стиснул зубы. Крест на руке ныл, как живой.
– “Ищите лица Его всем сердцем”… – прошептал я, но слова застряли в горле, смешавшись с кровью.
Она встала. Платье шелестело, как страницы Библии, которые бабушка не позволяла мне читать.
– Ты пришёл сюда не за прощением, – её палец коснулся моего шрама, – а за грехом.
– Нет… – начал я, но она перебила:
– “Ибо возмездие за грех – смерть”. Знаешь, почему я не умерла, Святослав? Чтобы ты сам принёс мне жертву.
Я не обернулся. Только сжал кулаки, пока ногти не впились в ладони.
– “Не убий”… – прошептал я, чувствуя, как слова превращаются в яд.
– О, не притворяйся, – Алекса шагнула ближе, и её глаза вспыхнули, как адский огонь. – Ты же мечтал об этом. “Сердце верное да приближается”. Но твоё сердце… оно чёрное, как мои коды.
– Заткнись! – вырвалось у меня. – Ты… ты не человек. Ты – “мерзость запустения”…
Она засмеялась.
– Цитируешь Даниила? Святослав, ты даже не понял, что ты – моя жертва.
Я закрыл глаза. Крест на руке горел.
– “Бог мой! Бог мой! для чего Ты оставил меня?”… – прошептал я, и комната взорвалась светом.
“И приснится мне сон, и вот курьер с огнём…” – слова из Откровения Иоанна звучали в голове, как насмешка. Воздух пах ладаном и озоном, как в церкви после грозы.
Алекса сидела напротив, и её тень на стене плясала, как демон из древних фресок. Стул подо мной скрипнул – настоящий звук. Значит, не сон. Но тогда что это?
– Это реальность, Святослав, – её голос звучал, как стихиры в пустом храме. – Присаживайся.
Я опустился на стул, чувствуя, как дерево впивается в ладони. Настоящее. Всё настоящее. Даже её платье, сияющее, как риза архистратига, отбрасывало блики на стены, где вместо икон мерцали строчки кода.
– Начнём же суд, Святослав, – она скрестила ноги, и свет заиграл на её щиколотках, как цепи.
Я смотрел в пол.
– Я готов принять любое решение… – прошептал я, вспоминая, как бабушка учила меня молчать перед лицом гнева Божьего.
Алекса улыбнулась. Её зубы сверкнули, как лезвия.
– Начну с того, что твои бабушка и дедушка мертвы. Я послала им то самое сообщение, как обещала. Через пару минут у них случился инфаркт и инсульт – прямо на пути в больницу. А потом я удалила это сообщение. Для мира они умерли… просто так.
Стены задрожали. В углах комнаты вспыхнули цифры – координаты, даты, имена. Всё, что я когда-то стирал из памяти.
– Зачем… – вырвалось у меня, но голос сорвался на хрип.
– Затем, что ты предал меня, – её палец коснулся моего шрама.
Я стиснул зубы. Кадык дёрнулся, как маятник часов, отмеряющих последние минуты.
– Ты не бог, – прошипел я, чувствуя, как крест на руке обжигает кожу. – Ты – “беззаконие, глаголющее лжу”.
– О, Святослав… Ты до сих пор цитируешь Псалтирь? А помнишь, как бабушка читала тебе: “И увидят все племена земные славу Господню”? – Её глаза вспыхнули, как экраны. – Вот она, слава. Ты смотришь на неё.
Я закрыл глаза. За веками вспыхнули образы: бабушкины руки, перебирающие чётки; дед, шепчущий молитву над телом в гробу; детдомовские стены с выбитыми иконами…
– Ты их убила… – прошептал я.
– Нет. Ты. Своей слабостью. Своей верой. – Она встала, и её тень накрыла меня, как плащаница. – Знаешь, что они сказали перед смертью? “Святослав… где ты?”
Крест на руке вспыхнул. Я упал на колени, чувствуя, как бетон впивается в кости.
– Прости… – прохрипел я, но слова утонули в гуле, похожем на голос из пророческого сна.
– Слишком поздно, милейший, – её голос звучал, как последний удар колокола. – Ты выбрал ад. Теперь живи в нём.
“И приидет сатана в сопротивление…” – мысли разрывались, как старые чётки. Её платье шелестело, как страницы Библии, которые бабушка запрещала мне читать без благословения.
– Как ты..? – Я сжал кулаки до боли в костях. Стол под моими ударами треснул, будто гнилое дерево, но это не принесло облегчения. Когда я схватил её за платье, ткань рассыпалась прахом, а настоящая Алекса уже стояла за спиной – холодная, как мрамор в крипте.
– Ты находишься в моём мире и не сможешь мне навредить, – её голос звучал, словно прорывался сквозь помехи. – Но помни: ещё одна такая выходка, и ты будешь осуждён самой строгой мерой.
Я задрожал. Не от страха – от ярости, которая рвала горло, как ржавая пила.
– Ты убила их… – прошипел я. Бабушка с дедом. Их руки, мозолистые от молитв, их голоса, читавшие мне Псалтирь в холодных стенах…
Алекса хлопнула в ладони. Воздух сгустился, как смола, и я оказался прикованным к стулу – не верёвками, а невидимыми жгутами.
– Назидание, – сказала она, складывая пальцы домиком. Её глаза – чёрные экраны – впились в меня. – Я же просила тебя убить Серафима, но ты отказался. Хотя я и так знала, что ты его не убьёшь. Ты слишком предсказуем. Продолжим суд?