Офис Евгении встретил меня запахом ладана и дорогих пород дерева – смесь, которая напомнила детдомовскую часовню, где бабушка водила меня к иконам. Дверь с позолоченной ручкой, вычурной, как венец царя Соломона, приоткрылась без скрипа. “И вошёл я в дом богатый, где всё дышало страхом Божьим” – мысленно перефразировал я притчу, переступая порог.
В полумраке кабинета, среди синих теней, Евгения сидела как судия Давид – прямая спина, руки на документах, словно на скрижалях. Лицо её, хоть и избороздили годы, светилось той же решимостью, с которой она когда-то отняла компанию у Серафима. “Женщина, облечённая в силу, кто может сравниться с нею?” – всплыл псалом, но тут же утонул в горькой усмешке.
– Святослав, я тебя ждала, – её голос звучал, как колокол над лужей тишины.
– Приветствую, милейшая, – вырвалось против воли, и я мысленно выругался: “Не лги языком своим, ибо знают дела твои Господу”.
Она встала – медленно, будто сбрасывая с плеч невидимый плащ власти – и обняла меня. От неё пахло сандалом и кровью. “Как лань, жаждущая воды, так душа моя жаждет Тебя, Боже” – вспомнил я её прежние молитвы, когда мы ещё верили в чудеса.
– Тебе совсем это не к лицу, – она отстранилась, но руки её дрожали. – Как Ангелина?
– Мы ждём ребёнка, – слова повисли между нами, тяжёлые, как камни в реке. “Се, наследие Господне – дети”, – подумал я, но вслух добавил: – Сама знаешь, сейчас столько головной боли по этому поводу. Ты чего-то хотела?
Её улыбка стала острее ножа, вспомнившего вкус Иудиного серебра:
– Да, я хотела поздравить тебя с безупречным окончанием учебы. Экономист, значит? Удивительно.
– Я иногда и сам удивляюсь, – ответил я, чувствуя, как слова цепляются за ребра, будто тернии. – Но благодаря моей жене, которая столько вложила в меня, у меня всё получилось. “Ибо кто наливает новое вино в мехи ветхие, те разрываются…” – мысленно процитировал я Евангелие, вспоминая, как Ангелина штопала мои душевные раны, как бабушка чинила мои детдомовские штаны. – Обучение позади. Мне уже предложили работать в нескольких крупных фирмах, поэтому о работе можно не беспокоиться.
“Се, как прах от лица ветра” – пронеслось в голове, когда я заговорил о прошлом:
– Теперь мне не приходится каждую тысячу зарабатывать, ломая кости и разбивая лица. Но всего этого не было бы, если бы Ангелина не поверила в меня. Именно она давала мне все те знания, учебники, помогала и просто была рядом…
Евгения вдруг подняла руку, будто пресекая исповедь:
– Валюшенька так ничему не научилась. Вместо этого нашла такого же, как ты. Вернее, каким был ты. Ничего не поменялось.
“Не судите, да не судимы будете” – хотелось ответить, но вместо этого я услышал:
– Ты прошёл долгий путь. Я хотела предложить тебе работу. Если ты не против.
Её голос звучал, как псалом на погребении. Никакой иронии – только та же решимость, с которой она когда-то вырвала компанию из рук Серафима.
– Работу здесь? – я скрестил руки, чувствуя, как крест на груди (подарок Ангелины) впивается в кожу.
– Не хочешь? На счёт зарплаты… – она наклонилась вперёд, и свет упал на её лицо, превращая морщины в глубокие борозды, словно писания на скрижалях.
– Не говори, даже слышать не хочу, – перебил я, вспоминая, как Серафим называл её “милейшей” сквозь зубы. – Здесь всё мне напоминает его. Мне больно где-то в душе. Поэтому даже если ты будешь платить мне миллион в день, то я по-прежнему не соглашусь.
Она не дрогнула. Только кивнула, будто пророчица, принявшая жертву:
– Да, ты прав. Мне самой здесь тяжело находиться…
Она распахнула занавески, и солнце хлынуло в кабинет, как река, разделившаяся перед Моисеем. Но свет не коснулся её глаз.
– Жаль, я не могу уйти. Здесь от меня зависит слишком многое.
– Кроме того, мы с женой собираемся переехать отсюда. Ближе на юг. Перед тем как уехать насовсем, мне бы хотелось собраться всем вместе и посетить его могилку. Попрощаться.
“И пойдёт каждый к своим и родным” – пронеслось в голове, но Евгения уже швырнула мне ключи, не оборачиваясь.
Рефлексы сработали, как у Давида перед Голиафом – ладонь сама метнулась вперёд, хотя от боёв я отказался давным-давно. “Талант не пропьёшь” – фраза Серафима, брошенная когда-то в насмешку, теперь горела на ключах.
– Недавно я разбиралась в документах и нашла сообщение от него, – её голос звенел, будто струна на церковной арфе. – Там сказано: “Как только эта груда мышц сдаст на права, купи ему красный „форд“. Деньги в письме. Он всю жизнь мечтал о нём”.
“Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше” – подумал я, вспоминая, как Серафим, бывало, шептал о машине, словно о Святом Граале. Только он знал, как я заглядывался на те „форды“ в витринах, будто Моисей на Землю Обетованную.
Евгения обернулась, и я увидел тушь, растекшуюся по щекам, как реки в пустыне. Она силилась улыбаться, но глаза горели, как угли под пеплом:
– Из всех, кого я знаю, только ты подходишь на эту роль.
“Блаженны плачущие” – хотелось сказать, но слова застряли в горле. Я стоял, сжимая ключи.
– Спасибо, – прошептал я, чувствуя, как металл впивается в ладонь.
Даже из могилы Серафим продолжал играть в свои игры. Но это был не её стиль – Евгения не стала бы подделывать документы. Значит, он и впрямь оставил мне этот дар, словно Иаков – благословение Ефрему.
“Се, всё пройдёт, как тень” – подумал я, глядя на ключи. Но почему тогда так больно?
“На права сдаст – лично куплю” – тогда он сказал мне это в шутку, а я даже подумать не мог, что когда-нибудь буду водить им. Тогда я вообще не мог представить свою жизнь. Только то, как я сражаюсь, дерусь, молюсь…
– Увидимся. – Сказал я, а затем бесшумно вышел из кабинета. Дверь тихо щелкнула, и я услышал всхлип. Серафима уже не вернуть…
***
Шесть лет. Тысячи дней, но память всё равно рвётся наружу, будто рана, не зажившая под рубцом. Иногда мне снится бегство – не от погони, а от самого себя. Просыпаюсь в холодном поту, словно вынырнув из пепла, как феникс, о котором бабушка читала мне в Откровении. “И смерти не будет уже” – шепчу я в темноте, но утро приносит лишь горькую иронию.
Елена выжила. Чудо, если верить врачам. Месяцы у её кровати превратились в ритуал покаяния: я читал ей псалмы, пока она спала, будто слова Давида могли искупить наш грех. Теперь мы связаны нитью, тоньше паутины, но крепче цепей.
“Он нас спас, пожертвовав собой”.
Лаборатория взлетела на воздух, как Содом, оставив после себя лишь пепел и вопросы. Серафим, всегда циничный, вдруг стал Исааком на жертвеннике – только огонь зажёг он сам.
Сейчас я еду к Лене на красном “форде”, который блестит, будто окровавленный нимб. Хочется пройтись пешком, чтобы не осквернить машину царапиной – глупость, достойная самого Серафима. “Ибо где сокровище ваше…” – обрываю себя, вспоминая, как он смеялся над моей осторожностью.
Дом Лены – в получасе езды, но я тяну время, кружа по улицам. Понимаю теперь, почему Серафим презирал прогулки: в автомобиле ты – Ной в ковчеге, защищённый от воспоминаний, которые хлещут снаружи, как потоп.
***
Два коротких стука, скребок, ещё два удара – как условный знак из Книги Откровения. Дверь распахнулась, даже не скрипнув, и в лицо ударила волна запаха, резкого, как благовония у гроба Лазаря. Лена стояла на пороге – тень той, что была. Волосы, когда-то мягкие и шелковистые, теперь напоминали пепел, а глаза – два колодца, в которых отражалась та самая ночь.
– Я узнать, как дела, и пригласить на могилу к Серафиму. Сможешь? – спросил я, чувствуя, как слова тонут в тишине.
Она кивнула, будто марионетка, которой дёрнули за нить:
– И моя Ангелина тоже.
“Где твой брат?” – хотелось крикнуть, глядя на её исхудавшие руки. После взрыва Лена стала как Сусанна в неволе – молчаливая, сжавшаяся в комок боли. Только в нашем кругу она позволяла себе короткие фразы, но даже они звучали, как отзвуки псалмов на пустом месте.
– Можешь зайти на чай? – голос её дрогнул, как струна под пальцами левита.
“Не оставляй меня, ибо Ты – Бог мой” – вспомнились слова псалма, когда я ответил:
– Ангелина скоро проснётся. Хочу приготовить ей завтрак.
Она не настаивала. Только кивнула, и в её глазах мелькнуло что-то вроде улыбки – бледной, как луна в Книге Притчей.
“Ибо все они – как овцы, которые погибли”, – подумал я, спускаясь по лестнице. Три женщины, связанные кровью и пеплом Серафима, теперь собирались вместе, как ученицы у гроба Христа. Но если Евгения превратила боль в империю, а Ангелина – в молитву за нерождённого ребёнка, то Лена… Лена осталась в той самой лаборатории, обречённая блуждать среди развалин, как дух в долине сухих костей.
“Скоро ли рассвет?” – шепнул я ветру, сжимая ключи от “форда”. Машина блестела, как серебряный гроб, и я знал: Серафим смеётся где-то там, за гранью.
***
– А вот и я, дорогая, сюрприз! – Я поставил поднос с чаем и яблоками на тумбочку, стараясь не греметь. Ангелина лежала, как Мария в Вифлееме – усталая, но светящаяся изнутри. Живот её вздымался под одеялом, словно обетование, данное в пустыне.
– Спасибо, – прошептала она, обнимая меня слабыми руками. Тело её пахло молоком и мятой – запахом, который я начал ненавидеть в больницах, но здесь он казался святым.
– Не торопись. Я помыл посуду, – сообщил я, вспоминая, как Серафим смеялся над моей манией чистоты. – Спокойно доедай. Ты сможешь поехать с нами сегодня на могилку Серафима?
– Да, думаю, да, – она говорила сонно, будто из-под воды. Третий триместр давил на неё, как грех Каина.
Когда я вышел на кухню, чайник уже пел псалом. “Ибо от младенца и до старца Ты назван Помощником” – вспомнил я слова, которые бабушка шептала над колыбелью. Ангелина появилась через десять минут – бледная, но улыбающаяся, как луна в Книге Притчей.
– Что читаешь? – спросила она, кивая на книгу.
– “Дворец, построенный не мной