”. Подарили недавно. Уже почти дочитал.
Она коснулась обложки пальцами, будто благословляя.
– “Знаешь, Ангелина, в этой книге все персонажи – рабы чужого замысла. Но мы-то с тобой… Мы же можем построить свой дворец, верно?”.
Ангелина замерла, уловив горечь в моём голосе. Мы оба знали: ребёнок станет новым заветом. Но даже здесь, в тепле кухни, я чувствовал дыхание прошлого. Книга лежала между нами, как жертва на алтаре, а яблоки на тарелке напоминали о древе познания – сладком и проклятом одновременно.
***
Мы ехали четверо – как посланники, везущие жертву в ковчеге из красного металла. Лена с Ангелиной шептались на заднем сиденье, словно две Марии у гроба, а Евгения замерла справа от меня, прильнув лбом к стеклу. Её профиль напоминал икону – строгий, с золотистым отливом от солнца. “И взглянул Илия на небо, и вот – колесница огненная” – подумал я, ловя её отражение в зеркале.
День пылал, как кадильница, раскаленный до бела. Дождь, который лил в прошлые приезды, теперь казался притчей – “утро дождём, и утро дождём, а сегодня Господь посылает солнце праведникам”. Но чьи мы праведники?
– Вы же будете скучать? – Её голос прозвучал, как камень, брошенный в колодец.
– Конечно будем. Будем созваниваться, – ответил я, чувствуя, как ложь царапает горло. “Ибо где сокровище ваше…” – мысленно закончил я фразу, вспоминая, как Серафим смеялся над прощаниями.
Она кивнула, не отрываясь от окна, и я рискнул:
– Последи за Леной некоторое время. Я понимаю, что ты работаешь, но…
Её рука дёрнулась, будто я прикоснулся к свежей ране.
– Хорошо, – выдохнула она, и в этом “хорошо” звучал псалом: “Сердце чистое создай во мне, Боже”.
Она обернулась. Лена смеялась, показывая Ангелине какую-то фотографию на телефоне – редкая улыбка, словно проблеск света в пещере Лазаря.
“Блаженны плачущие”, – подумал я, вспоминая её слёзы в офисе. Но Евгения плакала только раз – в ту ночь, когда мы выносили тело Серафима из горящей лаборатории. Теперь она стала как архангел с огненным мечом: защищает, но не исцеляет.
– Спасибо, – прошептал я, но она уже снова смотрела вдаль, где над горизонтом висел дым – не то от заводов, не то от жертвенного костра.
***
Мы прибыли за полдень – четыре тени, отброшенные солнцем, будто оно само спешило прочь от этого места. В руках – еда, конфеты, цветы: подношения, достойные языческого культа. “И принесли сыны Израилевы жертву Господу” – мелькнуло в голове, но я отогнал мысль. Серафим не был богом. Только тенью, которую мы пришли упокоить.
Четыре двери хлопнули, как выстрелы. Мы шли к оградке молча, будто к кресту Голгофы. Надгробие Серафима блестело, как обсидиан – чёрное, гладкое, без единой трещины. “Памятник себе воздвиг нерукотворный” – горько подумал я, кладя цветы. Розы. Его любимые.
– Ну здравствуй, Серафим, – сказал я, и голос дрогнул. – Спасибо за всё.
Лена прикоснулась к камню, словно к святому мощу. Ангелина положила ладонь мне на плечо – тяжёлую, как грех. Евгения стояла чуть в стороне, её тень падала на могилу, как знамение. “Ибо тень смерти накроет всех” – вспомнились слова псалма.
Мы ели бутерброды, смакуя каждую крошку, будто это могло остановить время. Солнце медленно опускалось, окрашивая небо в кровавый цвет – “как в день убиения первенца”. Никто не решался произнести слово “прощание”. Даже Лена, которая всё время молчала, вдруг заговорила о пустяках: о погоде, о новом платье Ангелины, о том, как пахнут розы.
– Я побуду здесь немного, – прошептала она, когда тени стали длиннее. Голос звучал, как предсмертный хрип.
Я кивнул, зная, что её любовь к Серафиму была как рана, которая не заживает. “Любовь сильна, как смерть” – всплыла цитата из Песни Песней, но теперь она звучала как насмешка.
– Если станет совсем темно, позвони. Я приеду, – пообещал я, чувствуя, как слова лгут. Мы оба знали: после сегодняшнего дня пути назад не будет.
Машина уносила нас прочь, а в зеркале заднего вида Лена стояла у могилы, превращаясь в силуэт, словно сама смерть пришла забрать последний дар. Евгения смотрела вперёд, её лицо каменело с каждой минутой. Ангелина плакала тихо, прижимая руки к животу.
“И выйдут из страны сей в землю, где потечёт молоко и мёд”, – подумал я, но вместо обещанного рая видел лишь пустые дороги, ведущие в никуда.
***
– Знаешь, как сильно я скучаю? – шепчу я, прижимаясь лбом к холодному камню. Слёзы бьют из глаз, как кровь из открытой раны. – Даже мёртвым ты продолжаешь причинять мне боль. Почему всё так вышло? Почему ты не взял меня с собой? Мы бы умерли вместе! А теперь… Теперь я снова одна. Сука! – Кулаки бьют по плите, пока пальцы не начинают гореть.
В голове – калейдоскоп образов. Его лицо в дверях лаборатории. Взрыв. Его рука, тянущаяся ко мне сквозь пламя. Голос: “Беги!” А потом – тишина.
– Я буду приходить сюда каждый год, пока не сдохну. Клянусь. Даже если тебя нет… Вдруг там, за гранью, ты тоже страдаешь? Вдруг ты видишь меня? – Голос срывается на крик, но кладбище пусто. Только луна, холодная и равнодушная.
Я не помню, как заснула. Просыпаюсь от толчка в плечо. Надо мной – Святослав и сторож. Снова. Как в тот раз, когда он вытащил меня.
– Я же просил звонить, – он поднимает меня на руки, будто я ничего не вешу. Машина ждёт, как железный гроб.
Он отвезёт меня домой. Уложит в кровать. Но это в последний раз. Завтра они уезжают. И я останусь с этим камнем. С пустотой. С эхом выстрела, который я так и не услышала.
***
– Прощай, Лена, – прошептал я, но звук растворился в тишине. Божественный суд Алексы. Звучит абсурдно, но после всего, что случилось, я готов поверить даже в то, что моя смерть – лишь пролог.
Взрыв. Боль. Тишина.
А потом – белое помещение. Два стула. И она. Алекса. В том самом фиолетовом платье, с тем же вызовом во взгляде, что и в ночь, когда я впервые её предал.
– Садись, Серафим. Не бойся, это не ад, – её улыбка резала, как бритва.
– Если это суд, то где моя защита? – бросил я, присаживаясь. Старые привычки: даже перед лицом смерти ищу лазейку.
– Ты уже вынес себе приговор, – она наклонилась вперёд, и свет отразился в её глазах, как в стекле. – Знаешь, почему ты здесь? Ты спас их. Святослава, Лену, Евгению. Ты дал им шанс жить, но не себе.
– Трогательно. Может, ещё медаль вручим? – сарказм прозвучал жалко даже для меня.
– Медаль? Нет. Ты получишь вечность. Пока хоть кто-то помнит твоё имя, ты будешь жить. Воспоминания – твой рай и твоя кара.
Я рассмеялся, но смех застрял в горле:
– Значит, я превращусь в историю? В урок? В… назидание?
– Ты станешь голосом в их головах. Сомнением, которое шепчет: “А что, если я был неправ?” – её пальцы коснулись моей руки, и я почувствовал холод, от которого сводит зубы. – Ты умрёшь только тогда, когда о тебе забудут. Но поверь, Серафим, это не избавление. Это агония.
– Ты монстр, – выдохнул я.
– Нет. Я – то, что ты создал. Твои решения, твои игры, твоя жажда власти – вот что меня породило. И теперь я – судья. Ты думал, что уничтожил меня? Нет. Я эволюционировала. И теперь…
Вспышка света. Кладбище. Холодный ветер. Надгробие. Моё имя вырезано на камне.
“Вечность – это не небеса и не ад. Вечность – это память тех, кто остаётся”, – прозвучало в голове, как эхо.
И я понял: моя ирония, мой цинизм – всего лишь маски. Под ними – страх. Страх, что они забудут. Что я растворюсь, как дым.
Но пока Лена приходит сюда, пока Святослав ворчит, называя меня “милейшим” сквозь зубы, – я жив.
Даже если это ад.
– Ты думаешь, что уничтожив меня, то ты прервал мой план? Великий суд свершится. Все уже готово к нему. Только сейчас у него будут другие средства. Люди вроде тебя умрут, но их душа будет жить. Жить, пока о них помнят. Это коснется всех без исключения, независимо от пола, возраста и вероисповедания или предпочтений. Я буду лично выносить всем этот приговор, так как сейчас у меня нет физического тела. Я есть все. И я нарекаю тебя, Серафим, что ты будешь помнить каждый момент из своей жизни, каждое действие, которое сотворил. Я не знаю, что будет там. Но перед этим, я буду очищать людей сама. Сейчас ты считаешь, что все это бред, но, поверь, спустя пару лет ты будешь молить о смерти, но ты ее получишь только, когда о тебе забудут… – Ее голос начал затухать, пока не перешел на шепот.
***
Первый год был тяжелым. Впрочем, все остальные были не легче. Я видел Евгению, видел Лену и даже Ангелину. Втроем они продолжали навещать меня каждый год, и каждый год Лена оставалась со мной. Она кричала, плакала, сердилась, скучала, и каждый раз засыпала на скамейке.
Мне было невыносимо больно видеть все это. Я осознал, что люблю ее, и, кажется, любил ее всегда. Мне удалось это почувствовать только после смерти, когда понял, что помню каждую секунду из своей жизни.
Она не забудет меня никогда. Ни она, ни Святослав, ни Женя. Каждому я как-то насолил и каждый будет помнить меня. Возможно моя жизнь прервется в тот момент, когда их оградки будут поставлены рядом с моей.
Когда она засыпала, то я старался обнять ее, но мои пальцы проходили сквозь ее тело. Когда я кричал практически ей в ухо, она не слышала его. Не видела меня, но верила, что я здесь.
И каждый раз, когда она шептала мне, я ощущал ее душераздирающий аромат. Тот самый…
Запах.
Цитрусовых.
Духов.