Снегоходы черно-желтой стаей собрались у ельника, километрах в полутора от края базы. О парковке и прочих правилах, с которыми торжественно соглашался каждый посетитель, подписывая договор на поселение, никто и не подумал: машины побросали как попало, заведенными, очень куда-то торопясь. Даже не куда-то – зачем-то, потому что полоса следов, рассекавшая снежную целину, уводила прямо в древесную гущу и быстро терялась.
Тут же притихнув, мы стали спешиваться. Быстрее всего мрачнело лицо Ильдуса. Матери с дочерью он велел присматривать за лошадьми, остальным махнул рукой и побрел через раскуроченные сугробы. Я провозился со стременами и потому замкнул цепочку. Некоторое время доносились еще пулеметные очереди Катенькиных вопросов и фырканье животных, но за третьим или четвертым поворотом их словно отсекла завеса из войлока. Шапка давила на уши, в висках стучало, я не слышал собственных движений. Спереди взволнованно перекликались и жестикулировали. Значит, придется идти до упора, пока не застанем этих кретинов за фотосессией с каким-нибудь хромым зайцем. За здоровым им не угнаться.
Плач ворвался в мои мысли хрустально ясным переливом. Наверное, о таком звуке мечтают маньяки, которые отдают годовые зарплаты за наушники из нержавеющей стали и расставляют колонки по миллиметровой линейке. Даже кровь билась в стенки черепа как-то дальше и глуше, словно в соседней комнате. А здесь, в самом центре сознания, маленькому ребенку было одиноко и плохо. Он просил о помощи. У меня поплыло перед глазами, колени подкосились.
Все вокруг заметалось и закричало, с еловых лап посыпалась пудра. Через мгновение-другое я понял, что стою один на развилке, а пуховики и шапки моих спутников уносятся каждый в свою сторону. Ничего не понимая, все еще пошатываясь от плача, режущего голову на дольки, я наугад выбрал инструктора и потопал за ним. Он был в такой же примерно обуви, что и я, и пробивался через нетронутый снег, но обходил деревья со скоростью и грацией олимпийского лыжника. Вскоре я потерял красное пятно из вида и стал ориентироваться на следы, единственную безобразную деталь в царстве снежной геометрии. В ушах по-прежнему всхлипывал неведомый малыш, и это уже казалось мне странным, потому что после стольких развороченных сугробов и переломанных ветвей мы уже должны были или приблизиться к нему, или отдалиться, но никак не бродить по кругу, а криков остальных уже не слышалось. Чем сильней я замерзал, тем больше злился, и так до бесконечности. В сравнении с этим даже разговоры о семье, которой не будет, выглядели привлекательно.
И вдруг все резко смолкло. Поэтому, увидев его, я среагировал не сразу и прошел еще метр-полтора, прежде чем меня парализовало на полушаге. Тогда оно было еще небольшим и действительно могло бы сойти за ребенка. С инструктором, опередившим меня на минуту, обман определенно удался. Но когда на прогалину вывалился я, карнавально-оранжевый и фиолетовый уже почти сошли с бледной спины, ложные выпуклости шарфа и помпона разглаживались, снова обращаясь в складки кожи. Позже мне думалось о червях, слизнях, тюленьих ластах, даже огурцах, рассеченных вдоль. Гораздо позже. Из-под плоской полупрозрачной туши еще виднелось лицо Ильдуса, губы его подрагивали, как на зацикленной видеозаписи. Потом откуда-то брызнула молочно-белая жидкость и скрыла его черты, быстро затвердевая на морозе.
Свой первый фильм ужасов я посмотрел в четыре года, и последним он не стал. Мама мое увлечение не одобряла и лечила запретами, но это был тот редкий случай, когда не помогало ни одно лекарство. По-моему, хоррор во многом воспитательный жанр. Он учит: верь глазам своим. Будь осторожен и предусмотрителен. Когда рядом опасность, не отбивайся от группы. Или, как минимум, демонстрирует, что идиоты долго не живут. Вот почему я не стал дожидаться своей очереди, а ринулся назад. Меня заметили. В мозгу опять заныл ребенок, а затем еще один, и еще – целый приходский хор. У меня болела голова, ели смелькались в пеструю массу, в боку кололо, но я все бежал и бежал, и остановился только раз, наткнувшись на еще один труп в белой глазури – Аллу, судя по желтым подошвам с найковской галочкой. Но и тогда, глянув вполглаза, побежал дальше, если цепь судорожных бросков через сугробы можно назвать бегом. Наверное, я бы все равно не спасся, если б из кустов не возникла Ромашка и не рванулась напролом в чащу, едва не сбив меня с ног. Увернувшись от мчавшегося следом жеребенка и повторив их путь в обратном порядке, я вышел к дороге метрах в тридцати от снегоходов, и хор незаметно смолк. У обочины жались друг к другу Катенька и ее мать, женщина без имени.
– Что там такое? Где все? Почему ты кричал? Лошади убежали! Что ты делаешь? Где Ильдус? Где Коля? – выводили они на два голоса, пока я валялся у их ног, среди конского дерьма, и пытался заглотить хоть немного кислорода, что-то страшное показывая руками.
Внезапно в эфире разлился знакомый уже скулеж, и меня оставили одного. Мама там мальчик мальчик вижу родная бежим скорее надо ему помочь ужас какой давай за мной. Когда я сообразил, в чем дело, и встал на четвереньки, они уже скрылись в лесу. У меня не осталось голоса, чтобы кричать им вслед.
Еще один урок: всех не спасешь. Держись за тех, кто дорог. Я взобрался на первый попавшийся «ски-ду», нашарил ключ зажигания и уехал.
А вот управлять снегоходом по фильмам не научишься. С опытом у меня не срослось: часа полтора в прошлый приезд, еще минут двадцать у знакомого на даче. И все-таки я протянул довольно долго, хотя руки тряслись, мысли путались, а перед глазами стояла Ромашка с выпученными глазами, с пеной у рта. Когда на подвернувшейся кочке у машины выкрутило руль и меня отбросило на изгородь пастбища, вдали уже виднелись коттеджи базы.
Потом шел снег.
А сегодня ясно, до обидного ясно. И тихо. Только потрескивают за решеткой ножки обеденного стола. Забавно, ведь камин тут устраивали просто для забавы, за настоящий обогрев отвечала большая печь, спрятанная в задней части дома, в каморке с отдельным входом. Теперь игрушка спасает мне и тебе жизнь, а до печи дальше, чем до Сосновой.
Захватив единственную упаковку чипсов, подхожу к окну, потому что хочется поймать немного солнца, пусть оно мне не друг и не враг. Те, другие, боятся только тепла, но январский свет его в себе не несет, среди этих сверкающих красот можно замерзнуть насмерть. Сдохнуть от яда в царской сокровищнице, когда кругом золотые кубки, диадемы и ожерелья, и все засверкает только ярче в миг твоей смерти, чтобы на прощанье открыть тебе, как жизнь бессмысленна и несправедлива.
Да, тихо. Словно в огромной операционной под открытым небом. Вокруг выстроились молчаливые зрители – ели, сосны, лиственницы, голые березы и дубы, раскиданные там и сям толпами, парами, поодиночке. На поясах пятнистых гор их целые легионы. Все вежливо ждут, когда начнется действо. Между тем у пациента сдали нервы, и в последнюю минуту он оттолкнул анестезиолога, спрыгнул со стола и забаррикадировался в кладовке со швабрами. Задуманное под угрозой.
Но вот появляются хирурги.
Не заботясь больше о предварительной маскировке, из груды снега у крыльца выползают сразу двое, так подросшие за эти дни. Я до сих пор не понял, как они передвигаются – по-змеиному, на манер сороконожек или, скорее, амеб. Быть может, и это тоже – иллюзия, наскоро склеенная моим сознанием, чтобы было на что смотреть, потому что если глаза открыты, то они должны видеть. И я вижу, как шматки бесцветной плоти замирают один возле другого и начинают преображение. Сравнения ничего не объясняют, но мне нужен какой-то ориентир, чтобы удержать реальность на месте. И поэтому кажется, будто две большие блямбы из мороженного теста тают, съеживаются, принимают новые очертания, превращаясь в… Я не знаю, чему уподобить эти формы, такие знакомые и все же ни на что не похожие. Так бывает, когда встречаешь на улице человека и узнаешь его лицо – только не можешь вспомнить, кто он. Одноклассник? Клиент? Друг друзей? Может, он вообще из сна? Только сейчас все гораздо хуже, потому что невозможность этих форм царапает мне мозг изнутри, вот они напоминают то женскую грудь, то огромные уши, то челюсти доисторической акулы, но только на секунду или две, а потом опять растекаются в телесные сгустки без контуров. И все это на фоне обыкновенных домиков и бань, заборов и сараев, залитых прозрачным зимним светом.
Вдруг, словно опомнившись, блямбы наливаются оранжевым с фиолетовым и бомбардируют мое зрение очередью гипнотических вспышек. В слуховые каналы вонзается невыносимый скрежет, словно запись чьих-то предсмертных хрипов прокрутили наоборот и смешали с визгом циркулярной пилы. Когда к симфонии добавляется запах горелого мяса и материнского молока, меня скручивает тошнота. Отшатнувшись от окна, извергаю чипсы прямо на пол. Они почти не изменились на вид.
Атака на мои чувства прекращается. Сам виноват, думаю я, вдыхая и выдыхая спертый комнатный воздух. Их нельзя не слушать, но можно хотя бы не смотреть на них.
То же самое я совсем недавно бормотал и тебе, но ты билась на кровати и брызгала кровавой слюной – наверное, прокусила язык. Ты хотела видеть, хотела в одних носках выбежать на мороз и спасти ребенка, которого у тебя никогда не было.
А перед этим шел снег, и, когда я открыл глаза, ты сидела рядом и держала меня за правую руку. При попытке шевельнуть левой какой-то полоумный школьник начал колотить по клавише, отдававшей команду «боль» моему плечу. Хлопья, валившие за окном, окрасились в багровый цвет, лампочка под потолком засияла умирающей звездой.
– Лежи-лежи. Ты упал со снегохода и вывихнул руку. Надо дождаться врача.
– Остальные здесь? – спросил я, как всегда спрашивают в фильмах, которые я так люблю, потому что всегда хочется, чтобы дурное тебе только снилось, а с пробуждением возвращался привычный старый мир.
– Нет, – сказала ты, и наши глаза встретились. Тебя настоящую я видел в последний раз. – Я пошла вас пешком искать и увидела тебя за базой, у ограды. Сразу побежала за этим… истопником, не знаю, как зовут. Ты без сознания был, в полной отключке. Мы тебя дотащили и положили здесь, Оля пытается дозвониться до скорой, но связи вроде не было. Сейчас уже дозвонилась, наверное. Наши с тобой телефоны тоже не берут, я пробовала. Если не пробьемся, поедем на машине, как водитель вернется.