Если разрезать мое тело, можно увидеть все до единой волны ревности, которые бьются в моей груди.
Дамплинг, не глядя на меня, провела пальцем по индейцу, нарисованному на ее коробке из-под сигар.
— Наши папы дружили, — сказала она. — Они вместе отстаивали права автохтонов, пытались защитить земли и все остальное.
Я разглядывала нелепый головной убор и длинные черные косички индейца, изображенного на крышке коробки. Таких индейцев я никогда не видела. А еще я никогда не думала, что у Руфи и Лилии были родители; они всегда жили с бабушкой.
— Ее отец погиб в авиакатастрофе, — проговорила Дамплинг. — Папа как-то сказал, что никто из нас не представляет, что она чувствует.
Я знаю, что если бы мой отец погиб в авиакатастрофе, я бы чувствовала себя прекрасно. Но вслух этого не произнесла. Я молчала, потому что теперь, когда знала, что у Дамплинг с Руфью есть общее, мне было совершенно нечего сказать.
Было лето, и мы много времени проводили на улице, катались на карусели и болтали о деньгах, которые я выиграла. Для меня они пока ничем не отличались от игрушечных банкнот из «Монополии». Мы развлекались, придумывая, что я могу купить на них.
— Следующей зимой ты сможешь заказать новые ботинки в Sears Roebuck[19], — сказала Дамплинг.
— И купить носки, не поношенные с дыркой на пятке, а новые, — подхватила я.
— Ага, — ответила Дамплинг мечтательно, будто никогда раньше об этом не задумывалась.
— А что бы ты купила? — спросила ее я.
— Наверное, новый лодочный мотор для папы. Ему нужен мощнее; старый мотор постоянно глох, когда мы рыбачили прошлым летом, — ответила она. — Или, может, новую плиту на кухню для мамы.
В моем же списке и так было слишком много пунктов, чтобы я еще думала о других: ботинки, носки, большие железные замки на все двери, а если б можно было купить семью Дамплинг, чтобы она стала моей и чтобы я могла навсегда остаться с ними, я была бы счастлива потратить на это все деньги.
Мы не обратили внимания на фургон репортеров, обшитый коричневыми панелями, когда тот подъехал к дому. Я и подумать не могла, что им еще есть дело до The Ice Classic, — лето уже было в самом разгаре.
Я сразу поняла, что это мама Сельмы, потому что на переднем сиденье увидела саму Сельму. Ее мама вышла из фургона и направилась к карусели, на которой мы лениво вращались, а Сельма осталась; она дула на окно и рисовала на нем какие-то каракули. То, что Сельма приемная, видно сразу. Не толстая, но пухленькая, у нее полные лодыжки и круглое лицо, а ее мама вся костлявая и угловатая, как будто ее сделали на уроке геометрии ученики коррекционного класса. Она помахала рукой — ее пальцы были похожи на растопыренные веточки хилого деревца — и сказала, обращаясь к Дамплинг: «Привет, меня зовут Авигея Флауэрс. А ты, должно быть, Дора». Видимо, Дамплинг похожа на человека, который может выиграть кругленькую сумму, а я — нет.
Дамплинг улыбнулась и кивнула на меня.
— Ой, — сказала мама Сельмы. — Прошу прощения. Привет, Дора, я Авигея. — Я пожала ее узкую ладонь.
— Ну что, ты готова рассказать о своей победе в The Ice Classic? Всем очень хочется узнать, как это было. У нас получится потрясающая душевная история. Неплохо бы отдохнуть от бесконечных плохих новостей, правда?
Она щелчком раскрыла блокнот, такой же тонкий, как и она сама, и лизнула кончик карандаша.
Ну не знаю. Отдохнуть от плохих новостей вообще или от плохих новостей о нас? Меня все еще передергивало, когда я вспоминала, что в газете меня назвали первой автохтонной девочкой, которой удалось сорвать джекпот. Почему бы просто не сказать, что я самая юная победительница, и все? А теперь мама Сельмы хочет, чтобы я стала воплощением душевной истории? Я бы рассмеялась, будь это хоть немного смешно.
Я посмотрела на Сельму и задумалась, каково это — жить в доме, где людям есть дело до того, что у тебя на уме и как ты себя чувствуешь. Может, поэтому Сельма без конца болтает о себе?
Я сначала обрадовалась, что Сельма осталась в машине, но потом поняла: она не вышла, потому что Руфь была единственной причиной, по которой она вообще здесь появлялась. Если Дамплинг и знала, куда уехала Руфь, со мной она этим не поделилась. Лилия сказала, что Руфь уехала навестить родственников в Канаде, но это полная чушь. Все знают, что происходит с Руфью, кроме ее сестры и, возможно, Банни, которые, скажи им бабушка, что Руфь теперь живет на Луне, поверили бы и в это.
Когда мама Сельмы спросила, что я чувствовала после победы в The Ice Classic, я хотела ответить, что это не ее собачье дело. Если бы она разрезала мое тело, то, наверное, удивилась бы, что долларовые купюры не висят у меня на ключицах и не вырываются из грудной клетки.
Но я не сказала ничего, потому что наше интервью прервало появление белого фургона, который влетел на парковку, визжа шинами и выпуская клубы пыли из-под колес. У фургона был перекошенный бампер — точь-в-точь полуулыбка пьяницы, — и еще до того, как открылась дверь, я знала, кто из нее вывалится. И это был он: все еще в оранжевом комбинезоне, прямиком из Исправительного центра Фэрбанкса. Я знала, что однажды он выйдет из тюрьмы, и, конечно же, произойти это должно было именно сейчас, ведь иначе в моей жизни быть не может.
У Дамплинг на лице был написан ужас. У Авигеи Флауэрс — удивление. Сквозь запотевшие стекла машины в глазах Сельмы читался испуг.
— Дора, иди сюда, — крикнул он, остановившись в нескольких футах от нас и глядя на блокнот в руках мамы Сельмы. Я заметила, что по ее лицу пробежала тень узнавания. Скорее всего, репортаж о стрельбе отца в Sno-Go писала она. В Фэрбанксе не так много журналистов. Она должна знать все про всех. Не это ли она имела в виду, когда говорила о душевной истории? Да уж, вот так поворот: девочке, чей отец устроил стрельбу в Sno-Go, удалось выиграть The Ice Classic.
— Мистер Петерс, — сказала мама Сельмы, и я тут же поняла, что она перегнула палку. Она хотела показаться вежливой, но, когда она произнесла слово мистер, он сжал губы, будто она над ним насмехается.
— Вы же не хотите нарушить условия вашего досрочного освобождения в первый же час на свободе, правда?
— Отойди от моей дочери, — проорал он.
Но вместо того чтобы послушать его, как нормальный человек, мама Сельмы повернулась и встала между мной и моим отцом. Ее примеру последовала Дамплинг, будто ее костлявое тело могло нас всех защитить.
На переднем сиденье машины Сельма широко раскрыла испуганные глаза и, не мигая, смотрела на происходящее.
— Не заставляйте меня вызывать полицию, — сказала Авигея.
— Все в порядке, — я попыталась ее обойти. Казалось бы, репортерам должны быть известны правила. Если бы она вызвала полицию, моя жизнь стала бы еще хуже.
— Вот так-то, Дора. А ты что думала? Что оставишь все деньги себе? — сказал он.
Краешком глаза я увидела, что из дома вышел отец Дамплинг. Он направился прямо к моему отцу, протянув руку в приветственном жесте, будто и в самом деле был рад его видеть.
— С возвращением, Топтыга; пойдем-ка побеседуем в закусочной.
— Если эта шлюшка, называемая моей дочерью, решила прикарманить все деньги…
Отец Дамплинг вздрогнул при слове шлюшка, но приобнял моего отца за плечи, как старого приятеля, и сказал:
— Пойдем обсудим это в компании братьев.
«Братьями» у нас называли кофе Hill Bros. Но я уверена, что мой отец предпочел бы что-нибудь покрепче. Ему, должно быть, очень хотелось выпить, если он и вправду только что вышел из тюрьмы.
У него за спиной отец Дамплинг махнул рукой — знак, чтобы мы шли в дом. Меня не надо было просить дважды.
Вот уже вечер, папа Дамплинг вернулся. Мы уезжаем на рыбацкую тоню. Никто не спрашивает ни где мой отец, ни что случилось; мы просто грузим все вещи в фургон и под ярким красно-оранжевым ночным небом едем мимо Белых Гор в сторону величественной реки Юкон.
Никто не говорит ни слова о моем отце, о белом фургоне и о вопросах, которые мне задавала мама Сельмы. Мы продвигаемся все дальше на север по однополосной дороге с резким, как на американских горках, уклоном вниз, где почва сначала промерзла насквозь, а потом, как и всегда, оттаяла, раздробив на части асфальт, который приходится перекладывать из лета в лето.
С каждой милей, отмеченной на зеленом знаке, стоящем на обочине, мне становится легче дышать. Большинство людей считает, что по этим числам можно понять, где находится чей-то охотничий домик или золотой рудник или где кто-то подстрелил лося. Мне же эти числа говорят, что расстояние между мной и отцом увеличивается.
До берегов Юкона мы добираемся за четыре часа и, стянув с лодки отца Дамплинг замызганный брезент и смахнув накопившийся за год мусор, перекладываем в нее вещи; каждую осень он оставляет свою лодку здесь. Многие лодки уже снялись с зимней стоянки и направились вверх по течению вслед за лососем.
Здесь и там на Юконе виднеются рыбные колеса[20], напоминающие маленькие карнавальные карусели; на них насажены сетчатые черпаки с длинными ручками, которые вращает поток реки. Дамплинг рассказывала мне, что нет ничего более захватывающего, чем запустить руку в контейнер с рыбой и вытащить оттуда лосося, взяв его за жабры.
Папа Дамплинг возится с подвесным мотором, а ее мама дает нам галеты с арахисовой пастой. Уже два часа ночи, но у нас сна ни в одном глазу и мы, ликуя, что лодку спускают на воду, бросаем камни. Я вспоминаю, как Дамплинг сказала, что для этой лодки ее папе нужен мотор помощнее, и надеюсь, что она все-таки сможет подняться по течению еще и с лишним человеком на борту.
Дамплинг смотрит на меня, будто читая мои мысли:
— Не переживай, папа может заставить эту штуку работать, имея с собой только скотч и медвежий жир, — говорит она.
Дамплинг и Банни сидят на пятигаллоновых бидонах с топливом, но мне как гостье они разрешают расположиться на снаряжении — мусорных мешках, набитых одеялами, куртками и более твердым грузом вроде кастрюль, сковородок и чугунного котелка. Они хохочут, когда я вдруг ойкаю, чувствуя под собой топор, который мы взяли, чтобы колоть дрова.