Фил, однако, предупредил меня, что если мы снова попытаемся сбежать и нас поймают, то уже, скорее всего, разлучат. Властям штата, возможно, нет никакого дела до меня, если я стану жить один, но Джек еще маленький, ему не позволят.
— Хорошо, Фил. Никаких больше побегов, обещаю.
Я уже натерпелся страху и готов соблюдать все правила. Ну, почти все. Нам приходится использовать вымышленные имена, потому что я ни за что в жизни не позволю Натану Ходжесу снова приблизиться к Джеку. И все же я догадываюсь, что Фил знает, что на самом деле нас зовут по-другому.
В Принс-Руперте Фил знакомит нас с Изабель, которая работает в канадской социальной службе. На Изабель клетчатая шерстяная юбка и короткие резиновые сапоги, на которых нарисованы деревья и цветки иван-чая, как будто она хочет слиться с пейзажем. Фил проводит нас по трапу и, как мне показалось, обнимает Изабель чуть с большей теплотой, чем просто коллегу. Она поворачивается к нам и куда более церемонно жмет нам руки. Я никогда раньше не видел женщину, которая носила бы помаду, а у Изабель губы накрашены так ярко, что она чем-то напоминает клоуна. Готов поспорить, что Джек с трудом сдерживает смех.
— Привет, Фрэнк, привет, Оскар, — произносят ярко-розовые губы. Мне потребовалась минута, чтобы вспомнить, что нас теперь зовут Фрэнк и Оскар. Изабель открывает дверь желтого ржавого «датсуна», на котором мы должны доехать до самого Фэрбанкса. Я не уверен, что эта машина не развалится по пути, но разве у нас есть выбор?
Пока мы не сели в машину, Фил кладет нам руки на плечи и прижимает к себе.
— Она поможет вам, парни, обещаю. Она моя девушка, так что постарайтесь не доставлять ей хлопот. Ей пришлось разгрести кучу бумажной волокиты, и она рискует собственной головой ради всех нас, так что ведите себя хорошо.
Потом он наклоняется и смотрит Джеку в глаза:
— Надеюсь, вы найдете брата, — говорит он, вкладывая в ладонь Джека свернутое вчетверо коричневое бумажное полотенце. — Если вдруг вы окажетесь с ней по соседству и увидите ее, передайте ей от меня привет.
Мы машем ему на прощание с заднего сиденья «датсуна», и Джек разворачивает полотенце, на котором написано всего одно слово. Мы смотрим на крупные буквы, нацарапанные черным маркером: «СЕЛЬМА».
Глава девятая. Снежный ком несчастий. Руфь
В ту ночь, когда я уходила из дома с чемоданом и билетом на автобус до Канады в руках, я впервые за долгое время слышала, как бабушка с кем-то разговаривает. Теперь красный телефонный провод тянулся в ее комнату; мне показалось, что из-за двери доносятся сдавленные всхлипы. Расслышала я совсем немного. Только эти слова: «Мне так жаль, сестра. Но я не знала, как поступить иначе». Бабушка о чем-то сожалеет? И с каких это пор у нее есть сестра?
Прежде чем я вышла на улицу ждать автобус, она сказала только, что мне не о чем беспокоиться: она обо всем позаботилась, и меня не оставят одну. Я всматривалась в ее лицо, пытаясь понять, наказывает ли она меня или правда считает, что помогает мне. Честно говоря, я не уверена, но мне показалось, что в ее взгляде было больше теплоты, чем когда-либо. Она похлопала меня по плечу и сказала: «Будь умницей», а потом произнесла загадочную фразу: «Просто попытайся понять».
Но я старалась ни о чем не думать, пока автобус увозил меня дальше в сторону Юкона. Я наконец-то ехала в то место, где погиб папа. Мне казалось, что на этой огромной территории не будет ни души, а только деревья, горы и необъятные просторы. Мне было трудно поверить, что когда-нибудь я смогу понять хоть что-то. После нескольких дней тряски по ухабистым дорогам, что было совершенно безжалостно по отношению к моему мочевому пузырю, мы остановились у монастырских ворот, над которыми я увидела очаровательную вывеску: «Богоматерь Неустанной Скорби». Бабушка, ты шутишь? В этот раз ты превзошла саму себя.
Это было всего три недели назад, но кажется, что прошла целая вечность.
Мой живот так раздулся, что я могу поставить на него белую плетеную корзину, представляя, будто мое пузо — это просто огромная куча белья, которое надо постирать. Тогда внутри меня вместо ребенка могли бы быть четыре пододеяльника, два кухонных полотенца и одна наволочка. Было бы неплохо.
Здесь, в монастыре, я должна снимать с веревки чистое белье сестер. Обычно это только простыни и полотенца и иногда моя собственная одежда, остальное монахини стирают себе сами, и я сомневаюсь, что у них есть обычная одежда. Жизнь с бабушкой научила меня не задавать слишком много вопросов, даже если тебя вдруг отправили в монастырь в другой стране и если ты здесь моложе всех остальных лет так на семьсот.
Но я все равно составляю список вопросов на случай, если кто-нибудь вдруг скажет мне: «Ну что, Руфь, хотела бы ты что-то узнать, прежде чем твоя жизнь полетит дальше в тартарары?» В произвольном порядке: приезжают ли сюда еще такие девочки, как я? Будут ли добрыми люди, которые возьмут к себе моего ребенка? Что случится со мной потом? Бог меня ненавидит?
Иногда я вычеркиваю последний вопрос из списка, потому что ответ кажется очевидным, но сестра Бернадетта однажды сказала мне, что все деяния Божьи продиктованы любовью. Потом она поспешила уйти, будто ей что-то попало в глаз.
С тех пор, как я здесь, мне никто не пишет. Не то чтобы я ждала писем, но так я чувствую себя еще более одинокой и добавляю в свой список пару вопросов: кому-то вообще есть дело до того, где я? Спрашивали ли про меня Лилия и Сельма? Сохранила ли Дамплинг мою записку?
С другой стороны, конечно, хорошо, что никто не видит меня теперь, когда я раздулась до размеров дома. Не могу поверить, что мне придется ждать еще несколько месяцев. Как сильно я еще разрастусь?
Мы с монахинями неплохо ладим, если не считать сестру Агнес, которой, я уверена, не по нраву, что я здесь живу. Ее лицо похоже на проросшую картофелину, но ее характер поражает куда больше. Бабушка бы сказала, что она «живет без штор на окнах»: можно легко понять, о чем она думает, заглянув к ней в голову, как в окно неприбранной гостиной, и всем вокруг совершенно ясно, что у нее на сердце. Я бы все равно узнала ее мнение, даже если не подслушала бы ее разговор с сестрой Бернадеттой. Они не догадывались, что я была в кладовке за кухней, где они, по-видимому, спорили.
— Я думала, настоятельнице уже порядком надоели ее выходки, — сказала сестра Агнес.
— Ах, сестра Агнес, как вы можете так долго таить злобу? — спросила сестра Бернадетта.
— Это напоминает какую-то болезнь, которая передается по наследству.
— Настоятельница бы с вами не согласилась, сестра.
— Настоятельница сделала для Маргарет все, что могла, и это не дало совершенно никакого результата.
— АХ, СЕСТРА, ПОТИШЕ.
— Ладно один раз, но трижды? Когда она положит всему этому конец?
Я была так растеряна, что пропустила имя Маргарет мимо ушей. Если бы в этот же момент сестры не распахнули дверь в кладовку, я могла бы быстрее понять, что к чему, но они застукали меня сидящей на большом мешке риса с коробкой крекеров в руках и с крошками на лице, и теперь у меня была проблема куда серьезнее. (Мне постоянно хочется что-нибудь пожевать.) То, что они обнаружили меня здесь, казалось, только подтверждало слова сестры Агнес: она окинула сестру Бернадетту взглядом, в котором явно читалось выражение ну я же тебе говорила.
Сестра Бернадетта и сестра Агнес такие старые, что они легко могли бы быть призраками. А грызутся они, как родные сестры. Я не знала, что в монахинях так много от обычных людей: они могут обижаться, спорить, строить друг другу рожи и потом разлетаться после ссоры в разные стороны, словно здоровенные летучие мыши. Мне легче удается уживаться с ними именно благодаря этому неожиданному проявлению человеческих качеств, ведь в этом смысле они ничем не отличаются от всех других людей. А еще, когда я слышу их разговоры, я вдруг начинаю скучать по Лилии.
Я пытаюсь понять смысл разговора, который я подслушала из кладовки, но дни идут, и у меня появляются заботы поважнее. Например, мой мочевой пузырь, который стал размером с грецкий орех. Ночью я просыпаюсь чуть ли не каждый час и ковыляю до туалета по длинному гулкому коридору. Его стены расписаны изображениями четырнадцати остановок Христа на крестном пути, и я прохожу их все одну за другой и наконец оказываюсь в трапезной — из нее никогда не выветривается стойкий запах ладана, который проникает через вентиляцию и смешивается со сладким запахом расплавленного свечного воска, отдающего медом. Может, это все мне просто снится. Это всего лишь дурной сон, в котором я попала внутрь своей старенькой «Иллюстрированной Библии для детей». Но мне приходится долго идти с полным мочевым пузырем, и это совершенно точно происходит наяву.
Рядом со мной Иисус несет свой крест. Мы та еще парочка — я и он, ведь всем известно, что его ждет в конце этого долгого пути, и не исключено, что бабушка отправила меня сюда только для того, чтобы напугать до смерти. Даже когда я возвращаюсь в кровать, мне тяжело выбросить из головы терновый венец, гвозди, вбитые в руки и ноги Иисуса, и солдат, которые, словно стервятники, делят между собой его одежду.
Католики любят эпизод распятия Иисуса намного больше, чем счастливые мгновения, когда он воскрес из мертвых и освободил нас от греха и порока. Вот и бабушка не хочет, чтобы мы думали о себе слишком хорошо. Как будто это еще имеет какое-то значение. Сомневаюсь, что меня ждет возрождение, когда мое заточение здесь закончится. Иисус вознесся на небеса, а я, сдается мне, лечу в пропасть.
Монахини, как могут, зарабатывают деньги на содержание монастыря. Изготавливают мыло и лосьоны, а еще держат ульи, чтобы получать мед, и куриц, которые несут яйца. Каждую неделю сестра Жозефина отвозит все это на продажу в город, и я набираюсь смелости спросить, могу ли я поехать с ней. Сестра Бернадетта хмурится, как будто это кажется ей очень плохой затеей, но я говорю ей, что уже закончила со стиркой и что со мной ничего страшного не случится, если я проведу один день за монастырскими стенами. Она смотрит на мой живот, словно размышляя, что человеческая жизнь может в корне поменяться всего за день, но затем она отводит взгляд в сторону, будто монахиням не пристало думать о таких вещах. На ее лице проступает румянец, когда она говорит: «Хорошо, но только один раз».