Я думаю о том, как бабушка решилась взять нас с Лилией к себе после папиной смерти. Мне никогда не приходило в голову, что заботиться о пятилетнем ребенке и о младенце — это, должно быть, непростая задача для человека в ее возрасте.
Сестра Жозефина поворачивает ко мне свою голову в белом чепце и смотрит на меня, широко улыбаясь.
— О, настоятельница полюбила твою бабушку, как своего собственного ребенка, и всегда называла ее бесценным даром Божьим. — Она тихонько хихикает. — Сестра Агнес — ты это уже поняла, я уверена — никогда не одобряла их привязанность друг к другу. Нам, монахиням, ничто человеческое не чуждо, но все вокруг думают, что, приняв постриг, мы перестаем испытывать эмоции, которые свойственны нормальным людям. Зависть, гнев, тоску. Когда твоя бабушка, не попрощавшись, сбежала посреди ночи, даже настоятельница не смогла скрыть, что это хоть немного, но подкосило ее.
Как ни странно, мне кажется, что бабушка больше похожа на сестру Агнес, чем на настоятельницу.
— Но она, должно быть, поддерживала связь с монастырем; иначе как бы я здесь оказалась?
— Да, поддерживала, конечно. Но чаще всего она вспоминала о нас тогда, когда ей нужна была помощь. Я думаю, это одна из тех вещей, что так не нравятся сестре Агнес. Когда твоя мама заболела — после смерти твоего отца, твоя бабушка спросила у настоятельницы, есть ли такое место, куда можно поместить твою маму, чтобы не держать ее дома. После такой трагедии она была не в своем уме.
Кажется, сестра Жозефина рассказала мне слишком много: на белом фоне ее чепца сразу видно, что она покраснела.
— Ах, Руфь, мне так жаль твоего отца.
— Я начинаю его забывать, — говорю я ей. — И маму тоже.
— Вот оно как бывает, правда? В вашей семье будто катится снежный ком несчастий, — с грустью говорит сестра Жозефина.
— Можно и так сказать, — отвечаю я и высмаркиваюсь в один из принесенных ею платков. — По сравнению с проклятием, «снежный ком несчастий» звучит неплохо.
Я думаю о розовом «Снежном коме», который ел мальчик там, в торговых рядах, и о том, как на него смотрел его брат. Какая у них история? Я знаю, что мне скорее стоит беспокоиться о своей семье, но наша история обречена быть потрепанной, вымученной и плохо написанной. Были бы у меня силы, я попыталась бы ее переписать. Возможно, с этим справится Лилия.
Но хоть я и иду по стопам мамы и бабушки, какая-то часть меня верит, что я заслуживаю лучшего. Я отдала бы все на свете за человека, который смотрел бы на меня так же, как Оскар на своего брата, перепачканного розовой глазурью «Снежного кома». Здесь, на берегу реки, я почти готова рассказать сестре Жозефине, почему я расплакалась в магазине, но это кажется мне глупостью. Какими словами можно описать ту пустоту, которую я ощущаю внутри себя?
— Откроешь посылку? Тебе же еще никто ничего не присылал, — говорит сестра Жозефина.
В буквах с закорючками я узнаю витиеватый почерк Сельмы. Сельма, ангел во плоти, пишет мне, хотя я даже не попрощалась с ней. Я медленно разворачиваю сверток, и из него выпадает не слишком аккуратно связанная шапка. Конечно же, она огромная и оранжевая.
Дорогая Руфь, пару дней назад мне позвонила твоя бабушка и дала твой адрес; она подумала, ты будешь рада получить весточку из дома. Разве это не мило? У меня еще не всегда получаются вещи нужного размера, но я все-таки связала эту шапку для твоего ребенка. Надеюсь, посылка дойдет до тебя вовремя, и он или она сможет взять эту шапку с собой в новую семью. (Думаю, оранжевый цвет подходит и для мальчика, и для девочки, правда?) Я знаю, что шапка будет ребенку по размеру, только когда он подрастет, но, думаю, приятно иметь что-то, что связывает тебя с твоей первой семьей. Необязательно быть одной крови, чтобы стать семьей. (Я прямо вижу, как ты закатываешь глаза, да-да!)
Думаю, ты поступаешь очень смело. Я знаю, что ты со мной не согласна и думаешь, что сложно видеть в людях всегда только хорошее, но я своего мнения не изменю и буду стараться тебя переубедить. На самом деле видеть в людях хорошее легко. Я все еще самого лучшего мнения о тебе, и, уверена, твой ребенок тоже будет думать о тебе только хорошее, когда станет достаточно взрослым, чтобы понять. Надеюсь, тебе будет не очень больно и ты скоро вернешься домой.
Глава десятая. Чертова голубая записка. Дора
Последние две недели жизнь в рыболовецком лагере бьет ключом. На лодках с широким днищем то и дело приплывают родственники, привозя с собой стариков и старух, которые уже почти век чистят рыбу своими руками с широкими загрубевшими ладонями. В лагере теперь полным-полно шумных двоюродных братьев, которые валяются в грязи, и тетушек, у которых во рту так мало зубов, что они почти не могут разжевать сушеную рыбу, поэтому им приходится целыми днями ее рассасывать. Каким-то чудом всем всего хватает, даже спальных мест.
Мама Дамплинг каждый день в шутку говорит, что «мы пашем от зари до зари», и все смеются из уважения к ней.
Но здесь никто не ждет, что дети будут все время работать, и взрослые никогда нас не ругают и ни к чему не принуждают, так что никто не говорит ни слова, когда мы решаем отправиться в деревню вместо того, чтобы остаться помогать. В рыболовецком лагере сейчас столько народу, что всегда найдется кто-то, кто сможет поддерживать костер или помочь маме Дамплинг, — никто и не заметит нашего отсутствия. Отцу Дамплинг снова нужны какие-то детали для лодочного мотора, и мы с Дамплинг и Банни выходим из лагеря вместе с ним.
— Тетушка сказала, что вы можете взять трайки[24] и покататься, пока не закончится бензин, — говорит нам папа Дамплинг. Возможно, он просто хочет от нас отделаться, но мы совсем не против.
Увидев мотоциклы, мы забываем обо всем, что происходит в лагере. Мы с развевающимися волосами гоняем по главной деревенской улице, поднимая столбы пыли и заботясь только о том, чтобы моторы рычали громче и чтобы скорость была выше.
Пытаясь угнаться за Дамплинг, я вижу только ее красную ленточку, которая, как флаг, полощется на ветру. Если я подъезжаю к Дамплинг слишком близко, из-под задних колес ее мотоцикла в меня летят комочки грязи и мелкие камушки; мне приходится сбавлять скорость, и град гравия обрушивается на Банни, которая издает пронзительный вопль, будто в нее выстрелили из пистолета. Мы разъезжаем туда-сюда по главной улице, пока на наших заляпанных грязью лицах не остаются видны только белки глаз.
— Чертовы деревенские дети, — кричит священник, когда мы проносимся мимо, окатив грязью и его.
— Я хочу вернуться к лодке, — говорит Банни, обращаясь к Дамплинг, когда мы наконец подъезжаем достаточно близко, чтобы слышать друг друга.
Дамплинг сворачивает с главной улицы и ведет нас к окраине деревни в сторону болота. Здесь нет домов, за которыми можно было бы спрятаться, и ветер дует с еще большей силой. Склоненные к земле травинки точь-в-точь похожи на дожидающихся нас в рыболовецком лагере сгорбленных тетушек в камлейках[25].
Дамплинг спрыгивает со своего мотоцикла и медленно идет в сторону трех стоящих на отшибе дощатых домов: один с голубыми наличниками; второй с крупной мускулистой собакой во дворе и третий с занавеской на разбитом окне, которая, кажется, каждые две секунды шевелится сама по себе. Дамплинг пробирается по краю болота в сторону берега реки. Я иду за ней, надеясь, что она осторожна и мы не наткнемся на собак. Деревенские псы всегда крайне неожиданно возникают из-за уличных сортиров и поленниц. В ту ночь, когда мы сюда приехали, здесь были похороны. Трехлетний Уиллард Хантер бродил по двору, а цепной пес выгрыз ему лицо, прежде чем взрослые успели заметить, что мальчик вообще выскользнул на улицу. Собаки, которые могут покусать, и вода, в которой можно утонуть, — вот две самые большие опасности для Дамплинг и Банни. Я затягиваю потуже лямки на спасательном жилете. Банни тоже в жилете, а вот Дамплинг оставила свой в лодке.
— Что ты ищешь? — спрашивает Банни, подбежав к сестре и схватив ее за руку.
Дамплинг будто не слышит вопроса и направляется к дому с голубыми наличниками. Во дворе виднеется статуя женщины, которая держит на руках ребенка, завернутого в старую простыню, а может и в скатерть. Статуя заляпана птичьим пометом. Такое чувство, что Дамплинг пытается решить, стоит ли подниматься на крыльцо, но тут во дворе появляется священник, которого мы обрызгали грязью.
— Неужели вы пришли извиниться? — спрашивает он.
Мы опускаем взгляд на наши замызганные ботинки и джинсы. Но он, к нашему удивлению, смеется:
— Ничего страшного. Мне приходилось терпеть такое от множества других детей.
Я искоса смотрю на Дамплинг, но она не отводит взгляда от своих ботинок.
— Зайдете выпить чаю? — предлагает священник. — Или, может быть, содовой?
Дамплинг пожимает плечами, и священник неожиданно для меня понимает, что это значит да. И зачем Дамплинг искала этот дом? О чем ей разговаривать со священником? Банни продолжает пялиться на женщину с младенцем, и я хватаю ее за руку и тащу вверх по ступенькам к входной двери, которую для нас придерживает священник.
— Я отец Коннери, — говорит он, снимая ботинки и погружая ноги в домашние тапочки. Он просит нас оставить обувь в холодной прихожей и идти за ним на кухню. Мы толпимся в дверном проеме; Дамплинг пытается скрыть дырку на носке.
— Вы будете чай или содовую? — спрашивает священник, доставая из белого буфета всякую всячину: тарелку, печенье, галеты и сыр. Дамплинг многозначительно смотрит на Банни, будто пытаясь сказать ей веди себя как следует, отчего у Банни на лице тут же появляется угрюмая мина.
Отец Коннери смотрит на нас улыбаясь.
— Вы меня боитесь? — Дамплинг подталкивает Банни к столу, на котором священник расставил угощение, и я делаю несколько шагов вслед за девочками. Мы втроем пытаемся уместиться на одном стуле.