— Она готовит его только для тебя? — спрашивает мама, когда мы садимся в ее ржавенький синий шевроле. Я пожимаю плечами и проверяю, хорошо ли затянут трос. Он держит дверь, чтобы она не распахивалась на поворотах. Что мне еще нравится в семье Дамплинг — ее мама знает, какой у меня любимый десерт, и готовит его специально для меня, не привлекая к этому особого внимания. А еще у них дома на всех дверях крепкие замки.
Я молчу, ведь шум выхлопной трубы все равно заглушил бы мой голос. На карусели кружатся хохочущие Банни и Лилия. Они что-то выкрикивают, и я, хоть и не слышу, думаю, что это очередной рекламный слоган.
Когда мы проезжаем мимо них, я вижу, что они все быстрее раскручивают карусель, которую католические благотворительные организации, помимо всего прочего, подарили бедным детям Берч-Парка. Банни и Лилия положили руки друг другу на плечи, как будто они существуют только вдвоем в целом мире, который сами и создали. И как у них это получается?
На углу Бартлетт и Второй авеню все еще торчит Танцующий Псих.
Мама сигналит ему и улыбается:
— Люблю этого парня.
— Мам, не надо обращать на него внимания. Он же тупой.
— Он смешит людей. Улучшает им настроение.
— Да он просто поддатый, — отвечаю я, не подумав, и получаю от мамы пощечину. Так быстро, что даже опомниться не успеваю.
— Тебе лучше знать, — произносит она, зажигая сигарету и выбрасывая спичку в окно. — Ты теперь считаешь, что лучше нас, раз живешь с богатыми людьми и каждый день ешь акутак?
Я не придаю значения ее словам о том, что ты считаешься богатым, если ешь жир, смешанный с сахаром и ягодами. Но я понимаю, что это ее способ сказать: она видит, что для меня делает мама Дамплинг. Не знай я ее так хорошо, я бы подумала, что ее это беспокоит, но это значило бы, что ей не все равно, а я стараюсь не думать об этом. Особенно после всех тех случаев, когда она просто стояла рядом и ничего не делала.
Я отмечаю про себя еще три пункта, в которых я сегодня облажалась. Я не поняла маму, забыла, что мы никогда не обсуждаем чужие проблемы (как и собственные), и не смогла убедить маму не сигналить и не махать Танцующему Психу.
— Он автохтон? — спрашиваю я у нее, стараясь сделать вид, что я вовсе не обвиняю ничьих родителей в пьянстве и в том, что у них родился проспиртованный странный ребенок, который теперь танцует на улице. Он не слишком похож на автохтона, но это ничего не значит. В Карибу-Флэтс есть несколько огненно-рыжих детишек, у которых атабаскская мама и шотландский папа. И все в их семье умеют веселиться, выпивать и ломать мебель.
— Никто не знает, — отвечает мама, радуясь, что разговор зашел о Танцующем Психе. — Я слышала, что сам себя он называет «разнородный».
— Это странно, — говорю я, растирая щеку.
— Ладно тебе, Дора, он забавный. Он делает лучше любой темный и холодный день.
— Мам, он шизик. — Кажется, мама считает, что «шизик», в отличие от «поддатый», — это комплимент.
— Некоторые из тех, кого я люблю, — шизики. — Она смеется и делает затяжку. Мама любит смеяться над несмешным. В наших краях это нужное качество, но я боюсь, что мне оно не передалось.
В Goodwill мы встречаем двух маминых подруг, шумных сестер Полу и Аннет. Я иду в обувной отдел одна и слышу, как через несколько рядов мама с подружками заливается смехом. Кажется, они в отделе нижнего белья для старушек. В магазине пахнет как в прихожей во время весенней распутицы: затхлостью и по́том, и немного собачьими какашками, которые налипают всем на обувь.
На полках много громоздких белых меховых ботинок, но я не хочу быть похожей на Танцующего Психа, хоть это был бы и самый разумный выбор по привлекательной цене. И тут я замечаю их: валяные норвежские ботинки марки Lobbens, которые носят богатые белые девочки. Они похожи на башмачки эльфов, и я знаю, что они дорогие, но теплые. Даже здесь, в Goodwill, они стоят десять баксов. Я примеряю их и понимаю, что они мне немного велики, но если надеть побольше пар носков, то будут как раз. Я делаю несколько шагов в этих модных ботинках, которые издают звук, похожий на глухой рев лося. Пола и Аннет, увидев меня, чуть не писаются от смеха.
— Эй, звонили эльфы из рекламы печенья, они хотят свои ботинки обратно! — Аннет хохочет и утыкается в плечо Поле, одетой в бело-розовый свитер со снеговиками и в маскарадные оленьи рога. Сейчас всю рождественскую дребедень распродают с семидесятипятипроцентной скидкой.
Я не обращаю на Аннет внимания.
— Мам, можно мне вот эти?
Мама хватается за живот, будто пытается удержать внутри всю злобу, которая вот-вот прорвется.
— Они теплые и чуть мне велики, так что их хватит надолго.
— Иди спроси у Джорджа, осталось ли у меня еще что-то на счету, — отвечает мама, обнимая Полу за шею, чтобы удержать равновесие, и сшибая при этом ее рожки. — Раз они такие теплые, может, ты сама дойдешь до дома? А, и скажи Джорджу, что мне нужна сдача; мы собираемся заглянуть в Sno-Go, пока там счастливые часы.
Так вот почему мама предложила съездить за ботинками. У нее не было налички, чтобы пойти в бар.
Джордж подмигивает мне; его лицо похоже на печеное яблоко, на которое вместо глаз прицепили крошечные черные соцветия сушеной гвоздики. Он настолько старый, что помнит моих бабушку и дедушку.
— Как поживаешь, Дора? Что-то эти ботинки не совсем в твоем стиле.
— Они мне нравятся, Джордж, и очень теплые.
— Я знаю, что в последнее время такие носят на всех гонках на собачьих упряжках в Европе. Но я не думал, что ты таким увлекаешься.
— Да нет, просто они мне понравились. Мне еще нужна сдача.
— А твоя мама знает, что они стоят десять долларов?
Я пожимаю плечами. Она, конечно, надеялась, что Джордж даст ей хотя бы семь долларов. Goodwill — это что-то вроде местного банка. Можно принести сюда старые вещи и получить за это денег на счет, а потом, совершив покупку от пяти долларов, получить остаток со счета наличными.
— Ты только посмотри, — говорит Джордж, нажимая несколько клавиш на кассовом аппарате. — Только сегодня и только сейчас иностранная продукция продается со скидкой. Твой день, Дора. — Он подмигивает, протягивая мне восемь баксов.
Что мне нравится в Джордже, так это то, что он уважает право людей на выбор. Он никого не осуждает и не пытается ни от чего отговаривать. И когда через два дня я возвращаюсь в своих старых кроссовках, потому что уж лучше замерзнуть, чем вынести еще хотя бы минуту насмешек в школе от богатеньких девочек, которые тыкают в меня пальцем и твердят, что я пытаюсь за ними повторять, Джордж не говорит: «Нет, ты не можешь обменять эти модные европейские валяные ботинки на меховые унты, которые тебе и следовало бы купить тогда».
Он говорит только:
— Ты получишь за них пять долларов на свой счет, можешь купить пару-другую носков или что-то миленькое.
Я не напоминаю Джорджу, что мы вообще-то в Goodwill и что найти здесь что-то миленькое невозможно. Вдобавок мама бы точно узнала, если бы у меня появилась наличка, которую я ей не отдала.
Когда я возвращаюсь по Второй авеню, все, что я слышу от Танцующего Психа, — это «Ну и где ты сегодня не облажалась? Четыре, пять, десять, тридцать семь». Он танцует без остановки. Его руки и ноги летят во все стороны, машины сигналят ему, а он улыбается и машет. Он повторяет: «Четыре, пять, десять, тридцать семь», и эти числа застревают у меня в голове, как песня. Как только я думаю, что Танцующий Псих сказал все, что хотел, он кричит:
— Классные ботинки.
Сзади подбегает Дамплинг и берет меня за руку, совершенно не обращая внимания на Танцующего Психа.
— Привет, Дора.
— Привет.
Закручивает косичку, и мне в лицо прилетает красная лента, которую она носит каждый день.
— Куда ты собралась? — спрашивает она, глядя на мои ботинки, но, конечно, не говоря о них ни слова.
Я показываю Дамплинг пятидолларовую бумажку, зажатую в варежке, и она понимает, что я иду в Sno-Go, чтобы отдать деньги маме.
— Банни назвали в честь этих ботинок[11], — говорит Дамплинг.
— А тебя в честь чего назвали? — интересуюсь я.
— В честь какого-то блюда, которое один священник приготовил для мамы, когда она была мной беременна. Дамплинги с курицей. Это единственный раз, когда мама ела курицу. Она говорит, что курятина похожа на мясо куропатки, только не такая нежная.
Мы смеемся над чересчур практичными родителями Дамплинг, и мне от этого становится так тепло внутри, пока я не вспоминаю о своей семье, от которой, как от подгоревшего тоста, тянет чем-то темным и дымным. Интересно, можно ли навсегда забыть, откуда ты?
— Хочешь, зайду с тобой в Sno-Go? — спрашивает Дамплинг.
— Нет, ты не обязана. Я же знаю, что ты терпеть не можешь весь этот дым.
Она близко-близко наклоняется ко мне.
— Пожалуйста, не отправляй меня домой. Я с ума сойду от Лилии и Банни с их телевизором. Они даже не смотрят передачи, а просто ждут, когда начнется реклама, и включают громкость на полную.
Выставить все таком свете, будто я делаю ей одолжение, — это в стиле Дамплинг.
— Ладно, если это так важно для тебя, — отвечаю я. По правде говоря, Sno-Go не самое любимое мое место, ведь именно там отец вышел из себя и стал палить из ружья по двери туалета. Из-за этого он оказался за решеткой. Никто не пострадал; отец просто заявился в бар уже пьяным и решил немного подремонтировать туалет с помощью ружья. И вот теперь он в тюрьме за «преступную неосторожность», а я с переменным успехом могу спать по ночам, пока отец Дамплинг запирает входную дверь на засов.
Еще только четыре часа дня, а в Sno-Go полно народу. Я втайне любуюсь тем, как сигаретный дым клубами вырывается наружу и смешивается с ледяным туманом. Когда мы заходим внутрь, долю секунды, пока не рассеивается пар, непонятно, что это мы. Потом все видят нас. Раздается пронзительный свист, слышен смех. Родители Дамплинг никогда не ходят в бар, а моя мама бывает здесь каждый божий день в компании своих голосистых подружек-сестер.