Фитилев опять взглянул на часы. Прошла минута. Времени для размышлений не было.
Выхватив трубку из рук мичмана, он закричал в микрофон:
— Никитин, сколько до бомбы?.. Да, это я, Фитилев. Что? Четыре минуты?.. Никаких стропов, марш к подъему! Немедленно! Приказываю!.. Что? — Фитилев почувствовал удар корпуса по грунту и инстинктивно сжался. — Не разговаривай!.. Снегирев, — приказал он главстаршине у второго телефона, — Фролова наверх… Всех наверх!
Он сунул телефон мичману Короткову, а сам бросился к большому колоколу и ударил тревогу.
Три раза потух и зажегся свет: это электрик, стоящий у дизель-генератора, услышав сигнал тревоги, продублировал его, вызывая всех наверх.
Из дверей на палубу посыпались встревоженные матросы. Они бежали перепачканные, мокрые, застигнутые тревогой в разгар работы.
Мимо Фитилева пробежал замполит Кудрявцев и стал спускаться вниз по трапу. Командир понял, что он решил проверить, все ли матросы поднялись на верхнюю палубу, и проводил его благодарным взглядом.
«Успеют ли? Скорей же, скорей! — Фитилев посмотрел на часы: — Как быстро движется стрелка!.. Четыре минуты прошло… Еще минута. Все ли, все ли вышли наверх?!»
Гулко прогремел взрыв. Корабль вздрогнул всем корпусом и, покачиваясь, стал медленно погружаться. Оборвалось четкое постукивание дизель-генератора. Через пробоины и щели, образовавшиеся при взрыве, вода неудержимо устремилась внутрь корабля. Она шумела со всех сторон, ревела и била в переборки.
Внизу под водой оставались водолазы Никитин и Фролов.
— Никитин! — раздался неуверенный голос Фитилева. — Никитин!
Оглянувшись, Фитилев увидел сотни глаз, устремленных на него.
— Как люди? Целы все? — отрывисто спросил он.
— Водолаз Фролов идет на подъем, беспокоится, как Никитин, — доложил мичман Снегирев.
— Затоплены все отсеки. Мотопомпы, оборудование остались под водой…
— Разрушен взрывом дизель-генератор…
— Сорван с места кормовой пластырь, носовой поврежден…
К Фитилеву протиснулся замполит Кудрявцев, без фуражки, с окровавленным лицом, с волосами, перепачканными грязью.
— Николай Иванович, люди наверху, все. Мотористов Евсюкова и Носенко едва удалось спасти. Только корабль…
— Все исправим, — махнул рукой Фитилев, — вот люди…
Вздохнув, он снова сказал в микрофон:
— Никитин, Никитин!.. Это я, Фитилев. Слышишь меня?
Телефон молчал.
«Да жив он! — уверял себя Фитилев, всматриваясь в манометр водолазной помпы. — Клапан-то ведь работает!»
Свирепо захрипев потухшей трубкой, он снова сказал в микрофон:
— Никитин!.. Это я, Фитилев…
Корабль, опустившись на дно моря, снова превратился в стальной остров. Волны, ударяя в борт, заплескивались на палубу. А ветер все крепчал. Начинался шторм.
С корабля взлетели вверх одна за другой три красных ракеты. Сигнал говорил: «Пришлите буксир, нужна помощь».
Взрыв оглушил Никитина, отбросил куда-то в сторону. Он потерял сознание… Но с первым проблеском мысли он автоматически нажал головной клапан и выпустил лишний воздух. Затем попытался встать. В голове шумело, глаза застилал туман.
Ему удалось подняться на колени. Шлем упирался во что-то твердое, неподвижное. Лампочка не горела, густой мрак окутывал водолаза.
«Корабль… Взрыв… — припомнил Никитин. — Затонул корабль… На грунте стоит. Но где я?»
Он рванулся вперед, ощупывая стальные листы руками: всего два метра — и руки водолаза встретили песок. Кружа, он пополз дальше, тыкаясь то в песок, то в железо. Наконец нащупал свои шланги, застрявшие в плотном грунте.
И вдруг он все понял. Взрывами его отбросило в небольшое углубление песчаного дна, а сверху лег корабль… Как просто… Если бы не эта ямка… И он представил себе стальную махину в несколько десятков тысяч тонн, неотвратимо опускавшуюся на человека.
Никитина охватил страх. Затуманилось сознание, и он провалился в черную безмолвную пустоту…
Тихо и темно. Совсем тихо и совсем темно.
«Хоть какой-нибудь звук! Чертова тишина», — подумал Никитин, когда снова вернулось сознание. Страшно остаться одному в беде… Ведь и раньше бывали трудные минуты, но таким одиноким и беспомощным он никогда себя не чувствовал.
«Слово бы услышать… Одно слово! — повторил он, напрягая слух. — Нет, ни звука».
Сигнальные концы накрепко зажаты судном. Но ведь воздух поступает непрерывно… Значит, о нем помнят?
Никитин попытался встать, однако шлем сразу уперся в днище корабля. Лежа на спине, он рукой легко доставал стальные листы. Заскрипел песок, придавливаемый тяжелым корпусом. Корабль медленно оседал вниз.
— Мама! — непроизвольно вырвалось у моряка.
— Я Никитин, — без всякой надежды сказал он в микрофон. Ему просто хотелось услышать свой голос. — Я Никитин. Слышите меня?
Не слышат.
Тишина, показалось, сделалась еще зловещей…
— Разгильдяй! Что? На партийном собрании шею намылим, — ворвался вдруг шумный голос Фитилева. — Смотри, провода оборваны, не видишь? Черт знает что такое!
— Я слышу, Николай Иванович, — выдохнул Никитин. Закончить фразу у него недостало сил.
— Никитин! — радостно раздалось сверху. — Как себя чувствуешь? Что? Успокойся, голубчик, все будет хорошо. Рассказывай, Петя!
Словно тяжелый груз свалился с Петиных плеч. От Фитилева он узнал, что на грунте Фролов и еще два водолаза ищут его.
Но что это? Опять заскрежетал песок, опять леденящие душу толчки. Но самым страшным было другое: к водолазному шлему прикоснулась сталь оседавшего исполина.
…Фитилев, зажав до боли в руке потухшую трубку, прислушивался к бессвязным словам Никитина. Когда водолаз умолкал, на душе у командира делалось скверно.
«Он должен прийти в сознание. Во что бы то ни стало прийти в сознание, иначе — смерть…»
— Петя! — радостно сказал он. — Сейчас получили известие. От жены… Ты слышишь, Петя?.. Родился сын, слышишь? Родился сын! Почти пять килограммов! Богатырь!
— Сын? — чуть слышно откликнулся телефон. — Сын, Андрей!
— Да, да, Андрей! — с готовностью подхватил Фитилев. — Ты того, держись, Петя! Воздух, воздух не забывай травить…
…Опять скрежет песка! Нет, это снег скрипит под ногами. Никитину чудится родной лес, вековые ели, засыпанные снегом… Звонко поют пилы, стучат топоры. Среди лесорубов он, Петя Никитин.
Вздымая снежные вихри, одно за другим падают деревья. Вот дрогнула вершина столетней ели, дерево валится на него, надо бежать. Но бежать Петя не может: не вытащить ног из глубокого снега. Он хочет крикнуть, позвать на помощь — нет голоса… непомерная тяжесть легла на грудь… Душно.
Бред и явь смешались. Мучительное томление охватило Петю. Нудно и тошно звенит в ушах, стучит сердце. Нет, не только сердце, все существо Никитина пульсирует в неистовом ритме.
— Да, Андрей же, сын…
Кто это сказал? Он сам или кто-то другой? Отчетливо возник образ сына, каким он себе представлял его.
— Андрей! — кричит Никитин и приходит в себя.
Сколько прошло времени, он не знал. Час или мгновение?
Пришло сознание, пришли и звуки. Скрежещет песок… опять наседает корабль. Но и другие звуки проникают сквозь медный шлем: он слышит шум винта… Кто-то скребется назойливо и громко. И вдруг — удар…
Перед глазами идут круги: красные, оранжевые, желтые… Дыхание перехватило.
Тихо открылась дверь в каюту. Вошел водолаз Фролов. В руках у него телеграмма.
Петя Никитин спит, дышит спокойно.
— Д-дочь родилась. С-сегодня утром, — бормочет Фролов. — Врачи п-поздравляют. — Он нерешительно вертит в руках бумажку. — Разбудить Петра надо.
Зосима шагнул к постели, но вдруг широко открыл глаза: голова у Никитина совсем-совсем белая.
— Дочь!.. А я и хотел дочь. — Никитин приподнялся на локте и, не мигая, смотрит на друга. — Понимаешь, нарочно это я… Страховался, когда про сына говорил, и думал… — медленно сказал он и снова свалился на подушки.
Фролов засопел носом и стал медленно пятиться к двери.
Александр ШевцовТУМАН
Плавучая база возвращалась в порт из далекой Северной Атлантики. Десятки тысяч бочек с сельдью заполнили трюмы огромного теплохода и даже стояли ровными рядами на всей широкой палубе. Плавбаза огрузла, осела и плавно врезалась во встречную океанскую волну. Шла мертвая зыбь — отголосок недавнего шторма.
Моряки, собравшиеся на палубе, думали уже береговые думы.
Осенняя ночь так плотно обступила теплоход, что, казалось, форштевень резал не только волну, но и эту густую темноту. Полчаса назад судно вошло в полосу стойкого тумана и сбавило ход. Над океаном тоскливо и нудно завыла сирена.
Старые друзья — боцман и шеф-повар — стояли у фальшборта и молча курили. Повар докурил папиросу и бросил окурок за борт. Боцман коротко взглянул на друга:
— Ну, ты-то… тебе-то уж… Ты же старый матрас.
Он всегда говорил «матрос» вместо «матрос». Это была одна из немногих боцманских шуток. Шутил он редко.
— Черт его знает… Машинально.
Боцман долго плавал на море и прочно знал, что море не шутит. Ему столько раз в молодости приходилось попадать в переплеты и каждый раз из-за нарушения каких-то морских правил или традиций, что он стал яростным хранителем уставных требований и неписанных морских законов. А один из них запрещает бросать горящий окурок за борт.
Повар перегнулся за борт, проследил, что окурок упал в воду, а не заброшен струей воздуха обратно на палубу или в какой-нибудь раскрытый иллюминатор, и отшатнулся:
— Смотри, Константинович!
Но боцман тоже увидел сквозь туман неясные очертания небольшого деревянного суденышка. На мгновение оно приблизилось вплотную, мягко стукнулось кормой о борт плавбазы и растворилось в тумане.
— Посудина, — удивленно произнес боцман.
— Видать, норвежская, — подхватил повар.
— И огней нету.
— Верно, ни одного огня.
— То-то и оно. В море, имей в виду, без огней плавают или недобрые люди, или пострадавшие… Надо на мостик доложить.