Когда капитан ушел, Маясов начал снова читать букреевское дело. В седьмом часу вечера он закрыл папку, отодвинул ее от себя. Некоторое время сидел неподвижно, уставив невидящий взгляд куда-то в стену. Потом вдруг сказал негромко:
— Теперь при помощи Шестакова и попробуем все повернуть! — И решительно протянул руку к телефону.
2
Остро необходимого разговора с начальником уголовного розыска у Маясова в тот вечер не получилось: дежурный сказал, что подполковник уехал из отдела «ровно в семнадцать ноль-ноль».
«Ишь ты, какой пунктуальный стал, — досадливо усмехнулся Маясов. — Что-то на него не похоже…»
Наутро, прямо из дому, Владимир Петрович поехал в милицию. Шестаков был у себя. Он сидел за столом, через лупу разглядывал лежавший перед ним фотоснимок. Вид у подполковника был нездоровый: лицо желтоватое, под глазами мешки.
— Загрипповал, что ли? — спросил Маясов.
Шестаков не ответил, только кивнул, приглашая сесть.
— Нового ничего нет? — привычно поинтересовался Маясов.
Шестаков мрачно усмехнулся:
— Ты что, думаешь, если к нам будешь через день ходить, то расследование ускорится?
— А кто же вас подталкивать должен, как не я, — шутливо сказал Маясов.
Но Шестаков не принял шутки.
— Я тебе, Владимир Петрович, уже говорил: пока Женьку Косача не разыщем, едва ли распутаем этот клубок.
— Ладно, — сказал Маясов, — я сейчас не за тем приехал.
И он коротко рассказал, что удалось узнать за последнее время о любовнице Савелова — Булавиной.
— В общем ведет она себя как-то неестественно и в высшей степени нервозно, — заключил Маясов.
— Для нас это не новость, — сказал Шестаков. — В ее положении спокойной быть нельзя.
— Отчасти правильно. Но если это горе и искренне то за ним стоит что-то еще, какой-то непонятный страх… И другое припомни: ее показания здесь, в милиции, — из допроса в допрос одно и то же, со скрупулезной точностью, будто зазубрила.
— И что же ты предлагаешь?
— Мы к этой артистке не первый день присматриваемся. А теперь я пришел к выводу, что прежний план действий надо поломать и все повернуть по-другому.
— Давай точнее.
— Предлагаю вызвать Булавину к нам, в КГБ, допросить ее вполне официально и при этом посмотреть, как она станет реагировать. Это будет началом…
— Обожди! — Шестаков протестующе подняв широкую ладонь. — У нас с полковником Деминым договоренность: мы ведем следствие и вас информируем. Что касается твоей затеи, я не вижу в ней необходимости: в милиции ли допрашивать Булавину или в КГБ, какая разница?
— Есть разница, и большая! — горячо сказал Маясов. — К допросам в милиции Булавина, если хочешь, привыкла. Вызов же в КГБ заставит ее взглянуть на происходящее с иных позиций: почему это вдруг органы госбезопасности заинтересовались этим, так сказать, сугубо уголовным делом? Короче говоря, новая обстановка должна вызвать у нее новую реакцию.
Шестаков задумчиво погладил бритую голову, сказал:
— Нет, Владимир Петрович, на это я не могу пойти.
Посмотрев на его плотно сжатые губы, Маясов понял, что дальнейший разговор с подполковником бесполезен: он сейчас находился в таком состоянии, что его раздражало всякое неосторожно сказанное слово. И виной, видимо, была болезнь.
Перед тем как уехать к себе в отдел, Маясов от Шестакова прошел в комнату следователя, попросил у него протоколы допроса Булавиной и, пристроившись у круглого столика, покрытого зеленым сукном, начал их перелистывать. Сделав три коротенькие пометки в записной книжке, Маясов вернул протоколы следователю.
— Спасибо… Кстати, что с Шестаковым? Какой-то он сегодня странный.
Следователь снял очки, близоруко прижмурил глаза.
— У него, Владимир Петрович, горе. Вчера единственную дочь похоронил… Порок сердца… В двадцать-то лет!
Маясов ничего не сказал. Молча пожал руку следователю и вышел из комнаты. Спустившись с лестницы, он пошел опять к Шестакову. Быть может, стоило попросить извинения за то, что так не вовремя и бесцеремонно полез к нему со своими делами.
Маясов открыл дверь. И тотчас плотно притворил ее: в кабинете начальника уголовного розыска на стульях, расставленных вдоль стены, сидело человек шесть сотрудников. Сам подполковник что-то негромко говорил, постукивая о стол рукояткой лупы. По всей видимости, шло оперативное совещание.
Маясов с минуту постоял в нерешительности, потом пошел к выходу. Всю дорогу до отдела, сидя в машине, он мрачно молчал. Было скверно от сознания собственного бессилия помочь человеку, оказавшемуся в беде.
У себя в кабинете Маясов долго сидел, раздумывая над сложившейся обстановкой. В конце концов начальник областного управления КГБ рано или поздно должен узнать о его самовольно начатых действиях.
Владимир Петрович снял трубку с белого телефона, набрал номер. Поздоровавшись с генералом, стал с помощью переговорного кода докладывать о том новом, что выявилось по делу Савелова в последние дни. Закончил он просьбой о разрешении на допрос Булавиной.
Винокуров помолчал, потом сказал:
— Не возражаю. Но все же посоветуйтесь на месте с Деминым. Он сегодня вылетел к вам.
3
Если отбросить все чисто психологическое и потому в какой-то степени субъективное, то фактически полученное капитаном Дубравиным из беседы с Булавиной сводилось к тому, что она действительно видела у Савелова серебряный портсигар с орлом на крышке.
С этого фактического, точно установленного и начали допрос Демин и Маясов.
Ирина Булавина в белой нарядной кофточке сидела у столика, приставленного к большому письменному столу, за которым устроились Демин и Маясов, — оба в офицерской форме, с орденскими колодками на кителях. Отвечая на вопросы, Булавина то и дело прикладывала кружевной платочек к своему пряменькому носу, пила воду из стоявшего перед ней стакана. Однако, несмотря на свое явное беспокойство и неуверенность, она долго ничего не хотела прибавить к прежним показаниям, данным ею в милиции. А между тем и Демину и Маясову было ясно, что эта молодая красивая женщина с карими блестящими глазами что-то недоговаривает.
Прошло, наверное, более часу, прежде чем в допросе наметился перелом. Уличив Булавину в противоречивости ответов, Демин заставил ее взглянуть на обстоятельства дела как бы другими глазами. И она, видимо, поняла, что держаться той линии, которой она держалась до этого, попросту неразумно.
Допив воду в стакане, Булавина потупила взгляд и вдруг сказала, что серебряный портсигар Савелов получил в подарок от нее.
Маясов и Демин удовлетворенно переглянулись: их предположения подтверждались, обретали убедительную силу фактов.
— А как это получилось? — спросил полковник. — Чем было вызвано?
— Ничем особенным. Просто Игорь однажды увидел его у меня, и портсигар ему понравился…
Это можно было принять. Черкнув несколько слов на бумажке полковнику, Маясов спросил:
— А как этот портсигар, Ирина Александровна, попал к вам?
Булавина смутилась, хрустнула пальцами, на лице ее выступили розовые пятна. Было заметно, что она не знает, как ответить на этот простой вопрос. Заминка вышла длительной и неловкой. Видимо, Булавина и сама поняла это. И, как бы стараясь поскорее заполнить гнетущую паузу, невнятно проговорила, что это портсигар ее мужа.
— В таком случае странно, что эту вещь вы подарили своему знакомому. Вы не находите? — спросил Маясов.
Булавина подавленно молчала.
— Хорошо, — сказал Демин, — это портсигар вашего мужа. Тогда вы, наверное, знаете, что означает вензель: «АБ»… вот здесь, на крышке. — Полковник протянул Булавиной раскрытый портсигар.
Она взяла его. Ее маленькая рука заметно дрожала.
— Я никогда этим не интересовалась…
На все последующие вопросы она отвечала еще более неопределенно и туманно: «этого я не знаю», «затрудняюсь что-либо сказать». Или просто пожимала плечами.
Рисуя затейливые узоры на лежавшем перед ним листке, Демин с досадой подумал, что допрос снова зашел в тупик. Было ясно: артистка не желает говорить правду. Разговор с ней, по сути, продолжал крутиться вокруг ее нелепого ответа, что подаренный любовнику портсигар принадлежал ее мужу. Наконец, Демину надоело, и он решил прекратить эту бесперспективную карусель.
— Ладно, — сказал он, — видимо, о портсигаре нам следует расспросить его хозяина.
Булавина подняла настороженный взгляд.
— Ваш муж дома? — спросил полковник, делая вид, что не замечает ее беспокойства.
— Он сейчас в театре.
— Очень хорошо. Допрос пока прерывается. До свидания.
— До свидания… — растерянно проговорила Булавина. По ее обескураженному лицу было видно, что такое окончание разговора для нее непонятно и неожиданно.
Когда дверь закрылась за артисткой, Маясов задумчиво спросил:
— А не рано вы ее отпустили?
— В самый раз, — уверенно сказал Демин.
— Сама дозреет?
— Вполне возможно. — Полковник вставил сигарету в янтарный мундштучок. — Теперь у нее в голове сильнейшая сумятица. Но она ни за что на свете не допустит, чтобы про эту историю узнал ее муж…
4
«Цок, цок, цок, — четкие, гулкие звуки болью отдавались в затылке. — Цок, цок, цок».
И вдруг они сразу оборвались. А боль в голове осталась. И Ирина поняла, что так оглушительно цокали ее собственные высокие каблуки. Свернула с тротуара на бульвар и зашагала по дорожке, посыпанной желтым песком.
Она опустилась на первую же скамейку. Вздохнула, запрокинула голову, чтобы унять боль. Думать ни о чем не хотелось. Только неподвижно сидеть — отдышаться, успокоиться, собраться с мыслями…
Ей было нестерпимо обидно. Почему она должна страдать, таиться, фальшивить? Давно уже она не знает ни минуты покоя. День и ночь настороже. Стала рассеянной и уже не одно замечание от режиссера получила из-за этого. Сколько ей пришлось пережить, переплакать втихомолку. Но кому она может открыться? Открыться в том, что перестала спокойно спать… Ведь ее отец не просто попал в плен, не по воле случая, а с умыслом изменил Родине. Всю войну служил гитлеровцам, а теперь, видимо, перепродался новым хозяевам. А если об этом станет известно там, где она только что побывала? Ведь она скрыла на допросе все, что узнала от Рубцова об отце.