Сейчас мы перетащим мольберт немного в сторону, и вы поймете, о чем я говорю, что пытаюсь нарисовать.
Вот, смотрите сбоку теперь. Он идет, конь-психотерапевт, уже не в виде кружочка с треугольником, каким мы увидели его спереди. Сбоку вид изящней и привычней. Он идет такой же походкой, какой он направляется к ведру с водой: голова полуопущена, уши чуть в стороны. Такой походкой возвращаются домой с утренней пробежки или идут загорать на пляж. И не подумаешь, что конь задумал психологическую интервенцию, после которой у клиента глаза широко распахнутся в чудесном осознании и из этих глаз вдруг неожиданно польются слезы. А Любка потом прибежит ко мне и будет говорить: «Я знала, что так должно быть, но все равно не верила! Это какое-то чудо, Илюха!»
Вот он идет, и, когда он проходит мимо нас, мы ощущаем громадность его тела. Полтонны, господи! Мы видим его твердые копыта, вдавливающие песок. Мы слышим бурление травяной массы в чреве, ферментируемой килограммами бактерий. А его чудовищный черный член – поглядите на него, когда он похлопывает, напрягшийся, по животу. Он смущает нас своими размерами.
Мы видим кричащую плотскость в сочленениях его суставов на ногах, звериную толщину и вес его костей, надувающиеся и расслабляющиеся мышцы. В этих длинных трубчатых костях ног таится сладкий жирный мозг, тысячелетиями мы лакомились им, чуть запекая кости на костре и затем раскалывая их камнями. Наши лица тогда лоснились от жира, были радостными и чумазыми, как у детей.
Мы возбуждаемся от такого количества грубого мяса, даже если не можем себе в этом признаться. Мы хищники, нам приятно смотреть на большое мясо, нам красиво смотреть на него. Оно темное, оно тяжелое и сытное, это не диетические грудки бройлеров. Оно обещает выживание нам и нашему потомству. Кормите собак кониной, и они сделаются звероватыми. Мы тоже станем звероватыми и бодрыми, питаясь им, мы будем смеяться, совокупляться и плодиться. Наши ноздри уже готовы затрепетать от запаха крови. Это жизненная, еще не потребленная энергия, просто куча энергии.
Вся эта неторопливая живая механика движется в смазке под шкурой, выгнутые суставами назад задние ноги нечеловечески переступают так, что мы чувствуем свою смертную уязвимость. Нас затопчут железными копытами, нас рванут стальными зубами, и, выронив из рук копье или каменный топор, мы вдруг увидим перед собой уже лошадиный зад и вскидывающиеся ноги, а потом наша грудь будет смята словно пустой пакетик из-под чипсов. Мы слабы и медленны против этого воплощения стремительности и силы, и мы хватаемся за свой интеллект, как алкоголик за бутылку, как женщина за трусы, как подросток за смартфон. Мы противопоставляем наш главный адаптационный механизм всему этому природному ужасу.
Хвост хлещет по шкуре. Нам едва хватит сил, чтобы поднять эту шкуру, если мы ее вдруг снимем. И мы не можем всем нашим сознанием и телом, никак не можем допустить, что в этой живой машине, в этой горе мяса есть чувства, есть надежды и любови.
Ладно, женщины еще могут признать это, им легче, после охоты они увидят эту тушу уже разделанной, убоина – ноги и пласты ребер будут принесены в стойбище и развешаны на обломанных сучьях деревьев у входа в жилище чуть пообветриться. А нам, самцам, никак нельзя допускать наличие эмоций в животном, нам его придется убивать, какими бы грустными ни были лошадиные глаза, как бы печально ни подрагивала нижняя губа, как бы ни был изящен поворот головы и прекрасен бег этого большого мяса.
Нет, все плотское должно быть отделено от умного и духовного. И если бы мне пришлось жить убийством лошадей, я бы мучился, пока не придумал бы себе бога по своему образу и подобию или, на худой конец, Декарта. Я изобрел бы себе свою бессмертную душу, торжество разума, любовь, смысл жизни и прочие привилегии.
И я был бы оскорблен до глубины души, если бы на моих глазах бессловесный скот стал бы соваться со своим свиным рылом в калашный ряд психотерапии. Честно говорю, я запретил бы психотерапию, допусти она лошадь к решению наших человеческих проблем.
К счастью, я избавлен от необходимости жить убийством лошадей. Однако я чувствую скрытый вызов, я чувствую себя неуютно, глядя на то, как конь Феня идет заниматься психотерапией. В этой картине я вижу вызов, опасность, угрозу чему-то важному, привычному и понятному.
Я гляжу на эту картину со стороны, и она меня то восхищает, то раздражает.
На этом полотне животное ведет меня к чему-то новому, интересному, чего не избежать. Оно ведет к новому понимаю человека. И ветер перемен играет хвостом и гривой гнедого коня.
Я пока не нахожу себя на этой картине. Там пока для меня слишком неуютно, чуждо. Может, потом как-нибудь. Посмотрим. Я пока что обложился красками и словами и прячусь за мольбертом.
Конь идет к стоящим посреди левады женщинам – слабым, увлеченным, открытым для контакта, словно прекрасные растения, не боящиеся железных копыт и нарочитой животности. Не боящиеся нового.
Конь подходит к ним и утыкается лбом клиентке в живот. Она еще продолжает что-то говорить, потом замолкает, обхватывает руками его голову и крепко прижимает к себе. А потом начинает навзрыд плакать.
Конь стоит неподвижно. Одна бабка у него сильно просевшая, на эту ногу он старается поменьше опираться. Остальные ноги тоже посечены беловатыми шрамами от прыжков через препятствия. Меньше года назад он еще вскидывал голову от любого движения рукой, предупреждая возможный удар. Он стар, на морде пробилась седина, и в межсезонье его суставы ноют. Но в нем есть то, что называется исчезающим сейчас словом «достоинство».
Сейчас он стоит неподвижно, даже хвост перестал охаживать бока. Женщина обнимает его морду, потом вытирает одной рукой слезы, закидывает голову вверх и улыбается. Потом смотрит на коня Феню.
– Спасибо, милый, – говорит она. – Как ты понял меня! Блин, как мне этого не хватало!
РыцарьРассказ
Как могло случиться, что, столько странствуя вместе со мной, ты еще не удостоверился, что все вещи странствующих рыцарей представляются ненастоящими, нелепыми, ни с чем не сообразными и что все они как бы выворочены наизнанку?
Я приехал в заповедник осенью, в сентябре. Солнце целыми днями напролет, разноцветные склоны гор, гольцы в новых снежных шапках на горизонте – всё это было очень праздничным и обещающим.
Главный лесничий, привыкший к наплыву молодых романтиков, не глядя, оформил меня на работу и поселил в заежке – маленьком домике у галечного пляжа, где жили уже три парня. Двое из нас ожидали вертолета на отдаленный кордон, один только что вернулся оттуда, четвертый весело обитал тут все лето.
Дверь заежки в теплые дни была распахнута настежь, мы валялись с книжками или разбредались по поселку и окрестностям, а брошенные под койки рюкзаки надежно хранили наше простое имущество, самым ценным из которого мог быть старенький фотоаппарат «Смена», болотные сапоги, книга о приемах кунг-фу или томик стихов. Мы приехали из разных городов, но были похожи, и вряд ли кто-то из нас перевалил тогда за двадцатидвухлетний рубеж.
Питались сообща.
– Сегодня твоя очередь идти за молоком, – сказали мне. – Иди к Игорю Савинскому, он бесплатно дает.
Следуя указаниям, я прошел мимо деревянной трехэтажной конторы, перебрался по маленькому мостику через Чеченек, вышел к отдельно стоящему большому дому над озером, постучался в дверь, о мои ноги на крыльце в это время заколотился хвост ласковой лаечки.
С молоком меня просто так не отпустили. Душистый борщ, хлеб только из печки, чай с вареньем. Валя Савинская уложила ребенка и пела бардовские песни под гитару. С показным спокойствием и ревностью я слушал рассказы Игоря о том, ради чего ехал сюда: о суровых походах на лыжах, о летних странствиях верхом по просторам заповедника, о медведях, браконьерах и зажаренной на костре свежей дичине. Ветер в грудь, снег в лицо и дикие просторы. Все это должно было меня ожидать в ближайшем будущем.
Я даже сам взял в руки гитару и спел несколько песен. Обычно стеснялся, но не сегодня.
– Замечательно! – похвалили меня Савинские. – Только в этих песнях, вообще-то, совершенно другие мелодии.
Я стал смущенно спорить, уверял, что тщательно сверял значки над словами в песеннике со схемой аккордов в самоучителе, так что ошибки в мелодиях быть не может.
– Ой, не могу, ты – прелесть! – смеялась Валя, учитель музыки в местной школе. – Ты думаешь, что аккорды и мелодия – одно и то же?
Савинские весело и родственно порадовались моей музыкальной наивности, заставили съесть еще тарелку борща и взяли твердое обещание снова прийти назавтра.
Так я познакомился с Игорёшей, моим старшим товарищем. С годами десятилетняя разница в возрасте, конечно, стала не столь заметна и важна, это обычное дело. Но так уж распределились наши роли: он старший товарищ, я – младший.
С тех пор за молоком для обитателей заежки ходил только я. Грелся в тепле молодой семейной жизни Савинских, радовался их веселому дому среди сосен на взгорке над озером, слушал, как с улыбкой Валя осаживала мужа, когда он слишком распалялся в похвальбе от нерастраченных сил и азарта.
Нелегко было осадить Игорёшу, если он, налегая на согласные звуки, ломал крутые перевалы, рвал с плеча ружье перед вставшим медведем, дотягивал на пределе сил самые трудные последние километры, отогревал потерявшие чувствительность от мороза пальцы, чтобы единственной оставшейся спичкой разжечь костер. Мы выходили от Валиного насмешливого взгляда покурить и тут, на крыльце, уже свободно месили лыжами снег, тратили последние патроны и боролись за жизнь в трудной работе. Вернее, он боролся, а я бежал вприпрыжку за его рассказами и покрывался мурашками от предвкушения.
Этой же осенью, он гостил на кордоне, куда меня приняли лесником. Их патрульная группа прилетела и готовилась к большому походу по границам заповедника. Веселовский со Спицыным остановились у начальника нашего лесничества, а Игорь – у меня в квартире.