Она пораженно посмотрела на подругу:
— Прости, что ты сказала?
Хелен не отрывала взгляда от своей руки, комкающей юбку.
— Неужели меня так легко забыть?
— Что ты сказала насчет двух лет?
Наконец Хелен подняла на нее раздраженный взгляд.
— Что?
— Ты сказала: два года. Не хочешь же ты сказать… — Фидо глубоко вдохнула душный, горячий воздух, стараясь овладеть собой. — Я поняла так, что ты и Андерсон… Что только две недели назад это дело дошло до… до такой стадии… — Она мысленно проклинала свой скованный язык: почему, имея за плечами прекрасное образование, она с таким трудом подбирает слова! — Что он овладел тобой на моем диване всего две недели назад! — От волнения она почти кричит.
Хелен рассматривала свои ладони, будто читала на них линии жизни.
«Что она скажет мне? — гадает Фидо. — Что она оговорилась, а хотела сказать, что Андерсон добивался ее последние два года, не смея приблизиться, как средневековый трубадур? Что до тех пор, пока не последовал за ней в Англию, он не смел даже заговорить об этом, не смел просить ни о малейшей любезности? Но я этому не поверю!»
— Я имела в виду две недели. Конечно, именно две недели, — повторила Хелен. — Я сама не знаю, что говорю.
— Ну а я думаю, что ты и хотела сказать: два года, — заключила Фидо, едва ворочая отяжелевшим языком.
Следовательно, в тот день, в ее гостиной, те ужасные звуки за дверью вовсе не означали начало их связи. До какой же степени Фидо не разбирается в отношениях мужчины и женщины! Она, глупая, наивная простушка, достаточно поздно вступила в эту игру и наверняка была объектом для их насмешек.
— Две недели или два года, — пробормотала Хелен. — Какая разница?
— Ступай прочь! — Фидо перегнулась и рывком распахнула дверцу.
Глава 5НАДЗОР(слежка за подозреваемым или содержание осужденного под стражей)
Коль скоро тревоги внешнего мира проникают в дом, а муж или жена позволяют противоречивому, неизвестному, недоброму или даже враждебному обществу переступать порог, дом перестает быть таковым; тогда он является лишь частью этого внешнего мира, которому вы даете крышу и для которого зажигаете огонь.
«В тридцать пять ставший капитаном и „героем Трафальгара“, в пятьдесят семь лет получив звание контр-адмирала, сэр Эдвард Кодрингтон высочайшим указом был назначен главнокомандующим средиземноморской флотилией на флагманский корабль „Азия“».
Сидя в своем кабинете, Гарри, с трудом выпрямив спину, перечитал последнее предложение и снова взялся за перо. Его сестра Джейн, не оставляющая работы над мемуарами об их покойном отце, постоянно просит брата записать все, что ему известно о его морской службе, и вот он наконец-то, чтобы отвлечься от горьких размышлений, трудится над воспоминаниями. В будущем году Гарри тоже исполнится пятьдесят семь, вице-адмирал на один ранг выше контр-адмирала, поэтому постороннему взгляду может показаться, что его карьера развивалась стремительнее, чем карьера отца, но дело в том, что благодарная нация до сих пор помнит сэра Эдварда Кодрингтона, а его сын никаких геройских подвигов не совершил.
До него доносится стук парадной двери. Должно быть, это Нэн отправляется в музей с миссис Лаулес. Сегодня ее волосы убраны назад и завязаны ярко-синей ленточкой. Нелл еще слаба и вынуждена лежать в постели; полчаса назад Гарри поднимался проведать ее, но она задремала над «Тысячью и одной ночью», а рядом на подносе стоял почти нетронутый завтрак. Она сразу села, когда отец заглянул в дверь.
Там, снаружи, на Экклестон-сквер дежурит шпион. Гарри не знает его в лицо, иначе каким бы он был шпионом. (Уотсоны предпочитают называть его частным агентом.) По словам миссис Уотсон, он стоит там уже четыре дня. «Подобные вещи требуют времени, адмирал».
Гарри покусал сбоку большой палец, потом отдернул его и упрекнул себя за эту дурную школьную привычку. Заглянув в свои записи, он обмакнул перо в чернила.
«В целях защиты от порабощения осажденных жителей греческих провинций и островов, которые вынуждены питаться вареной травой, сэр Эдвард счел своим долгом уничтожить турецко-египетскую флотилию у Наварина 20 октября 1827 года. Эта славная победа над Оттоманской Портой[50] столь широко известна, что здесь достаточно будет упомянуть о том, что союзный флот, насчитывающий одиннадцать парусных кораблей, девять фрегатов и четыре брига, понес потери всего 172 человека убитыми и 481 ранеными, среди которых был и автор этих строк (третий сын сэра Эдварда, в то время гардемарин), считающий для себя честью быть включенным в это число».
Он с раздражением заметил тавтологию «считающий» — «число» и зачеркнул последние слова.
«…гордый тем, что входит в это число».
Гарри машинально нащупал под брюками шрам чуть выше правого колена. (Нэн и Нелл часто просят его сделать это, будто сомневаются в его ранении.) Уже в девятнадцать лет он пролил кровь за свою королеву. Видит бог, Гарри всегда готов пожертвовать жизнью ради славы и безопасности отечества! Но в эти мирные времена в его военной службе были периоды «частной жизни» (как тактично называют эти годы вынужденного безделья): четыре года, когда ему было за двадцать, еще пять лет, когда ему было за тридцать, и снова пять лет, когда ему было за сорок. Теперь он ожидает нового назначения или хотя бы кабинетной работы в Адмиралтействе на следующие несколько лет. Его морской душе неймется на берегу, но он терпеливо ждет приказа.
Жена его сейчас наверху, в своем будуаре (который недавно она оклеила немыслимо дорогими обоями с райскими птицами) и приводит в порядок старый капор — во всяком случае, так она заявила за ланчем. Гарри вдруг приходит в голову, что он понятия не имеет, что значит «приводить в порядок». Приспособить его для какого-то употребления, как оснащают судно? Подкоротить его поля, как мужчина подстригает бороду? И разве Хелен умеет все это делать, если перед сном без помощи горничной не в состоянии сама расстегнуть пуговицы на платье? Хелен напоминает ему двигатель, работающий вхолостую; она способна только потреблять.
Подобно дежурящему снаружи шпиону, Гарри не выпускал жену из поля зрения: он скрытно следил за каждым ее движением, что, как ни странно, напоминало ему пору его ухаживания за ней. (Однажды он увидел выглянувшую из перчатки изящную ручку юной Хелен Смит, и это зрелище настолько отвлекло его от защиты Флоренции от предполагаемых бунтовщиков, что остается только поражаться, как сумело устоять Великое герцогство!)
А что, если шпион действительно что-то обнаружит? Гарри это до сих пор представлялось нереальным. Его жена сидит наверху и возится со своим капором. Как она может вступить в плотские отношения с незнакомцем? И с кем именно? Гарри полностью согласен с миссис Уотсон, что ему нужно знать правду, — но они не обсуждали, как ему затем распорядиться этими знаниями. Что, если шпиону удастся добыть доказательства, твердые неоспоримые доказательства, что Хелен… Гарри подыскивал подходящие слова: «Обесчестила его? Предала? Что она падшая женщина, погибшая, пропащая?»
Но, конечно, шпион может ничего и не обнаружить. Возможно, пять дней назад жена действительно надолго застряла за десертом с почтенными родителями мисс Фейтфул, что она всего лишь беспечная мать, и ничего больше. Испытает ли Гарри облегчение, когда будет доказана ее невиновность, хотя ему и пришлось для этого нанять шпиона? (Удивительно современно, с сарказмом усмехнулся он; вот он — образец мужа 1864 года!) И что тогда? Сможет ли он взглянуть в глаза самому себе, стоя перед зеркалом?
Он посмотрел на лежащую перед ним страницу и с огромным трудом заставил себя писать дальше.
«Несмотря на то что доблестный командующий был увенчан лаврами своего суверена, а также правителей Франции и России, позднее, в результате политических интриг, в коих он сыграл роль козла отпущения (что является общепризнанным фактом), он был отозван Адмиралтейством».
Гарри едва не подскочил в кресле от громкого стука. Ему вдруг показалось абсурдом, что, хотя в доме есть слуги, чьей обязанностью является открывать парадную дверь, чтобы не отвлекать хозяина от работы, он тем не менее отвлекается, так как после такого стука он невольно прислушивается, чтобы понять, кто пришел. Пожалуй, было бы проще самому спуститься в холл и открыть дверь, даже нарушая обычай.
Экономка миссис Николс сама принесла ему телеграмму. С тяжело бьющимся сердцем Гарри предположил самое худшее: опасную болезнь в той или иной ветви его семейства, смерть своего престарелого свекра во Флоренции… Или это телеграмма от начальства? Но сообщение о назначении не может быть настолько срочным, чтобы нужно было прибегнуть к услугам телеграфа. Он вскрывает телеграмму ножом для бумаг.
«Господа Габриэль, дантисты, Харли-стрит, Кэвендиш-сквер. Господа Габриэль оказывают профессиональные услуги по адресу Габриэль-стрит, 27, с 10 до 17 часов дня ежедневно».
Гарри оторопело посмотрел на текст. Как! Всего лишь рекламное объявление с целью расширить свое дело! До чего же доходит наглость этих людей, занимающих телеграфные провода и отнимающих время у важных людей своими дурацкими посланиями! Будто Гарри спит и видит, как бы полечить зубы у таких выскочек, как эти господа Габриэль! Да он напишет про них в «Телеграф»!
Подумав, он скомкал и бросил телеграмму в корзину. Скорее всего, господа Габриэль именно на то и рассчитывают, чтобы люди написали о них в «Телеграф». В этом-то и заключается фокус с оглаской: любые слухи только разжигают интерес публики.
Гарри недовольно перечитывал неуклюжие, тяжеловесные фразы о своем отце. Работа не дается ему, мозг работает вяло, нужные слова не приходят в голову. Это очень походит на затяжной дрейф судна во время штиля, когда паруса безжизненно виснут и человеку начинает казаться, что все зловещие силы сговорились не дать судну добраться до порта назначения. И человек молит Бога послать ветер, будто у Всевышнего нет более важных забот. «К воскресенью погода наверняка изменится», — говорит человек, хотя уверенности в этом просто быть не может, и каждый день с одинаковым успехом может оказаться как безветренным, так и штормовым. Существует болезнь, свойственная измученной команде, называемая тропической лихорадкой: однажды нестерпимый зной вызывает у людей бред, им кажется, что море — это земля, и они спокойно делают шаг с палубы…