Остается украсть. Но как и где? Да и не выйдет у нее ничего, она слишком порядочна.
Ладно, для начала хоть бы на стоящую работу устроиться.
Моните и тут посчастливилось, ее взяли официанткой в популярный ресторан в деловом центре Стокгольма. Удобные рабочие часы, и можно рассчитывать на приличные чаевые.
Среди тех, кто отдавал предпочтение этому ресторану, был Филип Верный Мауритссон.
Так вышло, что за один из столиков Мониты однажды сел аккуратно одетый человек с ординарной внешностью, который заказал свиные ножки с брюквенным пюре. Рассчитываясь, он сказал ей какой-то шутливый комплимент, но особого впечатления на нее не произвел.
Правда, и Монита не привлекла его внимания, во всяком случае в тот раз.
Она не могла похвастаться броской внешностью, в чем давно уже убедилась, поскольку люди, с которыми она виделась раз или два, редко узнавали ее при повторной встрече. Темные волосы, серо-голубые глаза, ровные зубы, правильные черты лица. Средний рост (метр шестьдесят пять), нормальное сложение, вес – шестьдесят килограммов.
Некоторые мужчины считали ее красивой, но только те, у кого был случай как следует приглядеться к ней.
Когда Мауритссон в третий раз за неделю сел за столик Мониты, она узнала его и угадала, что он попросит: шкварки с тушеным картофелем – в этот день это блюдо представляло в меню крестьянскую кухню. В прошлый раз он ел блины.
Мауритссон заказал шкварки и молоко и, когда она принесла ему заказ, сказал:
– А вы, должно быть, новенькая?
Монита кивнула. Он не впервые обращался к ней, но она привыкла чувствовать себя безликой, и одежда официантки не прибавляла ей своеобразия.
Когда она принесла счет, он не поскупился на чаевые и заметил:
– Надеюсь, вы здесь приживетесь, как я прижился. В этом ресторане вкусно кормят, так что берегите фигуру.
На прощание он дружески подмигнул ей.
В последующие недели Монита приметила, что аккуратный маленький человек, который всегда ест крестьянские блюда и пьет только молоко, намеренно выбирает один из ее столиков. Постоит у двери, посмотрит, где она обслуживает, и садится там. Ей это было не совсем понятно, но чуточку лестно.
Монита считала себя плохой официанткой, она не умела сдерживать себя, когда нетерпеливый клиент начинал брюзжать, на грубость отвечала грубостью. К тому же, поглощенная своими мыслями, часто бывала забывчива и невнимательна. Но вообще-то работала быстро и ловко и с теми, кто, на ее взгляд, того заслуживал, держалась приветливо, однако без заигрывания и кокетства, в отличие от некоторых других девушек.
Мауритссон неизменно перекидывался с ней парой слов, и она стала воспринимать его как старого знакомого. Моните нравилась его несколько старомодная учтивость, пусть даже она не вязалась с его взглядами на разные стороны жизни, которые он иногда кратко и выразительно излагал.
Нельзя сказать, чтобы Монита была в восторге от своей новой работы, но, в общем-то, ничего, и она успевала забрать Мону из детского сада до закрытия. Она уже не чувствовала себя такой безнадежно одинокой, как прежде, однако продолжала всей душой мечтать о возможности перебраться в более радушные края.
У Моны появилось много подруг, и по утрам она буквально рвалась в детский сад. Ее лучшая подруга жила в том же доме, Монита познакомилась с родителями – славной молодой четой – и, когда им надо было освободить себе вечер, оставляла их дочь ночевать у себя. В свою очередь и Монита дважды воспользовалась возможностью вечером сходить в кино в центре. Других развлечений она не могла придумать, но все-таки теперь уже не чувствовала себя такой связанной. А позже дружба с соседями ей еще больше пригодилась.
В один апрельский день – шел третий месяц ее работы в ресторане, – когда Монита стояла и о чем-то грезила, Мауритссон подозвал ее к своему столику. Она подошла, кивнула на тарелку с гороховым супом и спросила:
– Невкусно?
– Превосходно – как всегда. Но мне сейчас пришла в голову одна мысль. Я тут каждый день сижу, ем за милую душу, а вы все на ногах, все трудитесь. Вот я и подумал – можно мне вас пригласить куда-нибудь поесть? Вечером, конечно, когда вы свободны. Скажем, завтра?
Монита недолго колебалась. Она давно уже вынесла свое суждение о нем: человек честный, благонравный, непьющий, правда чудаковат, но вполне безобидный и симпатичный. К тому же его приглашение не было для нее неожиданностью, и она приготовила ответ.
– Ну что ж, – сказала Монита, – можно и завтра.
Посетив в пятницу ресторан вместе с Мауритссоном, она только по двум пунктам пересмотрела свое суждение о нем: во-первых, он не трезвенник, во-вторых, не похоже, чтобы он был таким уж благонравным. Впрочем, он от этого не стал ей менее симпатичен. Больше того, ей с ним было очень интересно.
В ту весну они еще несколько раз ходили в ресторан, при этом Монита мягко, но бесповоротно отклоняла попытки Мауритссона зазвать ее вечером к себе на стаканчик грога или напроситься в гости к ней.
В начале лета он куда-то пропал, а в июле она сама ездила на две недели в отпуск к сестре в Норвегию.
Возвратившись из отпуска, Монита в первый же день увидела его за своим столиком, и вечером они встретились. На этот раз она поехала с ним на Армфельтсгатан, впервые осталась у него ночевать и не пожалела об этом.
Обе стороны были довольны тем, как складывались их отношения. Мауритссон не навязывался, и они встречались, только когда ей этого хотелось – один-два раза в неделю. Он относился к ней заботливо, тактично, им было хорошо вместе.
В свою очередь, и она вела себя деликатно. К примеру, Мауритссон избегал говорить о том, чем он занимается и откуда берет деньги. И хотя этот вопрос интересовал Мониту, она не давала воли своему любопытству. Ей ведь не хотелось, чтобы он чрезмерно вторгался в ее жизнь, особенно она берегла Мону, а потому избегала вмешиваться в его дела. Она его не ревновала, он ее тоже – то ли чувствовал, что у нее больше никого нет, то ли не придавал этому значения. И о прошлом опыте не расспрашивал.
Осенью они все реже ходили куда-то, а больше сидели у него дома – приготовят что-нибудь вкусное, немного выпьют и в постель.
Время от времени Мауритссон уезжал по делам, но куда и зачем – не рассказывал. Монита была не так уж глупа и быстро уразумела, что он занимается чем-то противозаконным, но, так как Мауритссон был ей симпатичен, она считала, что в глубине души он порядочный человек, так сказать благородный жулик. Если даже и крадет, то только у богатых, чтобы помочь бедным, как Робин Гуд. И уж во всяком случае, он не торгует белыми рабынями и не сбывает наркотики детям. При случае она, надеясь заставить Мауритссона проговориться, осторожно давала ему понять, что не видит ничего аморального в правонарушениях, направленных против ростовщиков, спекулянтов и эксплуататорского общества в целом.
Под Рождество Мауритссон поневоле приоткрыл завесу над своей деятельностью. Рождество и для жуликов хлопотное время, и, боясь хоть что-то упустить, он пожадничал, набрал столько поручений, что одному справиться было физически невозможно. В самом деле, как поспеть 26 декабря в Гамбург для весьма замысловатой сделки, требующей его личного присутствия, и в тот же день доставить заказ в аэропорт Форнебю[45] в Осло? А тут Монита, как обычно, собралась в Осло встречать Рождество, и он не устоял против соблазна, попросил ее быть его заместителем и курьером. От нее не требовалось никаких смелых действий, но процедура передачи его посылки была обставлена столь хитрыми предосторожностями, что нелепо было делать вид, будто речь идет о заурядном рождественском подарке. Мауритссон тщательно проинструктировал ее и, зная отношение Мониты к наркотикам, внушил ей, что речь идет о фальшивых бланках для махинаций с почтовыми переводами.
Монита не стала возражать и успешно справилась с заданием. Он оплатил ей проезд да еще добавил несколько сот крон.
Казалось бы, она должна войти во вкус – деньги дались легко и пришлись очень кстати, – однако, поразмыслив, Монита решила впредь поосторожнее относиться к таким поручениям.
Конечно, деньги нужны, но если уж рисковать арестом, а то и тюрьмой, надо хоть знать за что. Жаль, что не проверила сверток: кажется, Мауритссон все-таки обманул ее… И она решила больше не выступать в роли его посланца. Что за радость таскать таинственные свертки, в которых может быть все, что угодно, – от опиума до бомбы с часовым механизмом!
Видно, Мауритссон чутьем угадал настроение Мониты, потому что он больше не просил ее выручить его. Но хотя он относился к ней по-прежнему, она стала открывать в нем такие черты, которых прежде не замечала. Так, он часто лгал ей, притом без всякой нужды, ведь она его никогда не спрашивала, чем он занимается, когда на время исчезает, и не пыталась припереть к стенке. К тому же Монита начала подозревать, что он вовсе не благородный жулик, а скорее этакий «чегоизволите», ради денег способный на любые мелкие преступления.
После Нового года они встречались реже, и не столько из-за прозрения Мониты, сколько из-за того, что Мауритссон чаще обычного уезжал по своим делам.
Судя по тому, что каждый свободный вечер он стремился провести с ней, она вряд ли ему наскучила. Как-то в начале марта при ней к нему зашли гости, некие Мурен и Мальмстрём; как видно, деловое знакомство. Они были чуть помоложе Мауритссона, один из них ей даже приглянулся, но больше они не появлялись.
Зима 1972 года оказалась для Мониты несчастливой. Ресторан, где она служила, перешел к другому владельцу, тот открыл пивной бар, старых клиентов растерял, а новых не приобрел, в конце концов уволил весь персонал и оборудовал игровой зал. Опять Монита оказалась без работы, и она острее прежнего ощущала одиночество, ведь Мона будни проводила в детском саду, а в субботу и воскресенье играла с подружками.
Ее злило, что она не может порвать с Мауритссоном. Впрочем, злилась она тогда, когда его не было, а вместе с ним Моните было хорошо, и ей льстила его откровенная влюбленность. К тому же, кроме Моны, он был единственный, кому она была нужна.