Оценка складывается из представления об оригинальности средств и о богатстве средств произведения — первое важнее, «что здесь нового для меня и людей моего круга?» (Точнее: определить богатство средств без долгих подсчетов нам не под силу, вот оно и кажется нам менее важным.) Трудность в том, чтобы увидеть в себе: что ты уже знаешь о стихах и чего еще не знаешь? Мы априорно уверены, что Пушкин как великий поэт знает больше нас (а если не видим этого в стихах, то изо всех сил домысливаем), а Бенедиктов как невеликий — меньше. Усомнимся в том, что мы все знаем лучше, чем Бенедиктов, — и он начнет расти в великие поэты. [381]
Оценка Субъективная оценка — «мне нравится», объективная — «начальству нравится». Вместо начальства теперь принято говорить: «референтная группа». («…А что у нас внутри, как не начальственные предписания?» — Щедрин, «Благон. речи», 13)
«Занимаемся отражением изящной словесности в неизящной словесности».
Изволил с радостью прийти в сераль
И беспрепятственно пленил один всех краль.
Граф Хвостов, о петухе
Пан (греч. миф.) Л. Пщоловска пишет статью, что как хорош у Пушкина «Будрыс», так плох «Воевода». Оттого, что короткий стих принижает содержание? «Нет, он слишком пожалел даму и перекосил картину. И вообще называет ее панна». А он, вероятно, и не знал разницы между панна и пани. «Никогда не думала!»
«Паровоз» — назывался самый солидный литературный журнал в Исландии, потому что железных дорог в Исландии нет.
Парогон Дым и пламя, визг и клокот, Флейты свист, волторны рокот, Полночь, темень и мороз — Гордо, шумно парогоны мчит могучий паровоз… (Н. Сушков, «Ночь на железной дороге, 29 генваря 1852», «Раут», III, 47). Ср.: «Увы! как бедный пешегонец, От вас, по сердцу мне родных, Скачу, скачу на почтовых В какой-то городок Олонец…» (Ф. Глинка в РСт 63, 1889, 118).
Пароход — слово было изобретено адм. Рикордом по заказу Греча (РСт 1886, 52, 123).
Перевод Когда перевод старается быть прежде всего хорошими стихами, то когда-нибудь они перестанут быть хорошими; когда не стараются — есть надежда, что когда-нибудь они станут хорошими. Это работа на вырост. «Ты старомоден — вот расплата за то, что в моде был когда-то», написал Маршак, в оригинальных стихах смолоду боявшийся быть модным, а в переводах уже предательски старомодный.
Переводы бывали полезны как школа лексики, но сейчас скорее как школа синтаксиса. «Взять бы «Декамерон» Любимова и вернуть его к синтаксису Веселовского!» — вспоминал С. А. гоголевскую невесту.
Перевод Рассказывал Ю. Александров: Хрущев ехал в дружеский Афганистан, Александрову и Адалис велели: срочно антологию афганской поэзии! А подстрочники? Сами сочините. Сделали и издали за две недели, Хрущев вручил, китайцы спешно перевели на китайский, афганцы перевели с китайского, все были довольны. [382]
Перевод — это не только когда звуки своего языка подбираются на смыслы чужого языка, а и наоборот как Кирсанов ставит эпиграф «Les sanglots longs Des violons De l'automne» к своим стихам «Лес окрылен, Веером клен — Дело в том, Что носится стон В лесу густом, Золотом. Это сентябрь, Вихри взвинтя, Бросил в дебрь, То злобен, то добр, Лиственных домбр Осенний тембр…» итд. Таковы реплики Понт Кича в «Бане», изучавшиеся в фестшрифте Якобсону, так, говорят, переводили модные английские песенки для не знающих языка (ср. указания Набокова английским читателям о произношении русских имен); так приходится переводить для кино или для вокала, с учетом открывающегося и закрывающегося рта. В кино это также перевод с интонации на интонацию — с игрой контраста между ровной громкой русской и еле слышимой эмоциональной подлинниковой. Собственно, бывает и перевод, где смыслы своего языка подбираются даже не на звуки, а на ритмы оригинала: таковы песни «на голос такой-то» или эвфемистические переводы с матерного языка, как в известном описании фейерверка: «сначала — ни черта! потом — эх, черт побери! потом опять — ни черта! потом опять — эх, черт побери!» («Вы, наверно, на меня уже хориямбами ругаетесь», писал Аксенов Боброву, РГАЛИ). Наконец, о подборе с опорой на графику чужого языка см. ИНТУИЦИЯ, пример «хрен жили русы». Когда нужно было на машинке напечатать латинское или греческое слово среди русских, то С. Ав. печатал, скажем, :опогап::а потом обводил чернилами так, что получалось ignorantia.
У. Оден. «Вольтер в Фернее».
Он счастлив. Он обходит свои места.
Часовщик у окошка поднимает на него взгляд
И опять опускает к часам. Возле новой больницы столяр
Притрагивается к шляпе. Садовник пришел сказать:
Посаженные им деревья принялись хорошо.
Альпы сверкают. Лето. И он велик.
Далеко в Париже, там, где его враги
Злословят, какой он гадкий, в высоком кресле сидит
Слепая старуха и ждет смерти и писем. А он
Напишет: «жизнь — выше всего». Но так ли? Да, так Борьба
Против несправедливости и против лжи
Стоила свеч. И сад стоил свеч. Возделывайте свой сад.
Лаской, нападкой, насмешкой — он был умнее всех.
Он был вожаком мальчишек в священной войне
Против зажиревших взрослых: как мальчишка, хитер,
Он умел, когда надо, смиренно пойти
На двусмысленный ответ или спасительный обман,
И ждал своего часа, терпеливый, как мужик [383]
Даламбер сомневался, а он нет: час придет.
Сильным врагом был только Паскаль; а все
Остальные — уже травленые крысы Но забот
Еще много, а надеяться можно лишь на себя.
Дидро — глуп, но делал все, что мог.
А Руссо завопит и ничего не сможет: он это знал.
Ночь заставляет его думать о женщинах. Чувственность —
Лучший из учителей: Паскаль был дурак.
Как Эмилия любила астрономию и постель.
А Пимпетта его хотела, как скандала. Хорошо!
Он отплакал свое о Иерусалиме. В конце концов,
Кто не любит наслаждения — всегда неправ.
Как часовой на посту, он не спит. Ночь пропитана злом:
Погромы, землетрясения, казни. Скоро он умрет,
А над Европой сумасшедшие матери стоят у котлов,
Чтобы бросить в них младенцев. Только его стихи,
Может быть, их удержат Надо работать. Ввыси
Нежалующиеся звезды вели свою светлую песнь.
Перевод «Бесы» Цветаевой оказались недостаточно французскими? Может быть, скорее недостаточно пушкинскими? с ее-то бальмонтовской щедростью аллитераций и пр.
Перевод Фет: дословный перевод — это «ковер, по которому в новый язык вкатывается триумфальная колесница оригинала» (РМ 1917, 5–6, 108).
Перевод Собственно, Пастернак был идеальным воплотителем того советского отношения к переводу, которое сформулировал И. Кашкин: переводить нужно не текст, а действительность за текстом («не слова, а мысли и сцены», выражался Пастернак).
Перевод (напр., поэзии в прозу при интерпретации). Для понимания предмета нужно его переводить на какой-то другой язык. Трудность современной русской философии в том, что она потеряла свой марксистский язык (с помощью нецентральных его понятий, вроде «отчуждения» или «превращения формы» она хорошо управлялась и во времена застоя: вольнее, чем филология) — а получила лишь язык русских религиозных мыслителей да хаотически наплывающие языки самоописаний современной западной философии. С. Д. Серебряному кто-то сказал: «При советской власти писать было легче, потому что тогда маразм был системный, а теперь нет». [384
Перечап называется точка опоры на равновесе весов (Даль).
Перестройка Янин рассказывал в РГНФ: в «Энциклопедии» от историков потребовали в ст. «История» не упоминать ни Маркса, ни Гегеля, ни феодализма, и вообще ничего позже Ключевского. Историки всей редакцией подали в отставку, только тем и подействовали.
Перестановка слагаемых Два «Сеновала» Мандельштама в первой публикации были понятнее, чем в окончательной: стихотворение со словом «сеновал» в начале шло первым. Это еще ничего; а вот когда стихи Ахматовой и Блока в «Любви к трем апельсинам» переставили, чтобы не он, а она любезничала первой, это уже имело концептуальные последствия.
Перестановка слагаемых (Рассказывал В. Н. Топоров.) П. Богатырева спросили, какой был Н. Трубецкой. Он расплылся и сказал: «Настоящий аристократ!» А в чем это выражалось? Он подумал и сказал: «Настоящий демократ!» Поддается ли этот парадокс перестановке слагаемых? Хотелось бы.
Когда мне было двенадцать лет, я гостил летом в писательском Переделкине у моего школьного товарища. Он был сыном критика Веры Смирновой, это о нем упоминал Борис Пастернак в записях Л. Чуковской: «Это человеческий детеныш среди бегемотов». Он утонул, когда нам было по двадцать лет. Тогда, в детское лето, у Веры Васильевны была рукопись, которая называлась «Мальчик». Автором рукописи был седой человек, большой, крепкий, громкий, с палкой в размашистых руках. Он бранился на неизвестных мне людей, бросался шишками, собаку Шарика звал Трехосным Эллипсоидом, играл в шахматы, не глядя на доску, читал Тютчева так, что я до сих пор слышу «Итальянскую виллу» его голосом, и уничтожал меня за недостаточный интерес к математическим наукам. Его звали Сергей Павлович Бобров; имя это ничего нам не говорило.
Через два года вышла его книга «Волшебный двурог» — вроде «Алисы в стране математических чудес», где главы назывались схолиями, отступления были интереснее сюжета, шутки — лихие, картинки — Конашевичевы, а заглавная геометрическая фигура с полумесяцем не имела никакого отношения к действию. За непедагогическую яркость книгу тотчас разгромила твердая газета «Культура и жизнь». Следующая «занимательная математика» Боброва появилась через несколько лет и была надсадно-бледная. Но мы уже знали, что Бобров был поэтом, и читали в старых альманахах «Центрифуги» («такой-то турбогод») его малопонятные стихи и хлесткие рецензии: «Ну что же, дорогой читатель, наденем калоши и двинемся вглубь по канализационным тропам «Первого журнала русских фyтypиcтoв»…»