– Конечно, – как-то напряженно поддакнул Андрей, – нас прямо сейчас позовут на службу. Тебе, например, прямая дорога в контрразведку. Или шпионом…
Все замолчали, кто-то хихикнул. Егоров, закончив рисунок, протянул Яшке, тот улыбнулся, но как-то смущенно, сунул листок Пельменю в руки. Тот глянул: на бумаге был изображен смешной, но узнаваемый Яшка, который с двумя револьверами в руках держал на мушке трясущихся бандитов в масках и кепках, у ног которых валялось брошенное добро. Андрюха открыл было рот, но тут вошел лейтенант Акимов.
– Начнем, – не поздоровавшись, прямо с порога провозгласил он, встал у президиума, уперев кулаки в стол.
– Буду краток. Я довожу до вашего сведения следующее: в городе участились случаи ограбления одиноких гражданок…
– Точно, новая операция, – удовлетворенно шепнул Егоров.
– Тишина, – приказал Акимов, и Егоров замолк.
– Способ совершения преступления практически одинаковый: подстерегают в темных местах, угрожают пистолетами, отбирают деньги. Но есть нюанс. Первый случай подобного ограбления зафиксирован именно в нашем районе. Преступник был один, среднего роста, в кепке, лицо закрыто платком…
– …роста среднего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось, – не выдержала Маринка, горячая голова.
– У тебя все? – обождав, спросил Палыч. – Насчет особых примет: есть основания полагать… нет, не основания, теперь твердая уверенность, что преступник, точнее, преступники имеют прямое отношение к вашей дружине.
Комсомольцы, оправившись от шока, принялись галдеть все разом:
– Как?
– Это почему?!
– Факты?!
– Этак что угодно можно наболтать!
– Обвинять честных людей!
– Что за безобразие?!
– Мы в суд…
– Товарищи, не забывайтесь, – повысив голос, сказал Акимов. – Если я говорю, что основания есть, то это так, и никак иначе.
– Какие? – выкрикнула Марина.
– Спокойно, товарищ Колбасова, – попросил Марк. – Все, что необходимо, знает райком партии.
Все притихли.
– В общем, к моему глубокому сожалению… и я это подчеркиваю… ваша деятельность приостановлена. До выяснения.
– Что это значит? – снова выкрикнула Марина.
– Это значит, что, пока преступники не будут пойманы, вы не будете осуществлять патрулирование.
– Вы сами говорили, что рук не хватает, – напомнил Егоров. – Если еще и алкоголиков с хулиганами вы будете ловить, бандитов вообще не поймаете.
– Не пори ерунду, – вдруг оборвала та же Маринка. Она, бросив взгляд на Лебедева, вдруг как-то успокоилась, замкнулась, потеряла свою всегдашнюю нахрапистость и как будто сникла.
Акимов, не попрощавшись, вышел.
Некоторое время все сидели молча, потом Марк сказал:
– Все могут быть свободны.
И все, не говоря ни слова, отправились на выход. Яшка Канунников замешкался в дверях, посмотрел на Лебедева, точно собираясь что-то сказать, но Марк покачал головой:
– Понимаю, Яша. Но ничего не попишешь, брат, дальше сам над собой работай.
Тот сокрушенно склонил буйну голову. Ай да Цукер, голова, как замыслил, так и получилось. «Что ж, на голубятню, что ли? Насчет шмурдяка бы…»
Но у него не получилось ни отведать «амброзии» на голубятне, ни пообщаться с совестью, потому что на выходе его уже поджидал Иван Саныч Остапчук. Сержант поманил:
– А поди-ка сюда, сынок!
– Это зачем? – глаза Яшки заметались, но все равно перед ними маячил этот толстый палец, чью хватательную силу Анчуткины уши испытывали неоднократно.
Можно было бы еще задать стрекача – Саныч не побежит, что он, дурак? – но тут за плечом знакомый голос произнес:
– И не думай.
Сзади возник Андрюха, то ли преграждая путь к отступлению, то ли помогая ощутить: что бы ни наворотил, крепкий тыл всегда имеется.
– Я и не думаю, – почти искренне заявил Анчутка, почувствовав вдруг огромное облегчение. – Что знаю – все скажу.
– Все ли? – вполголоса уточнил Пельмень.
– Почти, – мирно заверил Яшка.
11
Цукер сидел наверху, на голубятне, смотрел в лиловое небо, слушал, как сонно воркуют птицы, и думал. Санька, покормив любимцев, давно ушел, лишь спросил, ночует ли он тут, приходить с утра пораньше или сам покормит птиц.
Рома честно ответил, что еще не знает.
Анчутка все не шел, хотя должен был. Если бы это был кто другой, можно было бы не беспокоиться, мало ли какие дела у человека. Но это не кто-то, а Яшка, с которым повязаны, с которым главное уже сказано. Друг другу пригрозили, объяснились и, фигурально выражаясь, обменялись ферзями: твое знание против моего.
Цукера беспокоило ощущение, что проигрывает пока он.
Рома, подумав, открыл бутылку «амброзии», обещанную Анчутке, – не пропадать же добру. Он не шухерил, не беспокоился и ни черта не боялся. За свою короткую, сильно насыщенную событиями биографию и повидал, и испытал, и натворил такого, что теперь страха не ведал. К тому же по опыту знал: что бы ни стряслось, он выкрутится. Недаром у него в дядьках Мироныч.
Ох уж этот Мироныч.
Для своих он свой в доску, надежный. Рома и взаправду ему жизнью обязан, тот спас бескорыстно, взамен ничего никогда не требовал. И все-таки с ним надо ухо востро держать, вести дела умненько, держа нос по ветру. Никто не знает, что у него на уме, не ведает ни одна душа, на чьей стороне он сейчас.
Ведь когда Цукер рассказывает, что дяденька спас его, мальца и сиротку, во время карательной операции, он не уточняет, что командовал карателями сам Машкин.
Там тоже дело было на окраине, только совсем другого города, веселого, южного, утопающего в цветах и ароматах, где по ночам вопили горлицы и вздыхало огромное ласковое море. Каратели приехали спокойно, деловито, утром выкопали яму, а ближе к вечеру погнали на расстрел. Мать, незаметно заводя их с сестрой себе за спину, быстро шепнула:
– Зараз выстрелят – падайте в ров. Ждите, пока разойдутся, ввечеру закапывать не станут.
Залаяли выстрелы.
Когда он очнулся, то светила огромная кроваво-красная луна. Мать и сестричка лежали рядом, обнявшись, обе мертвые. Несмотря на лето, стало холодно, как зимой не бывало. Их хата догорела, Рома закопался в теплую золу и вновь забылся.
Пришел в себя от того, что пихнули сапогом в ребра:
– Это кто еще тут?
Тот самый, страшный, с усами, как у Чапаева на картинке, щурил на него и без того узкие глаза:
– В огне не горишь?
Как щенка, поднял за шкирку, оглядел со всех сторон, ощерился:
– Смотри, весь в крови, как порося недорезанное, а кровь-то вся чужая, на тебе ж ни царапины. Заговоренный, что ли?
Рома, сообразив, что надо молчать, не говорил ни слова, только из огромных вишневых глаз лились слезы, смывая копоть и чужую кровь.
Какая адская каша варилась в этой большой бритой голове – неведомо, но малец остался жить, и кровопийца почему-то нянчился с ним до тех пор, пока не погнали коричневую шваль обратно на закат.
Рома остался жить, но одеревенел до такой степени, что теперь ему ни до чего не было дела. Главное, самому выжить.
Иной раз, если начинали глодать сомнения: «Хорошо ли якшаться с тем, кто на твоих глазах истреблял твоих родных, друзей, соседей?» – не по летам умный Цукер отметал эти сомнения. Когда придет время – посчитаемся, теперь главное – быть для каждого своим и всем для всех. Как дядька Ваня.
Пока, по крайней мере.
«И все-таки где этот поц? И еще важный вопрос: как сейчас лучше поступить?»
Что городила эта Яшкина дурочка? Какого убийцу она видела? Рома отмотал воспоминания, как кинопленку: он пришел с танцев, у соседей было тихо, дядька вел себя как обычно, только чуть отдавало от него водкою. Утром – все то же, позавтракали, разошлись трудиться. Его не было тогда, когда понабежало мусоров и выяснилось, что соседка повесилась. Женщину эту он не знал, и, положа на сердце руку, плевать на нее.
«Что ж, вполне может быть, что и дяденька, – философски рассуждал Цукер. – Он вполне в состоянии, может, сказала что поперек, а мужик он нервный. Мало ли какие у них с той бабой были дела».
Его больше свои беды беспокоили.
«И все-таки есть резон валить отсюда в ритме фокстрота. Не ровен час, дяденька решит, что лишние глаза и уши ему ни к чему. Если же и он деваху видел, то недалеко до еще одной мокрухи. Рвать когти – и почему бы не прямо сейчас? Дяденька покамест в милиции – как раз и бежать. Случись потом что – он не осудит».
Правда, с деньгами запутка: весь капитал дома, в казарме, а туда, если скурвился Анчутка, соваться уже небезопасно.
Положим, сапожный инструмент он хоть сейчас заберет из палатки. Но проводники поездов, корыстные негодяи, не принимают натуральным продуктом… Впрочем, чего ж не наведаться в шалман? Там, правда, некоторые в обиде на него по бабской части, но на разживу все равно ссудят.
Цукер махом опрокинул полный стакан «амброзии», мысли прояснились, появилась уверенность в том, что все сложится именно так, как надо, – и тут, как по заказу, услышал легкие шаги. Так и есть, по дорожке, зажатой между заборами дач, шли две расфуфыренные девицы, наверняка торопились на танцы.
«Оп-па, вот и овечки на стрижку», – порадовался Цукер, извлекая свои пистолеты.
Он, привычно надвинув кепку на нос, спустился с голубятни, отодвинув доску, тихонько вышел на дорогу, зашел с тылу:
– Доброго вечера, гражданочки. Попрошу часы и деньги.
С одной, повыше, сделалась форменная, хотя и тихая истерика: глядя на направленные на нее пистолеты, она открывала и закрывала рот, вереща без голоса, точно рыба. Потом прочихалась, и из горла начали вырываться обрывки бессмысленных фраз:
– Я никому, ничего! Я ничего не сказала! За что?!
Вторая же, пониже, пристально смотрела на Цукера. Было темно, и кепка скрывала лицо, но почему-то шерсть на хребте встала дыбом. Рома повторил, поведя дулами:
– Что-то недоступно?
Истеричка ломала руки, икая и всхлипывая, вторая, мелкая, дернула с пальца кольцо, бросила себе под ноги на дорожку: