Следующей зимой мой сын приехал на короткое время в Петербург с князем Потемкиным. Возобновились нелепые слухи о том, что он будет фаворитом; однажды племянник князя Потемкина, Самойлов, приехал к нам и спросил, дома ли князь Дашков; его не оказалось дома; тогда Самойлов поднялся ко мне и после нескольких подготовительных фраз сообщил, что князь Потемкин желал бы видеть у себя моего сына в послеобеденное время, давая мне понять, что его посещение будет иметь особенные результаты. Я ответила ему, что все сказанное им меня не касается и что он, вероятно, обязан передать это князю Дашкову, и прибавила, что я слишком люблю императрицу, чтобы препятствовать тому, что может доставить ей удовольствие, но из уважения к себе самой не стану принимать участие в подобных переговорах, и если мой сын[203] когда-нибудь и сделается фаворитом, я воспользуюсь его влиянием только один раз, а именно, чтобы добиться отпуска на несколько лет и разрешения уехать за границу.
Когда отпуск моего сына пришел к концу, он уехал в армию, и, разлучаясь с ним, я не так сильно горевала, так как с его отъездом само собой прекратились все эти предположения. Летом ее величество поехала в Финляндию. Она так любезно и дружески просила меня сопровождать ее, как будто я этим приносила ей большую жертву, между тем как я была очень рада увидеть Финляндию и вообще совершить поездку, надеясь рассеять ею мою грусть. Король шведский должен был приехать в Фридрихсгам; мне интересно было познакомиться с ним и сравнить его с герцогом Зудерманландским, которого я хорошо знала. Свидание двух просвещенных, родственных и соседних государей[204] обещало быть очень интересным, и я с удовольствием повиновалась желанию государыни, чтобы я ей сопутствовала.
В день нашего отъезда меня посетил шведский поверенный в делах, заменявший Нолькена, получившего отпуск для того, чтобы поехать навстречу королю. Он сообщил мне, что король намеревается возложить на меня крест ордена du Mérite, и с удовольствием узнал о том, что я сопровождаю императрицу, так как давно уже желал со мной познакомиться.
— Мне очень лестно слышать это, — возразила я, — но я умоляю вас отговорить его величество от награждения меня орденом: во-первых, потому, что я простушка и меня смущает и та лента, которую я ношу; во-вторых, это отличие, никогда еще не дарованное женщине, наделает мне еще больше врагов и возбудит всеобщую зависть, не доставляя мне вместе с тем большого удовольствия.
В заключение я попросила уверить его величество, что глубоко ценю его милость ко мне и решаюсь отказываться от нее только потому, что питаю безграничное уважение и доверие к его просвещенному уму. Мы вечером переехали на лодках через Неву на так называемую Выборгскую сторону, где нас разместили по разным улицам города; на мою долю пришелся очень хорошенький и, главное, чистенький домик. На следующий день императрице представились судья, администраторы и дворяне, и она приняла их с той добротой и лаской, какою она привлекала к себе все сердца. Я не люблю подробно описывать свои путешествия и кое-что пропускаю; я забыла упомянуть, что мы провели ночь в одном из императорских имений в очень комфортабельном дворце. Я забыла также сказать, кто составлял свиту императрицы. Из женщин была я одна; кроме меня в карете ее величества были фаворит Ланской, граф Иван Чернышев, граф Строганов и Чертков, так что всех нас было шесть. Остальная свита состояла из обер-егермейстера Нарышкина, статс-секретаря графа Безбородко, управляющего кабинетом Стрекалова и двух камергеров, посланных вперед на границу для встречи короля. На следующий день вечером мы приехали в Фридрихсгам, где нас разместили менее удобно; король приехал только через день. Его повели сперва в покои императрицы; его свита осталась в смежной комнате, и ее представили мне. Мы познакомились, и когда появились оба монарха, императрица представила меня королю. Обед прошел очень оживленно; императрица имела после обеда еще одно частное совещание с королем, что повторялось каждый день во время нашего пребывания в Фридрихсгаме.
У меня сложилось твердое убеждение, что коронованные особы не бывают искренни друг с другом; мне даже кажется, что, несмотря на обоюдную любезность и на просвещенный ум, они в конце концов становятся в тягость друг другу, так как общение между ними отягчается и усложняется политикой. На третий день шведский король под именем графа Гаги приехал ко мне; я велела сказать, что меня нет дома, и вечером рассказала об этом императрице, но она осталась этим недовольна; тогда я ей ответила, что вряд ли король найдет удовольствие в обществе такого простого и искреннего существа, как я, так как со времени своего путешествия в Париж он превратился совершенно во француза. Однако императрица просила меня принять короля на следующий день и задержать его подольше, из чего я заключила, что ей хотелось избавиться от него на несколько часов. Я повиновалась и приняла короля. Наш разговор был весьма интересен. Его величество был очень умен, образован и красноречив, но он обладал и всеми предрассудками, присущими коронованным особам; к тому же он был королем-путешественником, то есть имел совершенно ложные понятия о всем виденном им за границей, так как подобным знатным путешественникам показывают все с лучшей стороны и все устроено и налажено так, чтобы производить самое лучшее впечатление. Путешествия монархов и их наследников имеют еще и ту дурную сторону, что, с целью заручиться их расположением, не щадят лести и каждения перед ними. Возвратившись к себе, они требуют от своих подданных прямо обожания и не довольствуются меньшим. Потому-то я всегда находила излишним путешествия коронованных особ за границей и предпочитала, чтобы они ездили по своей стране, но без торжественности, которая бременем ложится не на двор, а на народ, и с твердым намерением изучить все, касающееся каждой провинции.
Во время нашего разговора я убедилась, что короля мистифицировали во Франции и, впитывая в себя расточаемую ему лесть, он слишком благосклонно судил о стране и ее населении. Я не соглашалась с королем, опираясь на оба мои пребывания во Франции и на свои путешествия внутри ее и в соседних странах, причем я полагала, что французам не стоило давать себе труда меня обманывать и потому они мне позволили наблюдать жизнь, какою она была в действительности. Знаменитый (своими несчастьями и гонениями, которым он подвергся по смерти короля со стороны герцога Зудерманландского) граф Армфельд часто соглашался со мной. Все-таки я была довольна, когда кончился этот визит и король отправился к императрице.
На следующий день он уехал, одарив всю свиту императрицы. Он преподнес мне лично в знак особого расположения перстень с его портретом, окруженным большими бриллиантами, совершенно уродовавшими кольцо. Мы тотчас же уехали из Фридрихсгама прямо в Царское Село, куда приехали за день до дня восшествия на престол императрицы, так что я уже не успела поехать в город. Я поспешила вынуть бриллианты из кольца шведского короля и окружила его портрет маленькими жемчугами, а бриллианты подарила своей племяннице Полянской, которая приехала в числе других фрейлин на праздник восшествия на престол.
По возвращении свиты в Царское Село я подверглась нелепому нападению со стороны фаворита Ланского. В качестве обер-гофмейстера князь Барятинский получил приказание ежедневно посылать в Академию для напечатания в газете отчет о нашем путешествии, остановках в разных городах, приемах и т. п. Когда князь Барятинский сообщил мне об этом, я ответила, что все подписанное им будет напечатано без замедления, что это давно уже мною приказано, равно как приказано помещать касательно нашего двора только статьи за подписью князя или гофмаршала Орлова, не меняя в них ничего, даже орфографии. Ланской объявил мне, что петербургская газета в этих отчетах после императрицы упоминала только мое имя.
— Спросите об этом князя Барятинского, — ответила я, — я не писала и не редактировала этих отчетов; с тех пор как я управляю Академией, в газете помещаются о нашем дворе исключительно статьи, подписанные им или Орловым.
— Однако, — возразил он, — кроме императрицы упоминается только ваше имя.
— Я вам уже сказала, чтобы вы обратились к князю Барятинскому за разъяснением, почему ваши имена не помещены в газете; я не читала этих отчетов и вовсе не касалась их.
Однако Ланской все продолжал повторять то же самое. Меня это вывело из терпения, и я сказала:
— Знаете что, милостивый государь, как ни велика честь обедать с государыней — и я ее ценю по достоинству, — но она меня не удивляет, так как с тех пор, как я вышла из младенческих лет, я ею пользовалась. Покойная императрица Елизавета была моей крестной матерью. Она бывала у нас в доме каждую неделю, и я часто обедала у нее на коленях, а когда я могла сидеть на стуле, я обедала рядом с ней. Следовательно, вряд ли я стала бы печатать в газетах о преимуществе, к которому я привыкла с детства и которое мне принадлежит по праву рождения.
Я думала, что на этом нелепый разговор и закончится; ничуть не бывало, он настаивал на своем. Зала наполнялась приглашенными, и я ему сказала очень громко, чтобы быть услышанной всеми, что лицо, во всех своих поступках движимое только честностью и ставящее целью своей службы исключительно благо страны, может и не пользоваться блестящим состоянием и влиянием при дворе, но зато чувствует внутренний мир и, спокойно держась намеченного пути, нередко переживает те снежные или водяные пузыри[205], которые лопаются на его глазах. Наконец императрица своим появлением избавила меня от продолжения этого глупого разговора.
В течение зимы у меня было много домашнего горя, которое сильно расшатало мое здоровье.
Весной я попросила двухмесячный отпуск и поехала в Троицкое, оттуда в Круглое, где я оставалась только неделю, но с удовольствием заметила, что земля становилась плодороднее, а мои крестьяне стали более достаточными и трудолюбивыми; они владели вдвое большим количеством скота и лошадей, чем когда я их получила, и они почитали себя счастливее, чем в период своей принадлежности сперва Польше, а затем казне. Попечения об обеих Академиях рассеивали грустные мысли, которые более