— Господа, — поднимая рюмку, нарушил молчание Резвый, — за драгоценное здоровье уважаемой Марьи Ивановны! Итак, пропустите! — Он чокнулся с рюмкой хозяйки, выпил.
Выпили и остальные за здоровье Марьи Ивановны и громко, хором крякнули.
— Кхе! — кашлянул Семен Антонович Кокин, агент компании «Зингер». — Славно прошла первая за ваше здоровье, Марья Ивановна, а сейчас мы ее, с вашего разрешения, прикроем селедочкой и пирожком, и она, огненная, прячась под закусоном, разольется, побежит по жилочкам; потом, как обычно, мы вслед за нею долбанем и вторую.
— Да уж надо за хозяина, чтобы не журился, был весел за картишками, — промолвил Араклий Фомич Попугаев, разминая вставленными зубами темно-фиолетовую колбасу. — Уж нынче я не проиграю столько ему, сколько позавчера.
— Да уж не так много вы, Араклий Фомич, и проиграли, — заметила Марья Ивановна, подняла вторую рюмку с самогоном и, задержав глаза на Резвом, сказала: — За ваше здоровье, старый друг, — и выпила.
Надзиратель хлобыстнул в рот свою так, что самогон у него в горле даже пискнул. Он сморщился, прикрыл рыжеватыми усами кончик красного носа, потом вытянул губу и, мотнув головой, перегнулся через стол и чмокнул Марью Ивановну в щеку.
— Не целуйте, Филипп Корнеевич, а лучше проиграйте мне четвертной билет, это будет приятнее для меня, — сказала серьезно, мужским голосом Марья Ивановна и тут же спросила! — Почему вы всегда целуете меня в одну щеку, а не в обе?
— Марья Ивановна, в этом я не виноват, а исключительно потому, что топографически сидите неудобно, — почтительно пояснил Резвый.
Марья Ивановна улыбнулась, предложила:
— Что ж, тогда, не теряя золотого времени, выпьемте по третьей, за дорогих гостей!
— Позвольте, позвольте! — подняв указательный палец, проговорил Резвый. — Третью вы должны выпить в честь меня, блюстителя порядка в городе! Так я говорю, господа уважаемые?
— Истину изрекли, Филипп Корнеевич! — подхватил, тоненько смеясь, Семен Антонович Кокин. — Да и в посудине станет не заметно, что мы ее уже начали. Я предлагаю — по рюмочке за здоровье каждого. Как вы, господа?
— Мы и всегда выпивали по рюмке за каждого сидящего за столом, — подхватил Кондрашов, скользнул взглядом по лицу Розы Васильевны и значительно кашлянул.
Роза Васильевна заметно улыбнулась ему и кокетливо промолвила:
— Федор Григорьевич, меня, пожалуйста, не включайте в число выпивающих.
— Что так? — брякнул Кондрашов, и лицо его стало шире, покраснело, он протяжно вздохнул и поправил красный с белыми горошинами галстук.
Я вспомнил, что этот же галстук Роза Васильевна преподносила не один раз мне, когда я квартировал у ее маменьки, но я всегда отклонял такой подарок. Теперь она подарила его Кондрашову, и он украсил им свою широкую, молодецкую грудь. Хозяева и гости приняли предложение Резвого и начали пить за здоровье каждого, чтобы скорее в четвертной убавилась жидкость. Начали опять с хозяйки. Марья Ивановна обратилась к Резвому и с наигранным удивлением промолвила:
— Я же выпила, и не одну… и вы с меня же опять начали.
— Точно-с! Такой закон на наших вечерах, Марья Ивановна! Итак, господа, начали! — воскликнул торжественно Резвый и решительно пояснил: — Выпитые рюмки не в счет! Так я говорю, господа уважаемые?
— Ваше предложение, Филипп Корнеевич, гениально! — рассмеялся раскатисто Семен Антонович. — Что ж, не задерживаясь… пошли!
— Подчиняюсь, друзья мои! — легко согласилась Марья Ивановна и опростала рюмку.
За нею выпили за здоровье Василия Алексеевича Бобылева, Резвого, Кондрашова, Семена Антоновича Кокина, Араклия Фомича Попугаева, за меня и за Розу Васильевну, которая, когда пили за ее здоровье, умоляюще попросила, чтобы за нее не пили, так как она ни за кого пить больше не станет; сказав это, она все же не отстала от гостей, морщась, капризно и умело выпила. Выпив и закусив, она жалобно и предупреждающе воскликнула:
— Я не пью! Вы понимаете, я не пью! Выпью — голос потеряю!
— Розка, а ты не ломайся! Оставь это ломанье кисейным барышням! Ты дочь благородного чиновника, который никогда не брал взяток и, умирая, оставил сына, дочерей и свою красавицу жену в ужасной нищете, — я ведь, друзья мои, была когда-то первой красавицей в этом паршивом и затхлом городе. И… за мною предводитель дворянства Хлюстин утрепывал, живые цветы присылал в январе и шоколад «Виллар». Правду говорю! И вот человек, сидящий подле меня, пришел на помощь, отдал все свое состояние мне и моим детям. И я полюбила его за это… и он — счастлив! Дай я тебя, Васенька, поцелую! — и она нагнула к себе покорную красивую голову супруга, чмокнула его в губы.
— Машенька, твои дети — мои дети. Я не знаю, кто их больше любит…
— Конечно, ты, Васенька, — оборвала взволнованно Бобылева Марья Ивановна. — Выпили и расчувствовались. Какие мы все чувствительные! А все, друзья, оттого, что мы честные!
— Ужасно честные, Марья Ивановна! — брякнул Кокин. — Шкуру сдираем с друга или с отца родного, а сами в это время плачем от жалости! Век такой, Марья Ивановна, жалостливый, вот и мы все в него! За ваше здоровье! — и он, вне порядка, деранул рюмку мутного самогона.
— Если отмените тосты и начнете выпивать сначала, то вы совсем впадете в чувствительность, — заметила с раздражением Роза Васильевна и, наклонившись ко мне, шепнула: — Люблю вас, Ананий Андреевич, за то, что не пьете.
— Как не пью? Я выпил за здоровье вашей мамы, Василия Алексеевича и, конечно, за ваше, Роза Васильевна.
— Ой, так ли? Я что-то, Ананий Андреевич, не заметила, — протянула обиженно девушка, взглядываясь тоскующе мне в глаза.
Я откинулся к спинке стула и стал смотреть на лампу «молнию» с розоватым абажуром.
Роза Васильевна нервно застучала вилкой по тарелке.
Марья Ивановна, выпив несколько рюмок спирта, окрепла с него, помолодела, на ее рыхлых щеках разгладились морщины, появились пятна румянца, серые глаза расширились, синевато зажглись. Она откинула стан к спинке стула, спросила:
— Кто держит банк?
— Известно, я, — с необыкновенной поспешностью отозвался Резвый, вынул из грудного кармана поношенного кителя коричневый бумажник, довольно толстый, взял из него десятку и пачку рублей и положил их перед собой на стол. — Банкую, господа уважаемые! Капитал в банке десять рублей. — Он движком сунул на середину стола десятку, взял карты, стасовал и сбросил с колоды каждому игроку по карте. — А вы, Ананий Андреевич, куда отстраняетесь?
— Не играю, Филипп Корнеевич.
— Гм! Скучны вы, социалисты! Что вы за люди, если в карты не играете! А денег, как я слышал, у вас, Ананий Андреевич, много.
— Ужасть сколько! — рассмеялся я. — Столько денег, что их куры не клюют. Откуда же у меня деньги, Филипп Корнеевич?
— Как откуда? В городе ходит слух, что вы, Ананий Андреевич, двадцать… четверть века тому назад явились сизокрылым голубком к Раевской, приголубили ее, а потом, когда родился у нее Феденька (нужно же ей родить, простите за выражение, такого прохвоста!), тридцать тысяч внесли на ее имя в отделение Русско-Азиатского банка… Правда это, Ананий Андреевич?
— Не всякому слуху, Филипп Корнеевич, верьте, — посоветовал я.
— Нет дыму, как говорят, без огня. Приходится верить гласу народа, — возразил со смехом Резвый.
— Слух ходит в городе, что вы с городовыми избили старика Тимоничева, а оказывается, не вы и не городовые, а господа студенты Чаев, Раевский, Щеглов и другие. Как же можно верить слухам, Филипп Корнеевич?
— В смерти Тимоничева не повинен, Ананий Андреевич! — горячо воскликнул Резвый. — Могу поклясться детьми…
— Не надо. Я вам верю, Филипп Корнеевич.
— Благодарствую. А о вас чуть ли не в каждом купеческом доме рассказывает Семеновна, подлая сводня, что вы, будучи монахом, отвалили такую сумму на зубок Феденьке. Об этом будто бы в присутствии вашем, Ананий Андреевич, и Семеновна говорила и сама Ирина Александровна. Сам я, конечно, от Семеновны не слышал, но…
— Прямо какая-то, Филипп Корнеевич, сказка ходит обо мне, — рассмеялся недовольно я. — Что ж, пусть рассказывают!
— Ваше благородие, разговор будете вести о монахе, Раевской… или будете банковать? — обратился решительно к Резвому Араклий Фомич. — Ставлю под весь банк! — И его лицо подернулось морщинами, словно налетел ветерок на него и покрыл сероватой зыбью.
— Банкую, банкую! Режете? — чуть побледнев, встрепенулся Резвый.
— Рублю под корень!
— И фундамента на разживу не оставите?
— Никакого! Оставлю, а вы, Филипп Корнеевич, вдруг силу на нем заберете. Режу! — подтвердил свое решение вдохновенно Араклий Фомич Попугаев и прикрыл веками глаза.
— Хорошо! Если так, то ставьте денежки! — жестко предложил Резвый. — Обеспечьте сумму банка!
— Не верите?
— Верю денежкам на кону, Араклий Фомич!
Загоревшиеся глаза играющих скользили то на карту Араклия Фомича, которую он придерживал указательным пальцем, то на верхнюю карту колоды в руках банкомета, как бы намереваясь угадать сквозь рубашку ее очки. Араклий Фомич Попугаев достал засаленный бумажник, вынул три трешницы и рубль и бросил на десятку. Кондрашов перевел взгляд с карт на капитал в банке и облизал языком верхнюю губу. Его карие глаза подернулись влагой, потемнели. Резвый бросил вторую карту к карте Попугаева. Тот, получив вторую, осторожно приоткрыл ее, задумался коротко и, чувствуя изучающий, пристальный взгляд Резвого на себе, нарочито упавшим тоном сказал:
— Возьмите себе, банкир!
Рука Резвого дрогнула.
— Больше, Араклий Фомич, подкупать не желаете?
— Достаточно. Обойдусь с этими!
Резвый метнул карту на свою, глянул под нее.
— Хватит. Сколько у вас?
— Семнадцать, — ответил еле слышно Араклий Фомич. — А у вас?
— Проиграли, Араклий Фомич. У меня девятнадцать, — выпалил радостно прыгающим голосом Резвый. — В балке — двадцать целковых, господа!
— Не радуйтесь, Филипп Корнеевич, — промолвил упавшим голосом Попугаев. — Банк все равно не донесете до своего бумажника — сорвем!