не один. Гермес-глашатай,
Как пес, к скале прижался и дрожит.
Глашатай Зевса, что с тобою?
Г е р м е с
Молчи!
Ты надоел своею болтовней
Нам, слугам Зевса, громовержцу Зевсу.
Мы слушать больше не хотим тебя.
Нам яд твоих речей теперь не нужен.
Ты отравил народ. Поднялся он
Не только против Власти, но и Зевса.
П р о м е т е й
Ужель, глумясь над муками моими,
И Власть и Зевс немного поумнели?
Не понимаю я, Гермес?
Г е р м е с
Довольно!
И понимать тебе не надо. Зевс
Разгневан страшно на Насилье, Власть,
Что дали громко так кричать тебе
О разуме народа. Зевс разгневан
И на Гефеста, что язык оставил твой
В устах твоих поганых на свободе,
Не пригвоздил его тогда к скале
Железным костылем. Ошибку эту
Гефест исправить должен…»
Мне не по себе: кружилась голова, тошнило. Игнат глухо читал. Что с ним? Он не узнавал меня. Не видел. Он не видел никого. Игнат страдал не столько от ранения, сколько от потрясения душевного. Разве я не страдаю от этого же? Страдаю. Остальные? О, еще как! Хорошо, что Игнат не видит меня. Вот только поэтому он не обратился с вопросом: «Ананий, почему твои глаза всегда смеются? Идет идиотская бойня, а твои глаза смеются?» Не дожидаясь моего ответа, он сказал бы с укоризной: «Война. Последняя война. После нее, как уверяют нас Ллойд-Джорджи, Вандервельды и Альберты Тома, наступит вечный мир народов… благоденствие, черт возьми».
— Врут, собаки, — сказал он вслух. — Никакого не будет мира. Вот попомни мои слова, что через двадцать — тридцать лет после этой дурацкой бойни будет еще более дурацкая бойня. Раньше, вот до этой войны, я не думал, что человечество так глупо, а теперь убедился, что оно действительно чудовищно глупо.
— Да-а-а? И совсем не глупо, а, скажите, безвольно, покорно, — возразил кто-то сипло.
— Глупо, глупо, — прохрипел Игнат. — Оно как стадо быков, которых гонят на бойню.
— Ничего, Лухманов, — пискнул кто-то из коричневой темноты, — и оно поумнеет, станет разумным в этой бойне, выползет…
— Кхха-а! — кашлянул кто-то и заплакал.
Игнат остановил бы на мне голубые глаза и по-детски улыбнулся, спросил бы: «Ананий, я убежден, что и ты такого же мнения о человечестве? Да-да. Иначе бы твои, Ананий, так горько не смеялись глаза». Я и в этот раз, если бы он спросил, не ответил бы ему, почему мои глаза всегда смеются. «Молчишь», — сказал бы Игнат и с грустью в голосе стал бы журить меня за то, что я ни разу не похвалил его стихи. Это верно. Я никогда не хвалил его стихи, но и никогда их не хаял, как другие слушатели. Я знал и знаю, что поэты любят только похвалу от читателей и слушателей. Похвала действует на поэтов благотворно, как взятка на чиновников. Но я всегда, выслушав стихи Игната, молчал, не хвалил и не бранил его стихов. Золотая тактика? Возможно. Я предпочитал и предпочитаю больше слушать, чем высказываться. Правда, слушать бывает тоже очень тяжело, так как люди, в подавляющем большинстве, лгуны и хвастуны, а главное — почти все, будучи сами невеждами и развратниками, стараются просветить слушателей и помочь им выбраться из мещанского болота. И это так, правда. Люди лгут с церковных амвонов и университетских кафедр; они лгут со страниц книг и газетных полос; они лгут с перекрестков проселочных и столбовых дорог; они лгут на улицах и площадях сел и городов. Словом, люди такого толка не дают смертным и простым труженикам спокойно жить на земле, наслаждаться ее дарами. Вот и Игнат, кажется, читает «Прометея» только затем, чтобы убедить нас, что говоруны и лгуны приковали Прометея к скале за то, что он пошел против говорунов и лгунов, только за то, что он возбудил в простом народе ненависть к богу. Прометей — это свободная мысль человечества. От глухого, деревянного голоса Игната моя голова распухла, в пламени. Как бы я хотел провалиться в небытие, не ощущать плотности мира, его дыхания. Но я не провалился. Живу. Слушаю лепет колес, стоны, храпы, всхлипывание и бред раненых. Страх глубже вонзил когти в мое сердце, и оно сочится кровью. Игнат, не замечая меня, приглушенно выкрикивал:
«П р о м е т е й
Не грози,
Гермес. Ты сам дрожишь, как лист осины,
Зачем опять на землю ты пришел?
Скажи, случилось что? Народ восстал?
Приветствую народ, его мятежный ум
И кулаки, подъятые на Власть,
На Зевса и на слуг его презренных.
Удар грома и блеск молнии. Гермес и Прометей освещены на мгновенье. В ущельях шумит ливень. Гудит волнами океан. Продолжительная пауза.
П р о м е т е й
Гермес, я понимаю Зевса ярость
К народу и ко мне.
Г е р м е с
Свободы ждешь?
Тебе свободы не дождаться. Гнев
Насилья на тебя падет жестокий.
От гнева у тебя застонут кости,
Язык, прикованный к скале, болтать
Кощунственно не будет.
П р о м е т е й
Жду свободы?
От Власти? Нет, не жду. Свободен я.
Насилья цепи не страшны. Слова,
Как птицы…
Г е р м е с
Твой язык молчать заставим.
П р о м е т е й
Хотите вырвать?
Г е р м е с
Зевса свят закон.
Гефест, не дрогнув, выполнит его.
П р о м е т е й
Он совесть потерял. Он выполнит…
Он в палача давно уж превратился.
Гермес, я пыток новых не боюсь,
Лишившись языка, молчать не буду:
Слова из глаз слезами потекут.
Они сердца людей наполнят гневом
На Зевса и на Власть, Насилье,
Гермеса и Гефеста-палача.
Г е р м е с
Болтун, я рот тебе копьем заткну.
Поднимает копье. Удар грома и блеск молнии. Скалы освещены пламенем. Тучи разорваны. Издалека, из глубины ущелий, накатывается гул. Он с каждой минутой громче, грознее.
Г е р м е с
Насилье, Власть бегут. За ними — слуги.
За слугами — разбитые войска.
Что делать мне? Бежать обратно к Зевсу,
Сказать ему о пораженьи Власти?
О нет. Он в бешенстве расколет землю,
Огонь небес обрушит на нее.
Отходит от Прометея и прячется за груды камней.
Спокойно здесь. И наблюдать удобней.
Отсель за битвой наших войск с народом,
Который сбросил цепи Власти, рабства,
Земным богам и Зевсу бросил вызов
Борьбы жестокой. Нет, я не могу
Стоять спокойно, в стороне от битвы:
Я должен в ней принять участье. Я —
Глашатай, воин Зевса.
(Уходит.)
П р о м е т е й
(в раздумьи)
Кто копье
Отвел от уст моих? Куда Гермес
Бежал в своем позорном раздраженьи?
Возможно, Зевс позвал его обратно:
Как лучше разгромить народ восставший?
Возможно, он, Гермес, не вынес страха
И спрятался от мести беспощадной,
Как змей, заполз в расщелину Скалы?
Как зыблется, дрожит скала…
И гул Внизу все больше крепнет, нарастает…
Там бой идет народа с войском Зевса…
Удар грома и блеск молнии. Скала разлетается на части. Освобожденный Прометей падает вместе с обломками скалы в пропасть».
Голос Игната оборвался. Тишина. Запах йода и крови. Под полом лепет колес. Он все громче и громче. «Та-та, та-та. Мы все знаем. Не догоните. Не догоните. Та-та, та-та. Мы все знаем». Лепет колес смыл «Прометея» из памяти, — будто Игнат не читал его. Может быть, это сон? Бред? Звезда не светила в окно, — она отстала, затерялась в посветлевшем туманном кусочке неба. Я понял: ночь прошла. Игнат сидел со сложенными, как на молитве, руками, смотрел щелками глаз все так же в одну точку, перед собой, никого не замечая. Его рот полуоткрыт, темен. Раненые молчали под плюшевыми одеялами. Я стал жадно смотреть на туманный кусочек неба в квадратном окне. «Сядет ли солнце опять, как вчера, на порог нашего вагона?» — подумал я. Кровь, потревоженная контузией, шумела в моем теле, стучала в висках. Язык как бревно во рту. Солнце, я даже не могу поприветствовать тебя, когда ты станешь на порог. Но знай, родное, что каждая капля моей крови будет славить твое появление.
— Безбожник. Сатана. За такие стихи надо повесить тебя, — прохрипел в тишине голос раненого, лежавшего против Игната. — Как придет врач, так я и доложу ему.
— Монашек, не пугай, — посоветовал Семен Федорович. — Мы пережили страшнее… А самое страшное у нас еще впереди. И самое страшное, монашек, — это наша жизнь. Господи, — всхлипнул Семен Федорович, — ужасть как чешется пятка, а хочу почесать — прикоснуться к ней, а ее и нету. — И он заплакал.
Игнат хрипло рассмеялся. Потом, перестав смеяться, равнодушно, без злобы и раздражения, пояснил:
— Гаврюша, лучше сатаной быть, чем последним червем у твоего бога.