Таблица 2
Табель Уктусских заводов[507]
По данным государственных учреждений, ведавших горнозаводским делом на Урале, считалось, что в одном дворе жили четыре души мужского пола. Однако цифра эта была «расчётной» и, как выяснилось, не соответствовала действительности[508]. По данным И. В. Власовой, полученным на основе анализа переписных книг, в среднем приходилось в Верхотурском уезде 3,2, в Тобольском – 2,1, Туринском – 2,5 души мужского пола на двор[509]. Из этого следует, что если до введения подушной подати с двора собиралось около 6 руб. 60 коп., то после – от 2 руб. 28 коп. до 3 руб. 42 коп.
Можно ли на основании этого сделать вывод об уменьшении объёма повинностей крестьян? Казалось бы, этот вывод очевиден. Денежные сборы сократились, и сократились значительно. Однако нужно обратить внимание на то, как отбывалась новая повинность. Окладные сборы, предшествовавшие подушному окладу, можно было и зарабатывать, и вносить деньгами.
После введения Плаката 1724 г. положение меняется. Уже в начале 1725 г. в Сибирском обербергамте рассматривалась промемория из Тобольской казённой палаты «о невзыскании с приписных к заводам крестьян подушных денег в натуре, а о зарабатывании ими заводскою работою по Плакатам»[510].
Возможность откупиться от работы, внеся деньги за окладные сборы, существовавшая раньше, теперь была ликвидирована. Произошедшие изменения повлекли за собой необходимость всю сумму подушного сбора крестьянам зарабатывать на заводе, а значит, отрывать их на это время от своего хозяйства. Другое важное следствие: казённые заводы Урала получали гарантированную рабочую силу, необходимую для заготовки угля и добычи руды, для выполнения других видов работы.
Эти сведения об обязательном труде приписных, о невозможности для них откупиться деньгами от заводских контор заставляют не согласиться с категорическим мнением Н. И. Павленко, что «большинство приписных крестьян никакого отношения к заводам, кроме уплаты подушных денег в заводскую канцелярию, не имело»[511].
В начале третьего десятилетия XVIII в. связь крестьянства Урала с заводами значительно усилилась. Прежде всего, возросла потребность в использовании труда приписных в связи со значительным расширением заводского строительства[512]; усовершенствовался и был приближен к приписным слободам и острогам аппарат управления горнозаводской промышленности[513]. Плакат 1724 г. «о зборе подушном…»[514] связал подушную подать приписных крестьян с заводскими работами. Государственная деревня Урала оказалась с головой выдана заводским властям. Пётр I в инструкции, отданной в апреле 1722 г. генералу В. И. Геннину, отъезжавшему на Урал, заявил будущему начальнику Сибирского обербергамта: «что надобно будет к обоим заводам (Уктусскому и строившемуся будущему Екатеринбургскому. – Р. П.) каких деревень, и земель, о том писать в Сенат, откуда велели мы, к удовольствию тех заводов, чинить немедленную резолюцию»[515].
Как уже отмечалось, произошедшие изменения в структуре повинностей привели к возрастанию времени, которое приписные крестьяне должны были работать на заводах, отрываясь от своего хозяйства. Предупреждая возможность злоупотреблений заводских контор, В. И. Геннин указал, чтобы «приписных к заводам крестьян до разоренья не допускать… и сверх подушного окладу в заводские работы их не нарежать». Но тут же сделал дополнение, которое позволяло отменить всякие ограничения: «кроме самонужнейших работ, которые уже миновать нельзя»[516].
Так как критерий «самонужнейших работ» определяла непосредственно заводская администрация, то крестьяне оказывались в полной от неё зависимости.
1982г.
Отношение к царской власти и социально-утопические представления
В истории общественно-политической мысли России позднего феодализма важное место занимают слухи, молва, ожидание каких-то «милостивых» указов и манифестов, надежды на появление «истинного» царя[517]. Бесчисленные слухи о подменном царе, истинных грамотах, освобождавших от разных повинностей, от власти помещиков и монастырей распространялись в течение XVIII в. по всей России. Урал не был исключением.
В слухах, ожиданиях мы встречаемся с социально-психологическим уровнем отражения общественного сознания. Болгарский исследователь В. Вичев отмечает, что обычно «ни распространяющий слухи, ни слушающий их, не могут «дефинировать» свои цели, но слухи выполняют роль отдушины, порождают надежды. Это извращённый и ложно адресованный способ проявить своё недовольство, желание бороться, не выступая прямо против противника»[518].
Власти Российской империи с особенным тщанием преследовали слухи «против персон блаженныя и вечнодостойныя памяти е. и. в. (Петра I. – Р П.), а также и ныне благополучно владеющей е. и. в. (Екатерины I. – Р. П.) и их высокой фамилии»[519]. Слухи об антихристовой природе царствующей династии продолжали бытовать и позже.
Впрочем, эти слухи в середине и второй половине XVIII в. отличались от тех, которые были зафиксированы в начале 20-х годов XVIII в. Тогда критике подвергалась непосредственно персона императора «и роды их царские неистовые». Позже объектом критики становятся главным образом отдельные элементы государственной эмблематики – деньги, присяга, паспорта[520]. При исследовании этих дел складывается впечатление, что доносчики не хуже своих жертв знали о слухах, направленных против государственных символов, а в конкретно-исторических условиях своего времени – против признаков царской власти. Доносчики в некоторых случаях формулировали слухи о «проклятой» власти смелее, чем то, что им удавалось подслушать. Так, целовальник по продаже соли Кушвинского завода Федор Колосов обвинил в 1745 г. жителя этого завода Ивана Уголникова в том, что тот на слова Ф. Колосова – «он человек присяжной», сказал: «Проклятая ваша присяга». Как выяснилось, дело было посложнее. Целовальник обманул Угольникова на три деньги, а когда покупатель стал ругать продавца-целовальника, то говорил: «присяжному человеку подлежит весить правильно». Горные власти увидели в доносе Колосова ложный извет, доносчик был наказан батожьём, а Угольников – плетьми (вероятно, за самую попытку разобраться в том, что положено и что не положено «присяжным людям»)[521].
«Проклятая присяга», осуждённая ещё участниками Тарского восстания, и позже нередко становилась поводом для возникновения политических обвинений.
Ранней весной 1725 г. на Уктусском заводе имел место массовый отказ от присяги Екатерине I. Капрал Тобольского полка, обходивший завод и с барабанным боем призывавший жителей идти в церковь, чтобы там присягнуть наследнице Петра I, встретился на торгу с людьми, которые, «слыша барабан, прочь отходят, которых де он (капрал. – Р. П.) спросил: «Чего ради в церковь к присяге не идете?» И они де сказали: «Мы де раскольники, и в церковь де нам идти невозможно. И хотя де голов наших не будет, то де к присяге не пойдем»».
Тут же арестованные за отказ от присяги Козма Калабродов, Трофим Серебряков, Тимофей Кудрявой, Петр Завьялов были допрошены. На стандартный для этого следственного дела вопрос – «У присяги ты когда, где был, и кто по воли е. и. в. избран будет наследником, чтоб тебе служить верно?» – следовал почти стандартный ответ всех подследственных – «Нигде де не бывал»[522]. «Нигде не бывал» – не бывал и на присяге «неназванному наследнику» в 1722 г., отказ от которой стал одной из причин восстания в Таре.
Необходимость присягать в церкви или посещать её и тем самым внешне засвидетельствовать политическую лояльность и в дальнейшем провоцировало конфликты между официально православными органами власти и подданными Российской империи – старообрядцами. Чем выше оказывалась степень принуждения, тем чаще «увещеватели» вынуждали своих оппонентов формулировать мысль об антихристовой сути царской власти.
Бытовой зарисовкой такой ситуации стало расследование, попавшее в протоколы секретных дел Главного правления заводов. На Пыскорском медеплавильном заводе один из добровольцев-увещевателей раскольников, фурьер Екатеринбургской роты, по дороге в церковь 27 июня 1747 г. встретил рудопромышленника, посадского Аввакума Кручинина, и стал донимать его вопросами: ««зачем не идешь ты в церковь? Сего де дни будет отправлятца о взятии победы пот Полтавою молебствие».
– На то он мне (фурьеру) сказал, что «не иду». Потому я ему сказал: «Что ты, разве кержак? И ежели ты кержак, кои по указам называются раскольниками, то оных велено по указам проклинать»».
Обозлившийся рудопромышленник, действительно записной раскольник, крикнул фурьеру: «Ты сам дьяволу служишь»[523].
Обвинения в «проклятой присяге» адресовались и солдатам. Рассыльщик Сылвинской заводской конторы Панкрат Бутаков в 1752 г. сказал караулившему заводскую контору отставному солдату Некрасову, прослужившему 27 лет – с 1722 по 1748 г. – «Служишь ты черту»[524].
Символом императорской власти служили государственный герб и изображения на деньгах. Они тоже стали объектом переосмыслений и перетолкований. В 1756 г. служитель Каслинского завода Фетчищев, попавший за какую-то провинность под плети, сделал извет «о новонапечатанных копейках, вот-де новые копейки стали в народе ходить, а напротив же того… объявленная вдова (жительница Каслинского завода) сказала, потом де и рублевики новые станут в народе ходить, а слышно, вместо орла напечатают уже на рублевиках змеи»