[525]. Такие слухи, свидетельствовавшие в уверенности в «антихристовой природе» царской власти, широко использовались в старообрядческой литературе наиболее радикального толка русского раскола – странников[526]. В данном случае можно утверждать, что эти слухи, позднее попавшие в Цветник Евфимия, бытовали раньше, чем появился этот толк раскола.
В быту же власть олицетворяли паспорта, прямое порождение ревизий. Выше отмечалось, что уже проведение первой ревизии было расценено как нарушение основных законов человеческого развития. В старообрядческом Цветнике, бытовавшем на Урале в середине XIX в., давалась следующая оценка этим мероприятиям правительства: «сие установление их (ревизий. – Р. П.) не по прежде установлению благочестивых царей, но нечто особое вне границ православного правления… потому что всякого при своем житии крепко ограничивает»[527].
Эти аргументы служили внутренним самооправданием для беглецов, превращались в убеждение в праве искать убежища от преследований, вопреки всем паспортам и ревизиям. В начале 50-х гг. XVIII в. был арестован живший в Екатеринбурге московский купец третьей гильдии Иван Косов. Сведения, которые он сообщил при допросе в присутствии губернатора Сухарева, а затем в келье самого митрополита, вызвали оживлённую переписку между церковными, губернскими и заводскими властями Урала и Сибири, сохранившуюся в «Книге секретных дел» Главного правления Сибирских и Казанских заводов за 1750 год. И. Косов рассказал, что «тогда текущего 750 году Екатеринбургских и Демидовских заводов из расколников многия разбежались в Бухарскую и Контайшинскую земли и в Польшу за рубеж, всего девятьсот человек мужеска и женска полу»[528]. Сам Косов узнал это от своего знакомого, приказчика Нижнетагильского завода Ивана Андреева, который на вопрос Косова: «Каково у них на заводе житье?» сказал: «Ныне де у нас житье веема худо, и люди все находятся в страхе и сумнении и боятся де таковых присылок, в каковой Сибирскаго гарнизона порутчик Ебгарт находился. И по ево де Андреева отъезде со всех демидовских и екатеринбургских бежало из раскольников мужеска и женска полу до пятисот душ»[529].
Тогда Косов задал Андрееву новый вопрос: «А куда бес пашпортов могут ити, потому де бес писменного виду никому и пропуску не чинят?» Андреев ответил решительно: «Какие де им пашпорты надо было, кого как бог управит. Иные пройдут в Полшу за рубеж, а другие, коим полехче, в Сибирь, в Бухарскую и Контайшинскую земли. И в каком де месте нас бог жить приведет, толко бы от православия по старинным книгам и от двоеперстнаго сложения нас не отвращали»[530].
«Какие де им пашпорты»? Отсюда было недалеко до вывода, который сделал молотовой мастер Степан Просвиряков: паспорта годятся лишь для того, чтобы «ими… подтирать» (за что и был бит батожьём)[531].
Крайним воплощением неприятия паспортов, подрывом самой идеи паспорта стали так называемые страннические «духовные паспорта». Они бытовали в среде одного из радикальных направлений староверия и символизировали полное отрицание существовавших порядков. Представление о таких «паспортах» даёт берестяная рукопись из фондов Свердловского объединённого историко-революционного музея. На рубеже XVIII-XIX вв. (точнее, в 1802 г.) этот паспорт принадлежал некоему «висимскому мещанину»[532].
Внешне повторяя структуру официального документа, его формулу, «духовный паспорт» по существу пародировал, а пародируя, – отрицал те нормы, которые лежали в основе паспортной системы феодальной России. Он и выдавался «из града бога вышняго из сионской полиции и голгофскаго квартала. Приложено к сему пачпорту множество невидимых рук святых отец. Дан оной пачпорт от нижеписаново числа на один век, а по истечении срока явиться мне в место нарочито на страшный суд Христов…». Его обладатель —
«…раб божий имярек
уволен из Иерусалима, града божия,
в родные города и селения
ради души спасения,
телу же грешному ради всякого озлобления…
Ходити правым путем во Христе,
дабы не задеръжал враг раба божия нигде…
а кто мя ради веры погонит,
тот в яве себя со антихристом во ад готовит»[533].
Такой «духовный паспорт» противоречил официальному паспорту не только в полицейском смысле. Едва ли не главное, что он противостоял в мировоззренческом отношении. Основываясь на традиционных для крестьянства и нормах «теологического мировоззрения», приспособленных к объяснению политических реалий Российской империи, «духовный паспорт» доказывал незаконность, несостоятельность стремления задерживать «раба божия», тем более уходящего «ради души спасения, телу же грешному ради всякого озлобления».
Слова нижнетагильского приказчика и одного из руководителей уральского раскола середины XVIII в. – Ивана Андреева – прямой комментарий к тексту, содержащемуся в «духовном паспорте» – «какие де им пашпорты надо было, кого как бог управит». Так на мировоззренческом уровне трудящихся эпохи позднего феодализма возникло противопоставление светской власти – самому Богу, порядков Российской империи – «граду бога вышняго», а отсюда – и незаконность порядков, при которых «бес писменного виду никому и пропуска не чинят».
Личность и оценка итогов деятельности Петра I продолжала привлекать особое внимание трудящихся Урала. В историографии достаточно полно нашли своё освещение легенды «о Петре-антихристе», бытовавшие в широких слоях феодальной России[534]. Однако негативное отношение к Петру I – это лишь одна сторона противоречивых процессов развития общественно-политической мысли народных масс. Прежняя однозначность, активное неприятие и его самого, и его наследия, свойственное первой трети XVIII в., сменились более сложными, зачастую взаимоисключающими оценками к середине XVIII в. К сожалению, мы не располагаем сведениями об отношении к Петру I в среде крестьянства Европейской России этого времени. Материалы же истории Урала свидетельствуют о следующем. Одновременно с сохранением резкого осуждения Петра I, с которым продолжали связывать учреждение ревизских переписей, паспортов, введение иноземных порядков и т. д. (эта традиция отношения к императору была закреплена в старообрядческой книжности), появляются и сведения об идеализации Петра I и его времени.
Сошлёмся здесь на «Книги секретных дел» Главного правления Сибирских и Казанских заводов.
В январе 1750 г. в кабаке при Ягошихинском заводе деловой человек Строгановых Андрей Цивилев сокрушался, что «при прежнем государе было все хорошо, а ныне де не то»[535]. Услышав эти слова, унтер-шихт-мейстер Иван Богданов выкрикнул «слово и дело».
При допросах Цивилев утверждал, что говорил он не так, а «что первый монарх блаженныя и вечной славы достойные памяти государь император Петр Великий был славный монарх и многим ордам победитель, а таких слов, как в вопросе показано, что при первом государе было все хорошо, а ныне де не то, – не говаривал». Свидетель, крестьянин Ягошихинского завода Александр Марьин подтвердил, что Цивилев действительно говорил про Петра I, «что был славный монарх и многих орд победитель», но слышал, что Цивилев добавлял: «при прежнем де государе было все хорошо, а не так де, как нынешние»[536].
И даже деятельность сподвижника Петра I, того самого Акинфия Демидова, на «всеконечное разорение» от которого жаловались крестьяне в первые три десятилетия XVIII в., спустя двадцать с лишним лет стала оцениваться неоднозначно. Примечательны здесь обстоятельства ссоры из-за покосов крестьян деревни Треки казённых Чусовских пристаней и жителей Уткинского завода Демидовых, произошедшей в 1750 г. Крестьяне Трекинской деревни, доказывая свои права, сослались на «государеву данную». В ссоре уткинский житель Яков Григорьев Цыган опрометчиво сказал: «…на что так много казенного места захватили и сене много косите, и не толко де вам того сена приисть, но с етого сена и государь ваш умрет»[537].
Позже, оправдываясь перед судьями, Яков Григорьев говорил, что собирался сказать: «когда бы господин наш Акинфий Демидов был жив, то бы де государю пожаловался. Но когда ево Смоленцов (трекинский крестьянин. – Р. П.) отстегнул по ушам прутом, и от того не опамятовся, в сердцах своих может еще непристойные слова… и выговорил»[538]. Не так уж важно, что говорил или не говорил в ссоре из-за покосов житель Уткинского завода. Важно, что и позже, на суде он обратился к временам государя Петра I и Акинфея Демидова как к некоей положительной антитезе современным ему порядкам.
В изменении отношения к Петру I и к порядкам российского государства явственно проступают черты, свойственные «наивному монархизму» трудящихся XVIII в.
Поиск положительного идеала государственных порядков в условиях феодализма был исторически ограничен, он не выходил за рамки представлений о монархическом правлении. Однако этому идеалу не было и не могло быть в истории реального прототипа, поэтому образ идеального правления конструировался лишь в рамках народного сознания. Одной из закономерностей отношения к власти было противопоставление старых порядков, которые оценивались как законные, – новым и, следовательно, – незаконным. Так, прежде осуждавшиеся крестьянами размеры десятинной пашни, установленные в первой половине XVII в., во второй половине столетия стали восприниматься как единственно законные. Петровские времена, тягостные и разорительные, противопоставлялись «тихому и немятежному» времени правления царя Алексея Михайловича. Но и петровская эпоха, как никакая другая круто изменившая образ жизни уральских трудящихся, становится позже объектом идеализации.