Ее высочество принцесса Оливия тоже была страстным игроком. Те пять-шесть раз, что мы метали банк при дворе, я видел, как азартно она играет. Я видел – вернее, мой хладнокровный дядюшка видел – и нечто большее. Между мосье де Маньи и сиятельной дамой чувствовалось какое-то тайное взаимопонимание.
– Пусть я ослепну и на второй глаз, – сказал мне дядюшка как-то после игры, – если ее высочество не втюрилась в этого французишку!
– И что же отсюда следует? – спросил я.
– Что отсюда следует? – повторил дядюшка, испытующе на меня глядя. – Неужто ты еще так наивен, что не понимаешь? А то, что счастье твое в твоих руках, мой мальчик; если возьмешься за дело с умом, глядишь, годика через два мы выкупим наши родовые поместья.
– Каким же образом? – недоумевал я, все еще ничего не понимая.
На что дядюшка сухо ответил:
– Вовлекай де Маньи в игру; не важно, платит он или не платит: бери с него расписки. Чем больше он нам задолжает, тем лучше, лишь бы играл.
– Он не в состоянии уплатить и шиллинга, – ответил я. – А евреи ничего не дадут под его заемные письма.
– Тем лучше. Увидишь, как они нам пригодятся, – ответил старый джентльмен.
И я должен признать, что задуманный им план был необычайно смел, остроумен и добропорядочен.
Итак, мне было приказано вовлекать де Маньи в игру, что, впрочем, не составляло большого труда. Мы находили с ним много общего, он был такой же, как я, азартной натурой, и вскоре между нами установились приятельские отношения. Маньи не мог спокойно смотреть на игральные кости: стоило ему их увидеть, как он тянулся к ним, как ребенок к лакомству.
Сначала он выигрывал, потом стал проигрывать; увидев, что он на мели, я не отказывался ставить деньги против драгоценностей, которые он приносил, уверяя, что это фамильное достояние; во всяком случае, вещицы были стоящие. Он, правда, просил меня распорядиться ими за пределами графства, что я и обещал ему и свое обещание выполнил. Просадив драгоценности, он начал рассчитываться расписками, а поскольку ему не подобало играть при дворе и на публике в долг, то он был только рад возможности удовлетворять свою страсть келейно. Часами просиживал он у меня в павильоне (который я отделал богато, в восточном вкусе), меча кости, пока не наставало время идти на службу ко двору, и так проводили мы день за днем. Потом он принес мне еще драгоценностей, жемчужное ожерелье, старинную изумрудную пряжку и другие безделки в возмещение за свой проигрыш, ибо нечего и говорить, что я не стал бы играть с ним так долго, если бы выигрывал он. Примерно с неделю ему везло, а потом счастье от него отвернулось, и он задолжал мне огромную сумму. Не стоит называть ее здесь; во всяком случае, она была так велика, что он никогда бы не мог со мной расплатиться.
Зачем же я, собственно, с ним возился? Зачем попусту терял время, играя келейно с банкротом, тогда как меня ждали, казалось, более выгодные дела? Не стану скрывать от вас своей истинной цели. Я хотел выиграть у шевалье де Маньи не его деньги, а его нареченную – графиню Иду. Кто скажет, что я был не вправе пуститься на любую хитрость во имя любви? А впрочем, любовь тут ни при чем. Мне нужно было богатство этой дамы: я любил ее не меньше, чем Маньи, не меньше, чем любит стыдливая семнадцатилетняя дева, выходящая замуж за семидесятилетнего лорда. Я только следовал обычаю, узаконенному светом, решив женитьбою поправить свои дела.
Каждый раз, как Маньи проигрывал мне ту или другую сумму, я брал у него заемное письмо примерно такого содержания:
«Уважаемый мосье де Баллибарри! Настоящим подтверждаю, что я проиграл вам сегодня в ландскнехт (или в пикет, или в другую азартную игру – безразлично, я был сильнее его в любой игре) сумму в триста дукатов и буду крайне признателен, если вы соблаговолите подождать с этим долгом некоторое время, по истечении коего вы получите все сполна с превеликой благодарностью от вашего покорнейшего слуги».
Что касается драгоценностей, которые он приносил, то я тоже, в видах предосторожности (по дядюшкиному совету, весьма разумному), позаботился обеспечить себя своего рода описью и письмом, коим он просил меня принять эти безделки в счет уплаты долга.
Когда я его так опутал, что податься было некуда, я заговорил с ним напрямик, без околичностей, как водится между людьми светскими.
– Я не столь дурного о вас мнения, мой друг, – начал я, – чтобы предположить, будто вы ожидаете, что я намерен и дальше играть с вами на прежних основаниях и что меня хоть сколько-нибудь устраивает ворох бесполезных клочков бумаги с вашей подписью или расписок, по которым, как мне известно, вы никогда не сможете со мной расплатиться. Не смотрите на меня волком; вы знаете, Редмонд Барри владеет шпагой лучше, чем вы; да я и не так глуп, чтобы драться с человеком, который мне столько должен; лучше выслушайте, что я собираюсь вам предложить.
Вы дарили меня откровенностью этот месяц нашей взаимной приязни, и я посвящен во все ваши дела. Вы дали своему деду обещание не играть на мелок, но вам лучше, чем кому-нибудь, известно, как вы сдержали свое слово, известно, что дед откажется от вас, едва узнав правду. Но положим, он умрет завтра – все равно его состояния не хватит, чтобы очистить ваш долг; даже отдав мне все, вы останетесь нищим и банкротом к тому же.
Ее высочество принцесса Оливия ни в чем вам не отказывает. Почему – меня не касается, но разрешите вам доложить, что это обстоятельство мне было известно, когда мы с вами начали играть.
– Быть может, вам угодно получить титул барона, а также должность камергера и ленту? – пролепетал несчастный. – Герцог ни в чем не откажет принцессе.
– Я, конечно, не возразил бы, – заметил я, – против желтой ленты и золотого камергерского ключа, хотя дворянин из рода Баллибарри не нуждается в титулах немецкой знати. Но я не этого добиваюсь. Мой милый шевалье, у вас не было от меня секретов. Вы рассказали мне, каких трудов вам стоило уговорить принцессу Оливию благословить ваш предполагаемый союз с графиней Идой, которая глубоко вам безразлична. Я знаю, кто небезразличен вам!
– Мосье де Баллибарри! – воскликнул ошеломленный шевалье – больше он ничего не мог произнести. Истина постепенно открывалась ему.
– Я вижу, вы начинаете меня понимать, – продолжал я. – Ее высочество принцесса, – (тут я придал своей интонации саркастический оттенок), – не будет, поверьте, на вас в обиде, если вы откажетесь от союза с графиней-дурочкой. Я, так же как и вы, не увлечен этой дамой, но мне нужно ее состояние. Я играл с вами на это состояние и выиграл его. В тот день, как я на нем женюсь, вы получите все свои расписки и пять тысяч дукатов в придачу.
– В тот день, как я женюсь на графине, – перебил меня шевалье, вообразив, что я у него в руках, – у меня будет достаточно денег, чтобы уплатить сумму, вдесятеро превышающую мой долг, – (он был прав: состояние графини оценивалось чуть ли не в полмиллиона на наши деньги), – и тогда я с вами расплачусь. Тем временем, если вы будете докучать мне вашими угрозами или оскорблениями, как уже пытались делать, я употреблю все влияние, каким, по вашим словам, располагаю, чтобы вас выслали из герцогства так же, как прошлого года выслали из Нидерландов.
Я не торопясь позвонил.
– Замор, – обратился я к здоровенному негру в наряде турка, моему слуге, – когда я позвоню вторично, вы этот пакет отнесете обергофмейстеру, этот вручите его превосходительству барону де Маньи, а этот передадите одному из шталмейстеров его высочества наследного принца. Подождите в передней и никуда не отлучайтесь, покуда я не позвоню.
Мой черный слуга исчез, а я повернулся к мосье де Маньи и сказал:
– Первый пакет содержит ваше письмо ко мне, где вы, ручаясь за свою состоятельность, торжественно обещаете уплатить все, что вы мне должны; я приложил к нему и собственное мое письмо (ибо ожидал, что наткнусь на некоторое сопротивление с вашей стороны), где заявляю, что речь идет о моей чести и что я требую, чтобы это дело было доложено его высочеству, вашему августейшему господину. Во втором пакете, на имя вашего деда, заключено письмо, в коем вы называете себя его наследником, а также моя просьба к нему подтвердить означенное обстоятельство. Последний пакет, адресованный его высочеству наследному принцу, – продолжал я с особенно грозной миной, – содержит изумруд Густава Адольфа, подаренный принцем принцессе, хотя вы отдали мне его в заклад как собственную фамильную драгоценность. Вы, должно быть, и в самом деле пользуетесь влиянием на принцессу, если сумели выманить у нее эту реликвию и, ради того чтобы уплатить свой карточный долг, склонили ее на шаг, от которого теперь зависит и ваша, и ее жизнь.
– Негодяй! – вскричал француз, вне себя от ярости и страха. – Так вы и принцессе угрожаете?
– Мосье де Маньи, – возразил я с насмешкой, – я принцессе не угрожаю: мне достаточно сказать, что вы украли изумруд.
У меня и в самом деле была такая уверенность: я догадывался, что бедная, ослепленная страстью принцесса непричастна к краже и что ее поставили перед совершившимся фактом. Историю изумруда мы узнали без больших хлопот. Когда нам понадобились деньги – возясь с Маньи, я, естественно, запустил дела нашего банка, – дядюшка вызвался отвезти его безделки закладчику в Маннгейм. Еврей-закладчик, как оказалось, прекрасно знал историю изумруда; он сразу же спросил, как ее высочество решилась расстаться с этой фамильной ценностью, и дядюшка весьма искусно вышел из затруднения: он сказал, что принцесса азартно играет, но ей не всегда удобно платить, таким-то образом изумруд и попал к нам. Дядюшка поступил весьма мудро, привезя изумруд обратно в З.; что же до других вещиц, заложенных нам шевалье, то они особой ценности не представляли; о них по сей день никто не справлялся – я и сейчас не знаю, точно ли они принадлежали принцессе, и лишь высказываю предположение.
Несчастный молодой человек до того перетрусил, когда я обвинил его в краже, что не догадался воспользоваться моими пистолетами, случайно лежавшими подле него на столе, дабы разом свести счеты со своим обвинителем и собственной загубленной жизнью. Маньи уже понимал, сколь безрассудно и он, и злосчастная женщина, так забывшаяся ради презренного негодяя, играли с огнем и что тайна их скоро станет общим достоянием. Должно быть, судьбе угодно было, чтобы ужасное возмездие свершилось и, вместо того чтобы умереть как мужчина, он трусливо пресмыкался предо мной; сломленный, потерянный, бросившись в отчаянии на диван, он разразился слезами и стал взывать ко всем угодникам, как будто их могла тронуть судьба такого ничтожества!