Я продолжал нажимать на Маньи. Кроме того, я серьезно переговорил с графиней Лилиенгартен, и она обещала похлопотать по моему делу перед его высочеством правящим герцогом; мосье де Маньи, со своей стороны, должен был по моему наущению просить принцессу Оливию замолвить словцо на тот же предмет у престарелого монарха. Обе дамы насели на своего государя, и его высочество (за ужином из устриц и шампанского) дал свое милостивое согласие, а ее высочество наследная принцесса соизволила лично сообщить графине Иде монаршую волю, заключавшуюся в том, чтобы она отдала свою руку молодому ирландскому вельможе шевалье Редмонду де Баллибарри. Это было сообщено ей в моем присутствии, и хотя молодая графиня с возгласом «Ни за что на свете!» хлопнулась в обморок и упала к ногам своей госпожи, сия чувствительная сцена не произвела на меня ни малейшего впечатления. Я наконец уверился, что желанный приз в моих руках.
В тот вечер я вернул шевалье де Маньи изумруд, взяв с него слово, что он отдаст его принцессе; теперь единственным камнем преткновения на моем пути был молодой принц, которого одинаково боялись все – отец, жена и фаворитка. Ему могло не понравиться, что богатейшая наследница в его владениях достанется в супруги пусть и благородному, но нищему иностранцу. Чтобы сообщить эту новость принцу Виктору, требовалось время. Принцесса должна была улучить минуту, когда он будет в добром расположении духа. На принца временами еще находило его прежнее страстное увлечение женой, и в эти дни он ни в чем ей не отказывал. Было решено дождаться такой минуты или другой подходящей оказии.
Но судьба пожелала, чтобы принцесса никогда больше не увидела мужа у своих ног. Ее безумствам, как и моим надеждам, был уготован страшный конец. Несмотря на свои обещания, Маньи так и не вернул изумруда принцессе Оливии.
Из случайного разговора со мной он узнал, что нас с дядюшкой в трудную минуту выручает Мозес Лёве, гейдельбергский банкир, ссужая нам крупные суммы под наши ценности, и безрассудный юноша отправился к нему, чтобы заложить у него изумруд. Мозес Лёве узнал изумруд и, не торгуясь, дал под него спрошенную сумму, которую шевалье не замедлил спустить за игорным столом, – нас он, разумеется, не предупредил, откуда у него такие капиталы, и мы предполагали, что он черпает их у своего неизменного банкира, принцессы. Таким образом, много золотых перекочевало из его карманов в нашу денежную шкатулку в те вечера, когда мы держали банк, – то на придворных празднествах, то у себя дома, то в покоях графини де Лилиенгартен (которая в этих случаях оказывала нам большую честь, входя с нами в половинную долю).
Итак, деньги у Маньи скоро разошлись. Но хотя у еврея оставался в закладе изумруд, стоивший, конечно, раза в три больше взятой под него суммы, банкир не намерен был ограничиться этой данью и вскоре наложил на несчастного шевалье свою властную руку. Его приятели и единоверцы в X. – маклеры, банкиры и барышники, промышлявшие кто чем мог при дворе, – должно быть, сообщили гейдельбергскому собрату, каковы отношения между принцессой и Маньи, и негодяй решил воспользоваться этим и выжать из своих жертв как можно больше. Тем временем мы с дядюшкой и не подозревали о заложенной мине и чувствовали себя на гребне успеха, ибо счастье благоприятствовало нам и в картах, и в той, более крупной, матримониальной игре, которую мы затеяли.
Не прошло и месяца, как еврей-банкир начал шантажировать де Маньи. Он сам явился в X. вымогать новые проценты – иначе говоря, требовать платы за свое молчание – и грозился продать изумруд. Маньи дал ему денег – принцесса снова выручила своего трусливого любовника. Однако успех только разжег аппетит бессовестного вымогателя. Я не знаю, сколько было стребовано и уплачено за злополучный камень, – знаю лишь, что он всех нас погубил.
Как-то вечером мы, по своему обыкновению, держали банк у графини Лилиенгартен, и Маньи, опять бывший при деньгах, то и дело швырял на сукно все новые золотые – ему, как всегда, не везло. В разгар игры ему принесли записку, и, читая ее, он сильно побледнел. Но хотя в тот вечер он терял ставку за ставкой, он все же сыграл еще несколько талий, с тревогой поглядывая на часовую стрелку, и наконец, спустив, должно быть, последний золотой, вскочил со стула со страшным проклятием, испугавшим кое-кого из более чинной публики, и ринулся к выходу. За окном послышался беспорядочный топот копыт, но мы были слишком заняты, чтобы поинтересоваться, что там происходит.
Вскоре кто-то из вошедших в зал сообщил графине:
– Вот так история! В Кайзервальдском лесу нашли убитым еврея-банкира, и, представьте, нашего Маньи арестовали тут же по выходе из зала.
Услышав эту странную новость, игроки разошлись по домам, и мы закрыли банк на этот вечер. Маньи сидел рядом со мной (метал дядюшка, а я выплачивал выигрыши и сгребал ставки). Заглянув под его стул, я нашел скомканную записку, в которой прочел следующее:
«Если это сделал ты, садись на лошадь вестового, который доставит тебе мою записку. В каждой кобуре ты найдешь по сотне луидоров, а кроме того, пистолеты заряжены. Тебе открыты оба пути – ты понимаешь, о чем я говорю. Через четверть часа я узнаю нашу судьбу: обесчещен ли я и осужден ли увидеть твою смерть; виновен ли ты и показал ли себя трусом или все еще достоин имени
Я узнал руку старого генерала. Когда мы с дядюшкой направлялись в тот вечер домой, предварительно поделив с графиней Лилиенгартен весьма крупную выручку в банке, настроение наше было сильно испорчено чтением записки. «Что же это значит? – спрашивали мы себя. – То ли Маньи ограбил еврея, то ли его шашни стали известны принцу?» И в том и в другом случае мои притязания на графиню Иду потерпели серьезный удар; постепенно до меня стало доходить, что моя «козырная карта» разыграна и бита.
И она действительно была бита, хоть я и сейчас готов поклясться, что играл умно и с большим присутствием духа. После ужина (из осторожности мы предпочитали не есть за игрой) я так разволновался, что уже в полночь решил совершить вылазку в город, узнать, почему арестован Маньи. Но у порога наткнулся на часового, который и сообщил мне, что мы с дядюшкой взяты под стражу.
Мы шесть недель просидели под домашним арестом, причем за нами был установлен такой надзор, что бежать не было никакой возможности, даже если бы мы думали о побеге; но, не чувствуя за собой никакой вины, мы ничего и не боялись. Наша жизнь была для всех открыта, и мы не только не страшились допроса и следствия, но даже призывали их. За эти шесть недель произошли весьма крупные и трагические события, о коих мы узнали по выходе из заключения, но только в самых общих чертах, как знала о них вся Европа, – подробности остались нам неизвестны, и только много лет спустя довелось мне их услышать. Я привожу их здесь в том виде, в каком они были рассказаны мне дамою, которая из всех людей на свете имела наибольшую возможность ознакомиться с ними из первых рук. Но пусть лучше ее рассказ послужит содержанием следующей главы.
Глава XII, повествующая о трагической судьбе принцессы X
Спустя двадцать с лишним лет после событий, описанных в предыдущих главах, я как-то прогуливался с миледи Линдон по ротонде парка Ранела. Стоял год 1790-й; эмиграция французской знати уже шла полным ходом, престарелые графы и маркизы толпами высаживались на английских берегах; правда, это были еще не те изможденные, унылые тени, которые так примелькались нам несколько лет спустя; нет, эти беглецы были здравы и благополучны, и они вывезли с собой немало доказательств французского великолепия и роскоши. Итак, я прогуливался с миледи Линдон, и сия достойная матрона, вечно донимавшая меня бешеной ревностью и радовавшаяся каждому предлогу мне досадить, углядела в толпе какую-то иностранку, смотревшую на меня как-то особенно пристально, и, конечно, не преминула спросить, что это за чудовищно жирная немка строит мне глазки? Напрасно я рылся в памяти: я чувствовал, что мне знакомо это лицо (как жена правильно заметила, оно было жирное и обрюзглое), но так и не узнал той, что в свое время считалась одной из первых красавиц Германии.
А между тем это была не кто иная, как мадам де Лилиенгартен, любовница или, как некоторые утверждали, морганатическая супруга старого герцога X., отца герцога Виктора. Спустя несколько месяцев после кончины старого герцога она покинула X. и, по слухам, поселилась в Париже, где какой-то ловкий проходимец, польстившись на ее капиталы, женился на ней, что, впрочем, не помешало ей сохранить свой квазикоролевский титул и претендовать, под дружный смех посещавших ее парижан, на почести и церемонии, подобающие вдовствующей монархине. В ее аудиенц-зале был воздвигнут трон, и слуги, а также льстецы и угодники, обивавшие ее пороги в чаянии подачек, именовали ее не иначе как Altesse[70]. Говорили, что она злоупотребляет спиртными напитками, и лицо ее, надо признать, носило следы этой привычки – куда девалась ее прежняя бело-розовая наивно-добродушная красота, когда-то пленившая монарха, который не пожалел для нее графской короны!
Она так и не остановила меня тогда в парке, но ей не стоило труда узнать мой адрес – я был в ту пору не менее популярен в Лондоне, чем принц Уэльский, и мой дом на Беркли-сквер был известен каждому, – по этому-то адресу она и прислала мне на следующее утро письмецо. «Старинная приятельница мосье де Баллибарри, – говорилось в нем (на чудовищном, кстати, французском языке), – желала бы встретиться с шевалье и потолковать о добром старом времени. Розина де Лилиенгартен (возможно ли, чтобы Редмонд де Баллибарри ее забыл?) будет все утро у себя дома на Лейстер-Филдс в ожидании того, кто не прошел бы мимо нее так равнодушно двадцать лет тому назад».
Это и впрямь была Розина де Лилиенгартен – такую пышно распустившуюся Розину не часто встретишь. Я нашел ее в довольно приличном бельэтаже (бедняжка спустилась потом гораздо ниже) за чашкой чаю, отдававшего коньяком, и после обычных приветствий, уместных в жизни, но утомительных в повествовании, и беспредметных разговоров о том о сем она вкратце поведала мне о событиях, происшедших в замке X., – мне хочется озаглавить их «Трагедия принцессы».