– Вы, конечно, помните мосье де Гельдерна, министра полиции. Он был голландец по происхождению – мало того, голландский еврей. Но хотя это пятно в его гербе не было ни для кого секретом, всякое сомнение в чистоте его родословной приводило министра в бешенство. Заблуждения своих предков он старался искупить неистовыми изъявлениями набожности и суровыми подвигами благочестия. Каждое утро посещал церковь, каждую неделю ходил к исповеди, а уж протестантов и евреев ненавидел, будто сам Великий инквизитор. Он не пропускал случая доказать свое рвение, преследуя тех и других, едва лишь к этому представлялась возможность.
Гельдерн ненавидел принцессу: как-то из детской шалости она надсмеялась над его происхождением, то ли приказав за столом убрать от него свинину, то ли нанеся ему другую вздорную обиду; и точно так же кипел он злобой на старого барона де Маньи, прежде всего потому, что тот был протестант, а кроме того, надменный старик однажды, в припадке брюзгливости, публично от него отвернулся, выразив этим свое презрение к проходимцу и наушнику. В Государственном совете они вечно грызлись, и только из уважения к августейшим повелителям старый барон сдерживал свой нрав и не проявлял слишком часто и резко своего презрения к полицейскому сатрапу.
Итак, Гельдерн из ненависти задумал погубить принцессу, но был у него, по-моему, и более существенный мотив – корысть. Помните, кого избрал герцог в супруги после смерти своей первой жены? Принцессу из дома Ф. Два года спустя Гельдерн построил себе роскошный замок, как я подозреваю, на те самые деньги, что уплатило ему семейство Ф. за его хлопоты в пользу этого брака.
Отправиться к принцу Виктору и просто донести ему о том, что стало уже притчей во языцех, отнюдь не входило в намерения Гельдерна. Он понимал, что человек, который явится к принцу с такими ужасными разоблачениями, сам себе выроет могилу. Тут надо было действовать исподволь, чтобы истина сама открылась его высочеству. И вот, когда настало время, министр стал искать путей к достижению этой цели. У него имелись соглядатаи в домах как старшего, так и младшего де Маньи; вас это не должно удивлять, ведь вам знакомы наши континентальные порядки. Все мы засылали шпиков друг к другу. Ваш черный слуга (помнится, его звали Замор) каждое утро являлся ко мне с докладом, и я занимала милого старого герцога рассказами о том, как вы с дядюшкой практикуетесь по утрам в пикет или в кости, и о вечных ваших ссорах и интригах. Мы собирали такие сведения чуть ли не обо всех в городе, чтобы позабавить нашего милого старичка. Лакей мосье де Маньи являлся с донесениями и ко мне, и к мосье де Гельдерну.
Я знала, что изумруд заложен; бедняжка-принцесса у меня брала деньги и для подлеца еврея, и для своего сквернавца де Маньи. Мне по сю пору трудно понять, как принцесса ему доверилась, но ведь женская любовь слепа, вы, должно быть, замечали, милый мосье де Баллибарри, что выбор женщины всегда падает на недостойного.
– Не всегда, мадам, – вставил я. – Ваш покорный слуга тоже не раз бывал предметом сердечной склонности.
– Что же, это нисколько не опровергает мою мысль, – сухо возразила старая дама и продолжала свой рассказ: – Еврей, державший изумруд в закладе, после бесконечных вымогательств решился наконец с ним расстаться за очень крупную сумму. Однако он совершил величайший промах, привезя с собой драгоценный залог в X., где его ожидала встреча с шевалье, который уже получил от принцессы условленную сумму и только и ждал возможности передать ее из рук в руки.
Свидание происходило на квартире у де Маньи, и слуга за дверью слышал их разговор от слова до слова. Молодой человек, всегда швырявшийся деньгами, когда они попадали ему в руки, с такой легкостью предложил банкиру выкуп, что тот сразу же ударился на попятный и с обычным бесстыдством запросил вдвое больше условленного.
Тут шевалье, потеряв терпение, бросился на негодяя и, наверно, убил бы его, если бы не подоспел слуга. Перепуганный закладчик кинулся к нему искать защиты, и Маньи – он был хоть и вспыльчив и горяч, но сердце имел отходчивое – только приказал слуге спустить негодяя с лестницы и тут же думать о нем забыл.
Быть может, шевалье и рад был от него избавиться, чтобы получить в свое распоряжение огромную сумму – четыре тысячи дукатов – и лишний раз попытать судьбу: как вы знаете, он именно это и сделал в тот памятный вечер.
– Ваша светлость были с нами в половинной доле, – напомнил я, – вы знаете, много ли мне было проку от этих выигрышей.
– Слуга выпроводил из замка трясущегося израилита и доставил в дом к одному из его собратьев, где банкир обычно останавливался, а сам, не теряя времени, отправился в канцелярию его превосходительства министра полиции и передал ему дословно весь разговор между евреем и своим хозяином.
Гельдерн похвалил своего соглядатая за расторопность и преданность, подарил ему кошелек с двадцатью дукатами и обещал устроить его судьбу, как великие люди порой обещают своим клевретам: вы, мосье де Баллибарри, знаете, сколь редко такие обещания выполняются.
– А теперь ступай и разнюхай, когда еврей намерен убраться восвояси да не передумал ли он и не готов ли взять выкуп, – сказал мосье Гельдерн.
Слуга пошел выполнять поручение. Тем временем Гельдерн для большей верности надумал устроить у меня карточный вечер; он, как вы, может быть, помните, пригласил и вас с вашим банком. И уж конечно, нашел способ уведомить Максима де Маньи, что у мадам де Лилиенгартен состоится фараон. От такого приглашения бедный малый никогда не отказывался.
Мне были памятны все эти обстоятельства, и я слушал затаив дыхание, пораженный коварством бесчеловечного министра.
Вскоре соглядатай вернулся и доложил, что, по словам челяди того дома, где стоял гейдельбергский банкир, он еще сегодня засветло выедет из X. Он путешествует один на старой лошади, в самом плохоньком кафтане, как оно водится у этой братии.
– Послушай, Иоганн, – сказал министр, ласково хлопая по плечу своего разомлевшего соглядатая, – ты мне все больше и больше нравишься. Я тут думал без тебя, какой ты сметливый парень и как верно мне служишь. Скоро у меня будет возможность наградить тебя по заслугам. А какой дорогой поедет мошенник-еврей?
– Он собирается заночевать в Р.
– И стало быть, ему не миновать Кайзервальдского леса. Скажи, Иоганн Кернер, могу я рассчитывать на твою храбрость?
– Ваше превосходительство, благоволите испытать меня, – сказал слуга, и глаза его засверкали. – Я прослужил всю Семилетнюю войну, и не было случая, чтобы я сплоховал в деле.
– Тогда слушай. Надобно забрать у еврея изумруд. Уже то, что он держит его у себя, – величайшая крамола. Тому, кто доставит мне изумруд, я обещаю пятьсот луидоров. Ты понимаешь, почему его надо вернуть ее высочеству. Мне незачем тебе объяснять.
– Вы получите его нынче же вечером, – сказал слуга. – А только случись что, надеюсь, ваше превосходительство от меня не отступится?
– Вздор! – сказал министр. – Половину этой суммы получишь вперед, вот как я тебе доверяю. Ничего не случится, если будешь действовать с умом. Лес там тянется на четыре лиги, а еврей не шибко скачет. На дворе будет ночь, пока он доберется – ну, скажем, до Пороховой мельницы, что стоит в самой чаще. Почему бы тебе не перегородить дорогу веревкой да тут же на месте с ним не поладить? Возвращайся к ужину. Если встретишь дозор, скажи: «Все лисы на свободе» – это сегодняшний пароль – и поезжай себе вперед, никто ни о чем тебя не спросит.
Слуга убежал, ног не чуя от радости. И в то время как Маньи терял деньги за нашим карточным столом, слуга его подкараулил еврея в глухом месте, издавна именуемом Пороховой мельницей. Лошадь еврея споткнулась о протянутую веревку, и, когда ездок с глухим стоном свалился наземь, Иоганн Кернер, в маске и с пистолетом, напал на него и стал требовать деньги. Вряд ли он собирался убить еврея, разве что тот станет сопротивляться и потребуются более крутые меры.
Впрочем, он и не убил его: пока еврей визгливо молил о пощаде, а грабитель стращал его пистолетом, подоспел дозор и взял под стражу обоих – и разбойника, и потерпевшего.
Кернер разразился проклятьем.
– Черт вас принес так рано, – сказал он полицейскому сержанту и добавил: – «Все лисы на свободе».
– Кое-какие уже попались, – хладнокровно возразил сержант и связал парню руки той самой веревкой, которую тот протянул, чтобы захватить еврея.
Слугу посадили на лошадь позади полицейского, тем же порядком пристроили банкира, и к вечеру отряд вернулся в город.
Пленников доставили в полицейскую часть, а поскольку там случайно оказался министр, его превосходительство самолично учинил розыск. Обоих задержанных тщательно обыскали. У еврея забрали все его бумаги и футляры с драгоценностями; в потайном кармане обнаружили изумруд. Что же до соглядатая, то министр сказал, гневно на него глядя:
– Это слуга шевалье де Маньи, одного из шталмейстеров ее высочества! – И, не слушая оправданий несчастного, повелел его бросить в каземат.
Приказав подать себе лошадь, он тут же поскакал в замок к принцу и попросил немедленной аудиенции. Как только его пропустила стража, он предъявил его высочеству изумруд.
– Этот камень, – сказал он, – был найден у гейдельбергского еврея, который за последнее время зачастил к нам в город; у него какие-то дела со шталмейстером ее высочества шевалье де Маньи. Нынче утром слуга шевалье вышел из дворцовых ворот вместе с евреем; позднее люди слышали, что он выспрашивает, какой дорогой старик поедет обратно; он, видимо, следовал за своей жертвой, а может быть, поджидал в лесной чаще; мои дозорные в Кайзервальде наткнулись на него, когда он шарил у еврея в карманах. Человек этот во всем запирается, но на нем найдены большие деньги в золотых червонцах; и хотя мне было нелегко прийти к такому решению – заподозрить человека с именем и репутацией мосье де Маньи, – все же я считаю нашим долгом допросить шевалье по этому делу. Поскольку же мосье де Маньи находится на личной службе ее высочества и, как я слышал, пользуется ее доверием, я не посмел задержать его без соизволения вашего высочества.