Никто не знает, что это генерал снабдил внука ядом в его узилище; говорили, правда, будто он сам его застрелил, но это неверно: генерал отнес внуку отравленное питье, которое должно было оборвать его жизнь. Он пояснил бедному юноше, что тому не миновать позорной кары; так не лучше ли, во избежание огласки и бесчестья, самому предаться своей судьбе? Но, как вы услышите, несчастный покончил с жизнью не по своему почину и не раньше, чем испробовал все пути к бегству.
Что до генерала де Маньи, то после смерти внука и кончины моего почитаемого герцога он окончательно впал в слабоумие. Когда его высочество уже сочетался браком с принцессой Ф. и однажды гулял с молодой супругой в Английском парке, им встретился старик Маньи: с тех пор как с ним случился удар, его часто вывозили на солнышко в покойных креслах.
– Это моя жена, Маньи, – ласково сказал принц, пожимая ветерану руку, и добавил, обращаясь к жене: – Генерал де Маньи в Семилетнюю войну спас мне жизнь.
– Так, значит, вы ее простили? – спросил старик. – Но тогда верните и мне бедняжку Максима! – Он, видимо, забыл о смерти принцессы Оливии.
И принц, помрачнев, пошел дальше.
– А теперь, – сказала мадам Лилиенгартен, – мне остается рассказать вам еще одну печальную историю – о смерти принцессы Оливии. Но предупреждаю: она еще более ужасна, чем то, что вы слышали до сих пор.
С этим предисловием старая дама возобновила свой рассказ:
– Трусость Маньи ускорила гибель чувствительной, слабонервной принцессы, если не явилась ее причиной. Он нашел средства снестись с ней из тюрьмы, и ее высочество, в то время еще не подвергшаяся открытой опале (оберегая честь семьи, герцог вменил Маньи в вину только участие в грабеже), – ее высочество прилагала все усилия, чтобы подкупить тюремщиков и помочь узнику вырваться на свободу. Она окончательно потеряла голову и, забыв всякое благоразумие и терпение, бросалась от одного плана к другому, ибо герцог, не знавший пощады, окружил узника такой охраной, что ни о каком побеге не могло быть и речи. То она пыталась заложить брильянты короны придворному ювелиру, но тот, разумеется, был вынужден отказаться от подобной сделки. То, как передавали, бросилась на колени перед министром полиции Гельдерном и предложила ему и вовсе немыслимую взятку. Наконец она с истерическими воплями приступила к моему бедняжке-герцогу, а уж он в свои преклонные годы, при своих недугах и вкусе к легкой, беспечальной жизни, был и вовсе не подготовлен к таким бурным сценам. Ее неистовство, ее отчаяние так подействовали на его августейшее сердце, что с ним сделался припадок, и я рисковала его потерять. Не сомневаюсь, что эти происшествия и свели его в безвременную могилу: ибо страсбургский пирог, в коем склонны были видеть причину его смерти, не мог бы так ему повредить, я глубоко уверена, если б его доброе, отзывчивое сердце не было потрясено столь необычайными событиями.
За всеми этими метаниями ее высочества зорко и неприметно следил ее супруг, принц Виктор; наведавшись к своему августейшему родителю, он строго предупредил его, что если его высочество (мой герцог) осмелится оказать содействие принцессе в ее попытках освободить Маньи, он, принц Виктор, открыто предъявит ей и ее любовнику обвинение в государственной измене и, воззвав к ландтагу, примет меры к низведению отца с престола как неспособного к управлению. После этого мы, разумеется, ничего уже не могли сделать, и Маньи был предоставлен своей участи.
Она решилась внезапно, как вы уже знаете. Министр полиции Гельдерн, шталмейстер Хенгст и полковник личной гвардии принца явились к Маньи в тюрьму через два дня после того, как генерал оставил ему отравленный кубок, – у молодого человека не хватило мужества его испить. Гельдерн пригрозил, что, если он не воспользуется этой возможностью уйти из жизни, к нему будут применены насильственные меры: внизу, в тюремном дворе, стоит отряд гренадеров, который только ждет приказа его прикончить. Маньи, объятый животным страхом, с воплями бросился к ногам своих палачей и стал униженно ползать от одного к другому; наконец, отчаявшись тронуть их сердца, он выпил отравленное питье и через несколько минут испустил дух.
Два дня спустя в «Придворной газете» появилось извещение о его смерти; в нем говорилось, что мосье М., замешанный в покушении на жизнь еврея-банкира, не снес угрызений совести и покончил с собой в тюрьме, выпив яду; далее следовало обращение к молодым людям герцогства, призывавшее их бежать греховного соблазна игры, ибо это она явилась причиной гибели молодого человека и обрушила непоправимое горе на седую голову одного из благороднейших и достойнейших герцогских слуг.
Хоронили Маньи с подобающей скромностью, за гробом следовал старый генерал. После похорон к подъезду генерала подкатила карета с обоими герцогами. Перебывали у него и все первые сановники двора. На следующий день он, как обычно, участвовал в параде на Арсенальной площади, и герцог Виктор, инспектировавший арсенал, вышел оттуда, опираясь на руку храброго старого воина. Принц всячески подчеркивал свое уважение к старику; он не преминул – в который уже раз – поведать своим офицерам историю о том, как в деле при Росбахе, в коем Х-ский контингент сражался вместе с войсками злополучного Субиза, генерал, став между ним и французским драгуном, не только принял на себя удар, предназначенный его господину, но и убил негодяя. Герцог напомнил фамильный девиз генерала: «Magny sans tache»[73], добавив, что именно таким и показал себя его храбрый друг и боевой наставник. Эта речь произвела впечатление на всех, кроме самого генерала, он только поклонился и промолчал. Однако слышали, как на обратном пути он бормотал: «Magny sans tache, Magny sans tache!» В ту ночь его разбил паралич, от которого он оправился лишь отчасти.
До этих пор от принцессы удавалось скрыть известие о смерти Максима. Был даже отпечатан предназначенный для нее номер «Газеты» без сообщения о его самоубийстве. Однако спустя несколько дней, уж не знаю, каким образом, до нее дошла трагическая весть. Услышав ее, принцесса, как рассказывали приближенные дамы, страшно вскрикнула и замертво упала на землю. А придя в себя, села на полу и стала бредить как безумная, пока ее не отнесли на кровать и не позвали врача. Она долго лежала в нервной горячке. Принц регулярно посылал справляться о ее здоровье; судя по тому, что он повелел приготовить и заново обставить свой замок Шлангенфельз, можно было предположить, что он намерен заточить ее, как это сделали в свое время с несчастной сестрой его британского величества в Цёлле.
Принцесса не раз посылала к его высочеству, требуя свидания, на что он неизменно обещал встретиться с ней, когда позволит ее здоровье. В ответ на одно из ее неистовых посланий он послал ей в конверте изумруд – символ, в котором сплелись все эти темные деяния.
Принцесса совсем обезумела; она клялась своим дамам, что один локон ненаглядного Максима ей дороже, чем все драгоценности мира; требовала свою карету, клянясь, что поедет приложиться к его могиле; раструбила всем про его невиновность и призывала небесную кару и месть своих родичей на голову убийцы. Услышав про эти речи (его высочеству, разумеется, обо всем докладывали), принц, говорят, уставил на доказчика один из своих убийственных взоров (я помню их и посейчас) и сказал: «С этим надо кончить».
Весь этот день и следующий принцесса Оливия провела, диктуя неистовые письма своему светлейшему отцу, а также королям французскому, испанскому и неаполитанскому, равно как и другим своим родственникам и свойственникам, умоляя в бессвязных выражениях защитить ее от палача и убийцы, ее супруга, осыпая его особу ужаснейшей бранью и в то же время признаваясь в своей любви к убиенному Маньи. Тщетно дамы, еще хранившие ей верность, доказывали, как бесполезны эти письма и сколь опасны заключенные в них безрассудные признания; она продолжала их диктовать и отдавала на сохранение своей второй камеристке, француженке по происхождению (ее высочество всегда питала пристрастие к этой нации), а та предусмотрительно запаслась ключом от потайной шкатулки – и все ее послания относила Гельдерну.
Если не считать, что отменены были все официальные приемы, при дворе принцессы соблюдался обычный ритуал. По-прежнему ее окружали придворные дамы, по-прежнему несли они свои несложные обязанности, предписанные этикетом. Однако из мужчин допускались только слуги, лейб-медик и духовник; когда же принцесса пожелала как-то выйти в сад, гайдук, стоявший на часах у дверей, сообщил ее высочеству, что по распоряжению принца ей запрещено покидать свои апартаменты.
Покои принцессы, если вы помните, выходят на площадку мраморной лестницы Х-ского замка, так же как и апартаменты принца. Просторная площадка, уставленная диванами и скамьями, была превращена в своего рода приемную, здесь придворные и чиновники собирались к одиннадцати часам приветствовать его высочество, когда он отправлялся на смотр. В этот час и гайдуки, несущие стражу в покоях принцессы, выходили со своими алебардами и брали на караул. Из апартаментов принца появлялись пажи со словами: «Его высочество, господа!» – раздавалась барабанная дробь, и приближенные вставали со скамей у балюстрады, чтобы приветствовать высочайший выход.
И вот, будто сама судьба толкала ее навстречу гибели, однажды, когда стража покинула свой пост, принцесса, зная, что принц, по обыкновению, стоит на площадке и беседует с придворными (бывало, он каждый раз заходил поцеловать ей руку), – принцесса, которая все утро проявляла лихорадочное беспокойство, жаловалась на духоту и требовала, чтобы все двери в ее покоях стояли настежь, дождавшись, чтобы ее стражи ушли с поста, стремительно, проявляя все признаки безумия, бросилась к выходу, распахнула дверь и прежде, чем кто-либо успел сказать хоть слово, прежде, чем фрейлины могли ее догнать, предстала перед принцем Виктором, который, как обычно, замешкался на площадке; преградив ему дорогу к лестнице, она закричала в неудержимой ярости: