виях – я, мол, сыграю с вами, закрыв один глаз повязкой, – благородный лорд, вознадеясь нас обыграть (а такого азартного игрока свет не видывал), принял условие, и мы нагрели его на знатную сумму.
Я не стану также распространяться о моих победах среди прекрасной половины человеческого рода. Будучи одним из самых блестящих, высоких, статных и красивых мужчин в Европе, я обладал огромными преимуществами, которыми, как человек смышленый, умел пользоваться. Но когда речь заходит о таких предметах, я глух и нем. Очаровательная Шувалова, черноокая Шотарска, смуглая Вальдес, кроткая Хегенхейм, блестящая Ланжак, вы, нежные сердца, когда-то бившиеся для пылкого молодого ирландского дворянина, где вы теперь? Хоть кудри мои поседели, взор потускнел и сердце охладело с годами, изведав скуку, разочарование и измену друзей, достаточно мне откинуться в моем кресле и предаться воспоминаниям, как милые образы вновь встают передо мной из дымки прошлого и манят своими нежными улыбками, ласковыми словами, лучистыми взорами! Теперь не найти таких красавиц и не увидеть таких манер! Взгляните на дам, толпящихся в королевской гостиной, зашитых в тесные белые атласные чехлы, с талией чуть ли не под мышками, и сравните их с грациозными фигурками былых времен! Когда мы с Коралией Ланжак танцевали на балах в Версале, заданных по случаю рождения первого дофина, ее фижмы насчитывали восемнадцать футов в окружности, а каблучки ее прелестных mules[76] возвышались над землей на три сантиметра; кружева на моем жабо стоили тысячи крон, и одни только пуговицы амарантового бархатного кафтана обошлись мне в восемьдесят тысяч ливров. А что мы видим теперь? Мужчины одеты не то как грузчики, не то как квакеры или кучера наемных карет, а женщины по преимуществу раздеты. Куда делось изящество, изысканность, рыцарская галантность того старого мира, частицей коего являюсь я? Подумать только, что законодателем лондонских мод стал какой-то Бр-мм-ль[77], вульгарный субъект без роду и племени, которому так же не дано танцевать менуэт, как мне говорить по-ирокезски; который не способен раздавить бутылку, как заправский джентльмен; который никогда не отстаивал свою честь со шпагою в руке – а ведь именно этими подвигами утверждало себя мое поколение еще до того, как выскочка-корсиканец[78] пустил под откос весь дворянский мир! О, еще бы хоть раз увидеть мою Вальдес, как в тот день, когда я впервые встретил ее на берегу желтого Мансанареса, в парадной карете цугом и с целой свитой кавалеров! О, еще бы хоть раз прокатиться с моей Хегенхейм в ее золоченых санях по саксонским снегам! А вероломная Шувалова! Но лучше сносить измену таких женщин, чем нежность других. Я ни одну из них не вспомню без волнения! В моем небогатом музее памяток хранятся локоны каждой из вас! Храните ли и вы мои локоны, милые мои голубки, вернее, те из вас, кого не сломили тревоги и огорчения целого пятидесятилетия? До чего же изменился их цвет с того дня, как Шотарска повесила мою прядь себе на шею после нашего поединка с графом Бернацким в Варшаве!
В те дни я знать не знал этих ваших приходо-расходных книг – их прилично вести разве что нищему. Я ничего никому не оставался должен. Я платил по-царски за все, что ни брал, а брал я все, чего душа пожелает. Должно быть, я загребал тогда уйму денег. Моим приемам, моим выездам мог бы позавидовать вельможа самого высокого ранга – а ведь найдутся же мерзавцы, которые на том основании, что я увез леди Линдон и женился на ней (как вы вскоре услышите), назовут меня нищим проходимцем и станут утверждать, будто брак этот был неравным. Шутка ли – нищий! Это я, к чьим услугам были все богатства Европы! Проходимец! Но то же самое можно сказать о заслуженном юристе или храбром солдате да, в сущности, о любом человеке, который сам прокладывает себе дорогу в жизни. Моей профессией была игра; в своей области я не знал соперников. Ни один человек в Европе не мог устоять против меня при условии, что игра велась честная! При этом мои доходы были так же надежны (лишь бы я был здоров и занимался своим делом), как у того богача, что получает процент с капитала, или у жирного сквайра, коему барыш приносят его акры. На урожай труднее положиться, чем на собственное умение. Он так же зависит от капризов счастья, как талия, прометанная искусным банкометом; может случиться засуха, или ударит мороз, или налетит гроза, и ваша карта бита; но от этого ни сквайр, ни игрок не станут проходимцами.
Милые тени прошлого, воспоминание о вас приносит мне одну лишь безоблачную радость. К сожалению, я не сказал бы этого о другой леди, которая отныне будет играть весьма значительную роль в драме моей жизни, – о графине Линдон, с которой я имел несчастье познакомиться в Спа вскоре после того, как события, описанные в предыдущей главе, заставили меня покинуть Германию.
Гонория, графиня Линдон, виконтесса Буллингдон в Англии и баронесса Линдон, владетельная госпожа замка Линдон в Ирландском королевстве, была в свое время хорошо известна в высших кругах, и нет необходимости вдаваться в историю ее семьи – читатель найдет эти сведения в любой Книге пэров, какая окажется у него под рукой. Нечего и говорить, что все эти титулы она унаследовала по праву рождения. Ее поместья в Девоне и Корнуолле принадлежали к числу самых обширных в этих краях, и не менее богатыми были ее ирландские владения; мне уже пришлось упомянуть о них в первой части моих записок, поскольку они граничили с моими родовыми землями в Ирландском королевстве. Несправедливые конфискации земли во времена Елизаветы и ее царственного родителя как раз и привели к убавлению моих акров и приумножению и без того огромных владений дома Линдонов.
Когда я встретился с графиней в собрании на водах в Спа, она была замужем за своим кузеном, досточтимым сэром Чарльзом Реджинальдом Линдоном, кавалером ордена Бани, послом Георга II и Георга III при некоторых второстепенных дворах Европы. Сэр Чарльз Линдон был известный острослов и бонвиван; в сочинении любовных эклог он соперничал с Хэнбери Уильямсом, а в остроумии – с Джорджем Селуином[79]; это был, подобно Хорри Уолполу[80], homme de vertu, муж совета и разума (кстати, он вместе с Уолполом и мистером Греем[81] проделал часть их кругосветного путешествия); короче говоря, это был один из самых изысканных и просвещенных людей своего времени.
Я познакомился с этим джентльменом, как обычно, за карточным столом, коего он был ревностным завсегдатаем. Меня восхищала та мужественность и галантность, с какой он отдавался любимой забаве; ибо, хоть он и страдал подагрой и множеством других болезней, хоть и терпел невыносимые муки и, как инвалид, передвигался в креслах, каждое утро и каждый вечер этот немощный калека являлся на свой пост за восхитительным зеленым сукном; и если, как не раз случалось, его воспаленные пальцы были не в силах удержать стопку с игральной костью, это не мешало ему объявлять очко, а уж метал за него слуга или приятель. Меня восхищает в таких людях их непреклонный нрав. С такой настойчивостью многого добьешься в жизни.
Имя мое к тому времени приобрело громкую известность в Европе; слава о моих похождениях, поединках и о моей отважной игре опережала меня повсюду, и где бы я ни появлялся на публике, вокруг меня толпились люди. Я мог бы показать вам кучи надушенных записок в доказательство того, что моего знакомства искали не одни джентльмены; но хвастаться не в моих привычках, я говорю о себе лишь в тех случаях, когда необходимость заставляет меня рассказать о каком-нибудь приключении, прогремевшем на всю Европу. Итак, наше знакомство с сэром Чарльзом Линдоном началось с того, что досточтимый кавалер выиграл у меня семьсот гиней в пикет (в этой игре он был мне достойным противником), – я проиграл ему эти деньги и глазом не сморгнув, мало того, уплатил их ему пунктуально в срок все до последней монеты. Да и вообще, надо отдать мне справедливость, теряя деньги за игорным столом, я нисколько не злился на удачливого противника и, встречаясь с сильнейшим игроком, всегда признавал его превосходство и поздравлял его с победой.
Линдону было лестно обыграть такую знаменитость, и у нас завязалось нечто вроде приятельских отношений; некоторое время мы, правда, ограничивались обычными знаками учтивости, встречаясь у минеральных источников, или светской болтовней за ужином в казино, однако постепенно сошлись на короткую ногу. Это был на редкость прямой человек (в то время знатные люди держали себя куда более надменно, чем мы это видим сейчас). Он часто говаривал мне своим небрежно-презрительным тоном: «Что за черт, мистер Барри, манеры у вас как у цирюльника; мне думается, мой черный грум воспитан лучше вашего, но есть в вас что-то самобытное, лихое, и вы мне нравитесь, сэр; похоже, что вы решили отправиться к чертям собачьим своей собственной непроторенной дорогой». Я благодарил его за лестное мнение и отвечал, что, поскольку ему предстоит отбыть на тот свет значительно раньше моего, я буду ему крайне обязан, если он прибережет для меня уютное местечко.
Его забавляли мои рассказы о нашем фамильном достоянии и о великолепии замка Брейди, он смеялся над ними от души и не уставал их слушать.
– Держитесь лучше карт, молодой человек, – советовал он мне, когда я поведал ему о моих незадачливых матримониальных происках и о том, как я чуть не завладел богатейшей наследницей Германии. – Что угодно, только не женитесь, мой безыскусный ирландский простачок (ему нравилось придумывать для меня десятки забавных прозвищ). Совершенствуйте свои незаурядные таланты по игрецкой части; но помните: женщина скрутит вас в бараний рог.
Я решительно отрицал это, ссылаясь на случаи, когда мне удавалось укротить строптивейших представительниц слабого пола.