– Они вас доконают по-тихому, мой Алкивиад из Типерэри. Стоит вам жениться, и – попомните мое слово – ваша песенка спета. Возьмите хоть меня. Я женился на своей кузине, самой родовитой и богатой невесте в Европе, женился чуть ли не против ее желания, – (тут по лицу сэра Чарльза Линдона скользнула легкая тень). – Женщина она слабая, сами увидите, сэр, до чего слабая, что не мешает ей быть моей тиранкой. Она отравила мне жизнь. Она глупа как пробка, но обошла одного из умнейших людей в христианском мире. Она чертовски богата, но почему-то я никогда не бывал так беден, как женившись на ней. Я рассчитывал этой женитьбой поправить свои обстоятельства, а она только сделала меня несчастным и вскорости сведет в могилу. И то же самое постигнет моего преемника, когда меня не станет.
– А что, у миледи большие доходы? – поинтересовался я.
На каковой мой вопрос сэр Чарльз разразился оглушительным хохотом, заставив меня покраснеть за свою неловкость. Видя его в столь плохом состоянии, я, естественно, прикинул в уме, на что может рассчитывать предприимчивый человек в рассуждении его вдовы.
– Нет, нет! – воскликнул он, смеясь. – Боже вас сохрани, мистер Барри! Не вздумайте когда-нибудь занять мое место, если дорожите своим покоем. К тому же вряд ли леди Линдон снизойдет до…
– До кого?.. Извольте объясниться, сэр! – вскричал я в бешенстве.
– Сие не суть важно. Но только любой человек, который на это отважится, будет горько каяться потом. Черт бы ее побрал! Если бы не честолюбивые планы моего родителя, да и мои в какой-то мере (он был ее дядей и опекуном, и нам не хотелось выпускать из семьи такое состояние), я мог бы по меньшей мере умереть спокойно; помаленьку донес бы свою подагру до могилы, живя в скромной квартире на Мэйфер, и в любом английском доме были бы мне рады, – а теперь у меня самого их шесть, и в каждом ад и скрежет зубовный. Бойтесь величия, мистер Барри! Да будет мой пример вам остережением. С тех пор как я женился на богатстве, несчастнее нет никого на свете. Взгляните на меня! Пятидесяти лет от роду я схожу в гроб жалким калекой. Женитьба состарила меня по меньшей мере лет на сорок. Когда я связался с леди Линдон, я выглядел моложе всех моих сверстников. О жалкий глупец! Точно мало мне было моего пенсиона, моей неограниченной свободы и самого лучшего общества, какое только знает Европа; и все это я потерял, женившись на ней, и стал несчастным человеком. Да будет мой пример вам остережением, капитан Барри, держитесь лучше карт!
Хоть мы с сэром Линдоном были короткими приятелями, он принимал меня только в своих апартаментах, на другую половину занимаемого им отеля меня не допускали. Его супруга жила совсем отдельно – трудно было понять, зачем они путешествуют вместе. Леди Линдон была крестницей престарелой Мери Уортли Монтегю[82] и, подобно этой знаменитой женщине, являвшей осколок минувшего века, притязала на то, чтобы слыть синим чулком и bel esprit[83]. Она сочиняла стихи по-английски и итальянски – желающие найдут их на страницах журналов той поры; вела переписку с несколькими европейскими savants[84] по таким вопросам, как история, естествознание, древние языки, а наипаче – богословие. Особенное удовольствие доставляло ей обсуждать всякие контроверзы с аббатами и епископами; ее присяжные льстецы клялись, что она ученостью затмила мадам Дасье. Любой искатель приключений, вообразивший, что ему удалось открыть новый закон в химии, или античную статуэтку, или рецепт философского камня, мог рассчитывать на ее покровительство. Ей были посвящены многочисленные ученые труды, и не было стихокропателя в Европе, который не сочинил бы сонета в ее честь, величая ее то Линдонирой, то Калистой. Ее комнаты были забиты мерзейшими китайскими уродцами и прочими objets de vertu[85].
Ни одна женщина столько не трубила о своих принципах, и ни одна не поощряла столь открытых ухаживаний. В те поры у джентльменов волокитство было возведено в своего рода культ, о каком понятия не имеет нынешнее, прозаическое, бесхитростное поколение. Сердцееды, стар и мал, изливали свои чувства в потоках мадригалов и посланий, изощряясь в таких комплиментах, от которых у любой здравомысленной леди в наши дни глаза полезли бы на лоб – настолько старосветская галантность чужда нынешним нравам.
Леди Линдон путешествовала целым маленьким двором. Во главе кортежа из полудюжины экипажей ехала сама ее милость с компаньонкой (потертой дамой чистых кровей), а также ее птицы, ее комнатные собачки и дежурный savant; за ними следовала секретарша с оравой горничных, которым, невзирая на их труды, не удавалось привести свою барыню в приличный вид, и она всегда и при всех условиях выглядела сущей неряхой. Сэр Чарльз путешествовал особняком в собственной колеснице, а дальше тянулись рыдваны с многочисленной челядью.
Я чуть не упустил из виду экипаж, где сидел капеллан ее милости, мистер Рант, исполнявший также обязанности гувернера при ее сыне, маленьком виконте Буллингдоне – понуром заброшенном мальчугане, которого отец не замечал, а мать допускала только минуты на две на свои утренние приемы, чтобы учинить ему небольшой экзамен из истории и латинской грамматики. Все остальное время мальчик был целиком предоставлен себе и попечениям своего гувернера.
Зрелище этой Минервы, которую я порой встречал в общественных местах, окруженную роем нищих, аббатов и школьных учителей, льстивших ей напропалую, сперва сильно меня испугало и не пробудило во мне ни малейшего желания искать ее знакомства. У меня не было никакого желания смешаться с толпой убогих почитателей, составляющих арьергард каждой знатной дамы, – этих полудрузей-полулакеев, которые слагают ей стихи, посвящают ей послания и состоят у нее на посылках в чаянии нещедрой барской милости вроде приставного стула в ложе на представлении комедии или прибора за обеденным столом. «Не бойтесь, – говорил мне сэр Чарльз Линдон, который особенно охотно злословил и острил по адресу своей супруги, – моя Линдонира знать вас не хочет. Она не выносит ирландского акцента и предпочитает тосканский. От вас, говорит, несет конюшней, вас будто бы нельзя пускать к дамам. В воскресенье на запрошлой неделе, когда я последний раз был удостоен ее беседы, она сказала мне: „Не понимаю, сэр Чарльз Линдон, как джентльмен, служивший когда-то послом и представлявший особу своего государя, позволяет себе бражничать и играть в карты с каким-то ирландским бродягой!“ Полноте, сэр, не сердитесь! Не забывайте, что я калека, да и сказала это Линдонира, а не я».
Это меня задело, и я решил познакомиться с леди Линдон. Мне захотелось доказать ее милости, что потомок Барри, чьим имуществом она незаконно владеет, достоин внимания любой дамы, пусть и самой именитой. К тому же, думал я, мой друг сэр Линдон долго не протянет, его вдова будет самым ценным призом во всех трех королевствах. Так почему же не завладеть ею, почему не добиться того положения в свете, какого требуют мои наклонности и таланты? Я знал, что рождением и воспитанием не уступлю никакому Линдону, и решил смирить гордячку. А уж когда я что решу, считайте, что дело сделано.
Мы с дядюшкой на семейном совете составили план, как мне лучше подъехать к величественной госпоже замка Линдон. Мистер Рант, гувернер юного лорда Буллингдона, не чуждался мирских развлечений; он любил летним вечером посидеть в открытом ресторанчике за бокалом рейнского и при случае не прочь был побросать кости; я постарался заручиться дружбой этого человека, который, как истый англичанин и университетский педель, благоговел перед любым фатишкой, представлявшим в его глазах высший свет. Его ошеломила орава моих слуг, мои vis-a-vis[86] и щегольские коляски, мои камердинеры, мои лошади и мой грум, облаченный в форму гусара, а паче всего я сам – он только диву давался, когда, щеголяя в золоте, бархате и соболях, я раскланивался на Корсо с первыми джентльменами Европы, и был так польщен моим вниманием, что стоило мне его поманить, как он предался мне всей душой. Никогда не забуду, как бедный малый оторопел, когда я позвал его отобедать со мной и с двумя графами в отдельном кабинете казино, где нам подавали на золоте. Мы дали ему выиграть несколько монет и этим вконец осчастливили; он нагрузился от полноты чувств и стал распевать кембриджские песни, а потом, безбожно мешая французский с йоркширским, забавлял всю компанию анекдотами об университетских поварах и обо всех лордах, когда-либо учившихся в его колледже. Я пригласил его бывать почаще и приводить с собой малыша-виконта. И хотя мальчишка с первой же минуты меня возненавидел, я всегда держал для него запас лакомств, игрушек и книжек с картинками.
Постепенно у нас с мистером Рантом открылись прения о вере, я признался ему в кое-каких моих сомнениях, а также в весьма серьезной склонности к римско-католическому исповеданию. Знакомый аббат писал для меня письма о пресуществлении, и честный наставник порой затруднялся на них ответить. Я знал, что он покажет их своей госпоже, и не ошибся. Дело в том, что я испросил разрешение посещать воскресную англиканскую службу, которая совершалась в ее апартаментах и на которой бывали избранные представители местной английской колонии, и уже на второе воскресенье она удостоила меня взгляда. В третье воскресенье она даже присела в ответ на мой низкий поклон. На следующий день я закрепил наше знакомство, почтительно сняв перед ней шляпу на Корсо; словом, не прошло и полутора месяцев, как у нас с ее милостью завязалась горячая переписка по вопросу о пресуществлении. Миледи поспешила на выручку своему капеллану, и я, как и следовало ожидать, сдался под тяжестью его аргументов. Но не стоит рассказывать все перипетии этой безобидной интриги. Не сомневаюсь, что и вы, читатель, не раз прибегали к подобным военным хитростям, чтобы завоевать хорошенькую женщину.