Я по сю пору вижу удивленное лицо сэра Чарльза Линдона, когда однажды летним вечером, направляясь, как обычно, в портшезе к игорному столу, он встретил во дворе отеля знакомую ему карету четвериком в сопровождении верховых в золотистой ливрее дома Линдонов и рядом со своей супругой увидел «пройдоху-ирландца», как она изволила отзываться о вашем покорном слуге Редмонде Барри, эсквайре. Его милость отвесил нам самый изысканный поклон, на какой он был способен, усмехнулся, сардонически оскалив зубы, и помахал нам шляпой со всей грацией, какую дозволяла ему подагра, и мы с ее милостью ответили на это приветствие со всей возможной учтивостью.
Я еще долго не мог добраться до игорного стола, так как мы с леди Линдон добрых три часа толковали о пресуществлении; в этом споре она, как всегда, одержала победу, тогда как на ее компаньонку, досточтимую мисс Флинт, он нагнал сон. Когда же я наконец присоединился к сэру Чарльзу в казино, он, по обыкновению, встретил меня оглушительным смехом и представил всему обществу как юного прозелита, обращенного самою леди Линдон. Таков уж был его обычай. Он надо всем глумился, все высмеивал. Смеялся, изнемогая от боли, смеялся, выигрывая деньги и теряя их, но смех его не заключал в себе ничего веселого и добродушного, наоборот, отдавал горечью и сарказмом.
– Господа, – воскликнул он, обращаясь к Пантеру, полковнику Лодеру, графу де Карро и другим подгулявшим собутыльникам, с которыми имел обыкновение после игры подкрепляться форелью, запивая ее шампанским, – посмотрите на этого милого юношу! Он терзался религиозными сомнениями и побежал к моему капеллану, а тот обратился за советом к моей супруге, леди Линдон, и теперь эти духовные пастыри укрепляют моего простодушного юного друга в правой вере. Как вам нравятся сии апостолы и сей ученик?
– Клянусь честью, – воскликнул я, – если мне понадобятся уроки добрых правил, я, разумеется, обращусь не к вам, а к вашей супруге и вашему капеллану!
– Ему хочется на мое место! – продолжал издеваться милорд.
– Каждому захочется, – возразил я, – но только не в рассуждении подагрических шишек.
Мой ответ еще больше разозлил сэра Чарльза. Выпив, он был весьма несдержан на язык, а выпивал он, надо сказать, куда чаще, чем было ему полезно.
– Посудите сами, господа, – сказал он, – разве я не счастлив – к концу моего земного срока находить столько радостей у семейного очага; жена так любит меня, что уже сейчас подыскивает мне заместителя (я имею в виду не только вас, мистер Барри, вы всего лишь кандидат наравне с другими, коих я мог бы перечислить здесь поименно). Разве не приятно видеть, как она в качестве рачительной хозяйки заблаговременно готовится к моему отбытию?
– Надеюсь, сэр, вы еще не скоро нас покинете, – сказал я вполне искренне, ибо ценил в нем занятного собеседника.
– Не так скоро, мой друг, как вы, может быть, воображаете, – отпарировал он. – За последние четыре года меня уже не однажды хоронили, и каждый раз один-два кандидата только и ждали, когда откроется вакансия. Кто знает, сколько я и вас еще заставлю ждать.
И действительно, он заставил меня ждать куда больше, чем можно было предположить по его тогдашнему состоянию.
Поскольку я говорю обо всем по возможности открыто – таков уж мой нрав – и поскольку писатели завели моду подробно описывать дам, в коих влюбляются их герои, то, дабы не составлять исключения, надо и мне сказать несколько слов о прелестях леди Линдон. Но хоть я и воспел их во множестве стихов, сочиненных и лично мной, и другими, исписал не одну стопу бумаги в цветистом стиле той поры, прославляя каждое ее совершенство и каждую улыбку в особицу, сравнивая ее с каждым цветком, каждой богиней и прославленной героиней, о каких мне приходилось слышать, однако из уважения к истине должен сознаться, что ничего божественного я в ней не находил. Она была недурна собой – и только. У нее была вполне терпимая фигура, черные волосы, красивые глаза и весьма деятельный нрав: так, она любила петь, но при этом отчаянно фальшивила, как и полагается знатной даме. Она немного болтала на пяти-шести языках и нахваталась верхов в таких науках, какие я и назвать толком не сумею. Гордилась знанием латыни и греческого, хотя цитаты, коими она уснащала свою обильную корреспонденцию, подбирал ей, разумеется, мистер Рант. При огромном тщеславии и болезненном самолюбии она вовсе лишена была сердца; а иначе как же в тот день, когда лорд Буллингдон, ее сын, после ссоры со мной бежал из дому… Впрочем, не стоит опережать события, об этом будет рассказано в своем месте. Наконец леди Линдон была на год меня старше, хотя, разумеется, поклялась бы на Библии, что я старше ее на три года.
Мало найдется на свете таких честных людей, как я, мало кто признается вам в своих истинных побуждениях – ну а мне все равно, что подумают люди. То, что сказал сэр Чарльз, было совершенно справедливо. Я втерся в знакомство с леди Линдон не без расчетливой задней мысли.
– Сэр, – сказал я ему, едва мы оказались вдвоем после того случая, когда он всячески меня поносил. – Смеется тот, кто смеется последним. Вам угодно было на днях подшутить надо мной и над моими планами касательно вашей супруги. Ну а если вы и верно угадали, что из того? Разве в свое время и у вас не было таких же намерений? Клянусь, так угождать леди Линдон, как вы, сумею и я, а если я ее добьюсь, когда вас уже и на свете не будет, – corbleu[87], милорд! – уж не думаете ли вы, что я откажусь от нее из страха перед выходцем с того света?
Линдон, по обыкновению, рассмеялся, но на сей раз в его смехе звучала неуверенность – я одержал над ним верх в этом споре, ведь он был таким же охотником за приданым, как я.
Как-то он сказал мне:
– Если вы женитесь на такой женщине, как миледи Линдон, вы жестоко раскаетесь, попомните мое слово. Вы будете тосковать по утраченной свободе. Клянусь честью, капитан Барри! – прибавил он со вздохом. – Больше всего я сожалею, оплакивая мою загубленную жизнь, – быть может, оттого, что я стар, blase[88] и стою одной ногой в могиле, – что не было у меня никогда чистой привязанности.
– Ха-ха! Уж не к дочери ли вашей молочницы? – подхватил я, смеясь этой нелепице.
– А хоть бы и так! И я когда-то любил, мой мальчик, как и большинство людей на свете. Моей привязанностью была дочка учителя, Елена, цветущая девушка, конечно меня постарше, – (тут и я вспомнил свое увлечение Норой Брейди в дни невозвратной юности), – и знаете, сэр, я страшно жалею, что в свое время на ней не женился. Что может быть лучше такой добродетельной хлопотуньи у тебя дома! Только это и придает настоящую остроту и прелесть твоим приключениям вне дома. Ни один здравомыслящий человек не должен отказывать себе ни в одном удовольствии ради жены: напротив, он лишь тогда сделает верный выбор, если подыщет себе пару, которая не будет ему помехой в часы развлечений, но станет его утехой в часы одиночества и скуки. Возьмите, к примеру, меня, я болен подагрой, и кто же обо мне печется? Наемный слуга, который только ищет случая меня ограбить. Жена ко мне и близко не подходит. Какие у меня друзья? Да никого решительно. Светские люди, как мы с вами, в друзья не годятся; вот мы и остаемся на бобах. Добудьте себе друга, сударь, женщину-друга, этакую домовитую хлопотунью, которая по-настоящему вам предана. Это самая драгоценная дружба, ибо внакладе всегда женщина. От мужчины ничего не требуется: если он прохвост, она будет уверять, что он ангел небесный; если он изверг, она еще больше к нему привяжется за его дурное обращение. Такие женщины, сэр, это любят. Они рождены быть нашим величайшим утешением, нашим удобством. Это наши… наши, если хотите, моральные машинки для снимания сапог, а уж для человека вашего образа жизни такая женщина просто находка. Я забочусь о вашем физическом и моральном благополучии, заметьте! Ах, почему я не женился на бедняжке Елене Флауер, дочери приходского священника!
Тогда эти речи казались мне нытьем слабого человека, потерпевшего в жизни крушение, и только позднее открылось мне, сколько правды заключалось в суждениях сэра Чарльза Линдона. Мы, сдается мне, зачастую прогадываем, покупая деньги. Приобрести несколько тысяч годового дохода, обзаведясь ненавистной женой, – сомнительная выгода для молодого человека, не лишенного способностей и предприимчивости; в моей жизни не раз бывало среди величайшего изобилия и великолепия, когда десяток лордов ждали моего утреннего выхода, и на моих конюшнях стояли чистокровные кони, и дом мой блистал роскошью сверх всякой меры, и банки навязывали мне свой кредит, – что все это было отравлено для меня присутствием леди Линдон, и я, кажется, вернулся бы рядовым в Бюловский полк или бежал куда глаза глядят, только бы от нее избавиться.
Но вернемся к моему рассказу. Обремененный болезнями, сэр Чарльз постепенно угасал, и ему, должно быть, было малоприятно, что красивый молодой щеголь увивается за его вдовой у него на глазах. Проникнув к ней в дом с помощью диспута о пресуществлении, я потом изыскал немало других предлогов в нем укрепиться и вскоре так прижился у благородной леди, что, уж можно сказать, от нее не выходил. Свет волновался, свет бурлил, но какое мне было до этого дело! Пусть мужчины клеймили позором бесстыжего ирландского проходимца, у меня был способ заткнуть всем завистникам рот: моя шпага завоевала себе такую славу на континенте, что мало кому улыбалось свести с ней знакомство. Стоит мне где-нибудь утвердиться, как меня уже никакими силами не сгонишь с места. Бывая в знакомых домах, я видел, что мужчины меня сторонятся. «Как можно! – говорили они. – Какой-то грязный ирландец!», «Брр! Авантюрист худшего разбора!», «Мелкий плут и фат – мы его проучим» и т. д. и т. п. Но эта ненависть лишь сослужила мне добрую службу в свете. Уж если я за кого ухвачусь, то держу его мертвой хваткой; в таких случаях даже лучше, чтобы меня оставляли одного. Как я говорил тогда леди Линдон, и говорил совершенно искренне: «Калиста, – (я всегда называл ее Калистой в письмах), – клянусь, Калиста, твоей непорочной душой, блеском твоих непреклонных глаз, всем, что чисто и девственно в небе и в твоем сердце, – никогда не устану я следовать за тобой. Презрение меня не страшит, я немало терпел его от тебя. Холодность меня не отталкивает, я знаю, что в силах ее победить: это – скала, которую моя энергия возьмет приступом, это – магнит, притягивающий бестрепетное железо моей души!» И я говорил правду, я бы ни за что от нее не отказался, даже если б меня спускали с лестницы всякий раз, как я переступал ее порог.